Неточные совпадения
Марья Антоновна. Право, маменька, все смотрел. И как начал говорить о
литературе,
то взглянул на меня, и потом, когда рассказывал, как играл в вист с посланниками, и тогда посмотрел на меня.
— Я смеюсь, — сказала она, — как смеешься, когда увидишь очень похожий портрет.
То, что вы сказали, совершенно характеризует французское искусство теперь, и живопись и даже
литературу: Zola, Daudet. Но, может быть, это всегда так бывает, что строят свои conceptions [концепции] из выдуманных, условных фигур, а потом — все combinaisons [комбинации] сделаны, выдуманные фигуры надоели, и начинают придумывать более натуральные, справедливые фигуры.
Ни у кого не спрашивая о ней, неохотно и притворно-равнодушно отвечая на вопросы своих друзей о
том, как идет его книга, не спрашивая даже у книгопродавцев, как покупается она, Сергей Иванович зорко, с напряженным вниманием следил за
тем первым впечатлением, какое произведет его книга в обществе и в
литературе.
И мало
того: лет двадцать
тому назад он нашел бы в этой
литературе признаки борьбы с авторитетами, с вековыми воззрениями, он бы из этой борьбы понял, что было что-то другое; но теперь он прямо попадает на такую, в которой даже не удостоивают спором старинные воззрения, а прямо говорят: ничего нет, évolution, подбор, борьба за существование, — и всё.
Именно, когда представитель всех полковников-брандеров, наиприятнейший во всех поверхностных разговорах обо всем, Варвар Николаич Вишнепокромов приехал к нему затем именно, чтобы наговориться вдоволь, коснувшись и политики, и философии, и
литературы, и морали, и даже состоянья финансов в Англии, он выслал сказать, что его нет дома, и в
то же время имел неосторожность показаться перед окошком.
— Нет, вы вот что сообразите, — закричал он, — назад
тому полчаса мы друг друга еще и не видывали, считаемся врагами, между нами нерешенное дело есть; мы дело-то бросили и эвона в какую
литературу заехали! Ну, не правду я сказал, что мы одного поля ягоды?
— Еду мимо, вижу — ты подъехал. Вот что: как думаешь — если выпустить сборник о Толстом, а? У меня есть кое-какие знакомства в
литературе. Может — и ты попробуешь написать что-нибудь? Почти шесть десятков лет работал человек, приобрел всемирную славу, а — покоя душе не мог заработать.
Тема! Проповедовал: не противьтесь злому насилием, закричал: «Не могу молчать», — что это значит, а? Хотел молчать, но — не мог? Но — почему не мог?
Изредка она говорила с ним по вопросам религии, — говорила так же спокойно и самоуверенно, как обо всем другом. Он знал, что ее еретическое отношение к православию не мешает ей посещать церковь, и объяснял это
тем, что нельзя же не ходить в церковь, торгуя церковной утварью. Ее интерес к религии казался ему не выше и не глубже интересов к
литературе, за которой она внимательно следила. И всегда ее речи о религии начинались «между прочим», внезапно: говорит о чем-нибудь обыкновенном, будничном и вдруг...
Самгин молчал. Да, политического руководства не было, вождей — нет. Теперь, после жалобных слов Брагина, он понял, что чувство удовлетворения, испытанное им после демонстрации, именно
тем и вызвано: вождей — нет, партии социалистов никакой роли не играют в движении рабочих. Интеллигенты, участники демонстрации, — благодушные люди, которым
литература привила с детства «любовь к народу». Вот кто они, не больше.
Чтение художественной
литературы было его насущной потребностью, равной привычке курить табак. Книги обогащали его лексикон, он умел ценить ловкость и звучность словосочетаний, любовался разнообразием словесных одежд одной и
той же мысли у разных авторов, и особенно ему нравилось находить общее в людях, казалось бы, несоединимых. Читая кошачье мурлыканье Леонида Андреева, которое почти всегда переходило в тоскливый волчий вой, Самгин с удовольствием вспоминал басовитую воркотню Гончарова...
