Неточные совпадения
Аннушка вышла, но Анна не стала одеваться, а сидела в том же положении, опустив голову и руки, и изредка содрогалась всем
телом, желая как бы сделать какой-то жест, сказать что-то и опять
замирая.
Запах их всё сильнее и сильнее, определеннее и определеннее поражал ее, и вдруг ей вполне стало ясно, что один из них тут, за этою кочкой, в пяти шагах пред нею, и она остановилась и
замерла всем
телом.
— Можно! — ответил хохол, поднимаясь. Крепко обнявшись, они на секунду
замерли — два
тела — одна душа, горячо горевшая чувством дружбы.
Мать вытянула шею, всем
телом подалась вперед и
замерла в новом ожидании страшного.
Этот туман медленно колыхался вверх и вниз, подымая и опуская в своих движениях
тело Ромашова, и от этой ритмичной качки сердце подпоручика ослабевало,
замирало и томилось в отвратительном, раздражающем чувстве тошноты.
Услужливое воображение, как нарочно, рисовало ему портрет Лизы во весь рост, с роскошными плечами, с стройной талией, не забыло и ножку. В нем зашевелилось странное ощущение, опять по
телу пробежала дрожь, но не добралась до души — и
замерла. Он разобрал это ощущение от источника до самого конца.
Когда прибежали дети, шумные, звонкоголосые, быстрые и светлые, как капельки разбежавшейся ртути, Кусака
замерла от страха и беспомощного ожидания: она знала, что, если теперь кто-нибудь ударит ее, она уже не в силах будет впиться в
тело обидчика своими острыми зубами: у нее отняли ее непримиримую злобу. И когда все наперерыв стали ласкать ее, она долго еще вздрагивала при каждом прикосновении ласкающей руки, и ей больно было от непривычной ласки, словно от удара.
Я тоже испугался, подбежал вплоть к ним, а казак схватил женщину поперек
тела, перебросил ее через перила под гору, прыгнул за нею, и оба они покатились вниз, по траве откоса, черной кучей. Я обомлел,
замер, слушая, как там, внизу, трещит, рвется платье, рычит казак, а низкий голос женщины бормочет, прерываясь...
Положит меня, бывало, на колени к себе, ищет ловкими пальцами в голове, говорит, говорит, — а я прижмусь ко груди, слушаю — сердце её бьётся, молчу, не дышу,
замер, и — самое это счастливое время около матери, в руках у ней вплоть её
телу, ты свою мать помнишь?
Покрасневший, с вытянутой шеей, от чего голова стала еще более похожа на лошадиную, загремел огромный майор на Шептуна. Все
замерло. Даже поднятые розги на момент остановились в воздухе и тихо опустились на
тело.
Он стоял у постели с дрожью в ногах, в груди, задыхаясь, смотрел на её огромное, мягкое
тело, на широкое, расплывшееся от усмешки лицо. Ему уже не было стыдно, но сердце, охваченное печальным чувством утраты, обиженно
замирало, и почему-то хотелось плакать. Он молчал, печально ощущая, что эта женщина чужда, не нужна, неприятна ему, что всё ласковое и хорошее, лежавшее у него в сердце для неё, сразу проглочено её жадным
телом и бесследно исчезло в нём, точно запоздалая капля дождя в мутной луже.
Когда казаки, захотев увериться в его кончине, стали приподнимать его за руки, то заметили, что в последних судорогах он крепко ухватил ногу своей дочери, впился в нее костяными пальцами, которые
замерли на нежном
теле… О, это было ужасно… они смеялись!..
Потом, раскинув руки, свалился на бок,
замер, открыв окровавленный, хрипящий рот; на столе у постели мигала свеча, по обезображенному
телу ползали тени, казалось, что Алексей всё более чернеет, пухнет. В ногах у него молча и подавленно стояли братья, отец шагал по комнате и спрашивал кого-то...
Нижняя челюсть девушки задергалась, она словно давилась, потом обвисла,
тело напряглось под одеялом, как бы
замерло, потом ослабело. И последняя нитка пропала у меня под пальцами.
Он ринулся спасать, он заслонил собой своё детище… но всё его маленькое
тело трепетало от ужаса, голосок одичал и охрип, он
замирал, он жертвовал собою!
И вся груда человеческих
тел молчит, не дышит, жадно слушая новую речь, иногда вдруг пошевелится тяжко, охнет, забормочет и снова
замрёт.
И бедное создание с ужасом увидело, как скверные липкие лапы цепляются за ветви куста, на котором она росла. Однако жабе лезть было трудно: ее плоское
тело могло свободно ползать и прыгать только по ровному месту. После каждого усилия она глядела вверх, где качался цветок, и роза
замирала.
А днем душа его
замирала, и
тело послушно исполняло все, что прикажут, принимало лекарство и ворочалось. Но с каждым днем оно слабело и скоро было оставлено почти в полном покое, неподвижное, громадное и в этой обманчивой громадности кажущееся здоровым и сильным.
Руки ее быстро двигались, все же
тело, выражение глаз, брови, жирные губы, белая шея
замерли, погруженные в однообразную, механическую работу, и, казалось, спали.
Вдруг голова неестественно согнулась. Подбородок впился в грудь.
Тело медленно изогнулось дугою в сторону, скорченные руки дернулись и
замерли. Вот так история! Она была без чувств.
И в холодном ужасе
замирала душа. Изо всех сил напрягалась воля, чтоб удержать
тело на седле, и рука нащупывала за поясом револьвер, — здесь ли он, избавитель на случай…
— Ты знаешь, брат, — отвечал Оболенский с дрожью в голосе, — я теперь сир и душой и
телом, хозяйка давно уже покинула меня и если бы не сын — одна надежда — пуще бы зарвался я к ней, да уж и так, мнится мне, скоро я разочтусь с землей. Дни каждого человека сочтены в руке Божьей, а моих уж много, так говори же смело, в самую душу приму я все, в ней и
замрет все.
— Ты знаешь, брат, — отвечал Оболенский с дрожью в голосе, — я теперь сир и душой и
телом, хозяйка давно уже покинула меня, и, если бы не сын — одна надежда — пуще бы зарвался я к ней, да уж и так, мнится мне, скоро я разочтусь с землей. Дни каждого человека сочтены в руце Божией, а моих уже много, так говори же смело, в самую душу приму я все, в ней и
замрет все.
Полковой командир, покраснев, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул
тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и
замер.