Социалисты бесцеремонно, даже дерзко высмеивают либералов, а либералы держатся так, как будто чувствуют себя виноватыми в
том, что не могут быть социалистами. Но они помогают революционной молодежи, дают деньги, квартиры для собраний, даже хранят у себя нелегальную
литературу.
«Каждый пытается навязать тебе что-нибудь свое, чтоб ты стал похож на него и
тем понятнее ему. А я — никому, ничего не навязываю», — думал он с гордостью, но очень внимательно вслушивался в суждения Спивак о
литературе, и ему нравилось, как она говорит о новой русской поэзии.
— Вопрос о путях интеллигенции — ясен: или она идет с капиталом, или против его — с рабочим классом. А ее роль катализатора в акциях и реакциях классовой борьбы — бесплодная, гибельная для нее роль… Да и смешная. Бесплодностью и, должно быть, смутно сознаваемой гибельностью этой позиции Ильич объясняет
тот смертный визг и вой, которым столь богата текущая
литература. Правильно объясняет. Читал я кое-что, — Андреева, Мережковского и прочих, — черт знает, как им не стыдно? Детский испуг какой-то…
— Да, — забывая о человеке Достоевского, о наиболее свободном человеке, которого осмелилась изобразить
литература, — сказал литератор, покачивая красивой головой. — Но следует идти дальше Достоевского — к последней свободе, к
той, которую дает только ощущение трагизма жизни… Что значит одиночество в Москве сравнительно с одиночеством во вселенной? В пустоте, где только вещество и нет бога?
— Правду говорю, Григорий, — огрызнулся толстяк, толкая зятя ногой в мягком замшевом ботинке. — Здесь иная женщина потребляет в год товаров на сумму не меньшую, чем у нас население целого уезда за
тот же срок. Это надо понять! А у нас дама, порченная
литературой, старается жить, одеваясь в ризы мечты,
то воображает себя Анной Карениной,
то сумасшедшей из Достоевского или мадам Роллан, а
то — Софьей Перовской. Скушная у нас дама!
Он усвоил только
то, что вращалось в кругу ежедневных разговоров в доме Ольги, что читалось в получаемых там газетах, и довольно прилежно, благодаря настойчивости Ольги, следил за текущей иностранной
литературой. Все остальное утопало в сфере чистой любви.
Одни считали ее простой, недальней, неглубокой, потому что не сыпались с языка ее ни мудрые сентенции о жизни, о любви, ни быстрые, неожиданные и смелые реплики, ни вычитанные или подслушанные суждения о музыке и
литературе: говорила она мало, и
то свое, не важное — и ее обходили умные и бойкие «кавалеры»; небойкие, напротив, считали ее слишком мудреной и немного боялись. Один Штольц говорил с ней без умолка и смешил ее.
— Не пиши, пожалуйста, только этой мелочи и дряни, что и без романа на всяком шагу в глаза лезет. В современной
литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу — всё в роман суют… Возьми-ка предмет из истории, воображение у тебя живое, пишешь ты бойко. Помнишь, о древней Руси ты писал!.. А
то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня: дело ли это искусства!.. Это газетная
литература!
Да и сверх
того, им было вовсе не до русской
литературы; напротив, по его же словам (он как-то раз расходился), они прятались по углам, поджидали друг друга на лестницах, отскакивали как мячики, с красными лицами, если кто проходил, и «тиран помещик» трепетал последней поломойки, несмотря на все свое крепостное право.
По-английски большинство нашей публики почти не читает, между
тем в Англии, а еще более здесь, в Капе, описание Капа и его колонии образует почти целую особую
литературу.
Революционерка учила его и поражалась
той удивительной способностью, с которой он ненасытно поглощал всякие знания. В два года он изучил алгебру, геометрию, историю, которую он особенно любил, и перечитал всю художественную и критическую
литературу и, главное, социалистическую.
Сартр в своих статьях о
литературе иногда говорит
то, что в России в 60-е годы говорили русские критики Чернышевский, Добролюбов, Писарев, но выражает это в более утонченной форме.
Русская народная жизнь с ее мистическими сектами, и русская
литература, и русская мысль, и жуткая судьба русских писателей, и судьба русской интеллигенции, оторвавшейся от почвы и в
то же время столь характерно национальной, все, все дает нам право утверждать
тот тезис, что Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы.
Розанов хочет с художественным совершенством выразить обывательскую точку зрения на мир,
тот взгляд старых тетушек и дядюшек, по которому государственная служба есть дело серьезное, а
литература, идеи и пр. — пустяки, забава.
И в нашей
литературе указывали на
то, что немцы обнаружили не только жестокость и волю к господству и насилие, но и чувство долга, патриотизм, огромную самодисциплину, способность к самопожертвованию во имя государства, что само зло делают они, оставаясь верными моральному категорическому императиву.
— Хочет он обо мне, об моем деле статью написать, и
тем в
литературе свою роль начать, с
тем и ходит, сам объяснял.
Меня поражало уже
то, что я не мог в нем открыть страсти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей болезнью, ни к русской
литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к карточной и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам в губернские и столичные города, ни к бумажным фабрикам и свеклосахарным заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным до разврата пристяжным, ни даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к
тем великолепным кучерам, у которых, бог знает почему, от каждого движения шеи глаза косятся и лезут вон…
Да и в самом деле, вы посудите: безденежье меня приковывало к ненавистной мне деревне; ни хозяйство, ни служба, ни
литература — ничто ко мне не пристало; помещиков я чуждался, книги мне опротивели; для водянисто-пухлых и болезненно-чувствительных барышень, встряхивающих кудрями и лихорадочно твердящих слово «жызнь», я не представлял ничего занимательного с
тех пор, как перестал болтать и восторгаться; уединиться совершенно я не умел и не мог…
У нас правительство, презирая всякую грамотность, имеет большие притязания на
литературу, и в
то время как в Англии, например, совсем нет казенных журналов, у нас каждое министерство издает свой, академия и университеты — свои.
Наш небольшой кружок собирался часто
то у
того,
то у другого, всего чаще у меня. Рядом с болтовней, шуткой, ужином и вином шел самый деятельный, самый быстрый обмен мыслей, новостей и знаний; каждый передавал прочтенное и узнанное, споры обобщали взгляд, и выработанное каждым делалось достоянием всех. Ни в одной области ведения, ни в одной
литературе, ни в одном искусстве не было значительного явления, которое не попалось бы кому-нибудь из нас и не было бы тотчас сообщено всем.
Белинского имя было достаточно, чтоб обогатить два прилавка и сосредоточить все лучшее в русской
литературе в
тех редакциях, в которых он принимал участие, — в
то время как талант Киреевского и участие Хомякова не могли дать ни ходу, ни читателей «Москвитянину».
К концу тяжелой эпохи, из которой Россия выходит теперь, когда все было прибито к земле, одна официальная низость громко говорила,
литература была приостановлена и вместо науки преподавали теорию рабства, ценсура качала головой, читая притчи Христа, и вымарывала басни Крылова, — в
то время, встречая Грановского на кафедре, становилось легче на душе. «Не все еще погибло, если он продолжает свою речь», — думал каждый и свободнее дышал.
«Разве она и теперь не самая свободная страна в мире, разве ее язык — не лучший язык, ее
литература — не лучшая
литература, разве ее силлабический стих не звучнее греческого гексаметра?» К
тому же ее всемирный гений усвоивает себе и мысль, и творение всех времен и стран: «Шекспир и Кант, Гете и Гегель — разве не сделались своими во Франции?» И еще больше: Прудон забыл, что она их исправила и одела, как помещики одевают мужиков, когда их берут во двор.
Литературы боятся, да ее и нет совсем; партии разошлись до
того, что люди разных оттенков не могут учтиво встретиться под одной крышей.
Тут нечего ссылаться на толпу;
литература, образованные круги, судебные места, учебные заведения, правительства и революционеры поддерживают наперерыв родовое безумие человечества. И как семьдесят лет
тому назад сухой деист Робеспьер казнил Анахарсиса Клоца, так какие-нибудь Вагнеры отдали бы сегодня Фогта в руки палача.
О книгах и речи не было, исключая академического календаря, который выписывался почти везде; сверх
того, попадались песенники и другие дешевые произведения рыночной
литературы, которые выменивали у разносчиков барышни.
Сельскохозяйственной
литературы в
то время почти не существовало, а ежели в «Библиотеке для чтения» и появлялись ежемесячно компиляции Шелихова,
то они составлялись поверхностно, по руководству Тэера, совершенно непригодному для нашего захолустья.
Бытописателей изображаемого мною времени являлось в нашей
литературе довольно много; но я могу утверждать смело, что воспоминания их приводят к
тем же выводам, как и мои. Быть может, окраска иная, но факты и существо их одни и
те же, а фактов ведь ничем не закрасишь.
Он должен был прежде всего выразить кризис миросозерцания интеллигенции, духовные искания
того времени, идеализм, движение к христианству, новое религиозное сознание и соединить это с новыми течениями в
литературе, которые не находили себе места в старых журналах, и с политикой левого крыла Союза освобождения, с участием более свободных социалистов.
Творческий подъем в
литературе начала XX века обогатил меня новыми
темами, усложнил мою мысль.
Он был, прежде всего, человеком
литературы, и духовные
темы он ставил через
литературу и в
литературе.
Неловко было громить в
литературе в качестве «реакционеров»
тех, с которыми вместе в освобожденческих группах обсуждались освободительные планы.
Мережковские всегда имели тенденции к образованию своей маленькой церкви и с трудом могли примириться с
тем, что
тот, на кого они возлагали надежды в этом смысле, отошел от них и критиковал их идеи в
литературе.
Киев был одним из главных центров социал-демократического движения
того времени, там была подпольная типография, издавалась революционная
литература, были сношения с эмиграцией, с группой Плеханова, Аксельрода и В. Засулич.
В
литературе о банном быте Москвы ничего нет. Тогда все это было у всех на глазах, и никого не интересовало писать о
том, что все знают: ну кто будет читать о банях? Только в словаре Даля осталась пословица, очень характерная для многих бань: «Торговые бани других чисто моют, а сами в грязи тонут!»
И если впредь корреспонденции будут касаться деятельности правительственной власти,
то он, помощник исправника, при всем уважении к отцу, а также к
литературе, будет вынужден произвести секретное дознание о вредной деятельности корреспондента и даже… ему неприятно говорить об этом… ходатайствовать перед губернатором о высылке господина литератора из города…
Я думаю поэтому, что если бы кто-нибудь сумел вскрыть мою душу,
то и в этот период моей жизни он бы наверное нашел, что наибольшим удельным весом обладали в ней
те чувства, мысли, впечатления, какие она получала от языка,
литературы и вообще культурных влияний родины моей матери.
В пансионе Рыхлинского было много гимназистов, и потому мы все заранее знакомились с этой рукописной
литературой. В одном из альбомов я встретил и сразу запомнил безыменное стихотворение, начинавшееся словами: «Выхожу задумчиво из класса». Это было знаменитое добролюбовское «Размышление гимназиста лютеранского вероисповедания и не Киевского округа». По вопросу о
том, «был ли Лютер гений или плут», бедняга говорил слишком вольно, и из «чувства законности» он сам желает, чтобы его высекли.
Так как это отчасти совпало с религиозной полемикой,
то сначала я к этой
литературе отнесся скептически.
В это время к отцу часто приходил писатель Александр Гроза, пользовавшийся некоторой известностью в польской
литературе того времени.