Неточные совпадения
Тут втягивает; тут конец свету, якорь,
тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание
мира, эссенция блинов, жирных кулебяк, вечернего самовара,
тихих воздыханий и теплых кацавеек, натопленных лежанок, — ну, вот точно ты умер, а в то же время и жив, обе выгоды разом!
— Мыслители же у нас — вроде одной барышни: ей, за крестным ходом, на ногу наступили, так она — в истерику: ах, какое безобразие! Так же вот и прославленный сочинитель Андреев, Леонид: народ русский к
Тихому океану стремится вылезти, а сочинитель этот кричит на весь
мир честной — ах, офицеру ноги оторвало!..
В ней, с
миром, с небом примиренный,
Могущей верой укрепленный,
Сидел безвинный Кочубей,
С ним Искра,
тихий, равнодушный,
Как агнец, жребию послушный.
Мужчины, одни, среди дел и забот, по лени, по грубости, часто бросая теплый огонь,
тихие симпатии семьи, бросаются в этот
мир всегда готовых романов и драм, как в игорный дом, чтоб охмелеть в чаду притворных чувств и дорого купленной неги. Других молодость и пыл влекут туда, в царство поддельной любви, со всей утонченной ее игрой, как гастронома влечет от домашнего простого обеда изысканный обед искусного повара.
В
мире живши, обязаться браком не захотел; заключился же от свету вот уже десятый год, возлюбив
тихие и безмолвные пристанища и чувства свои от мирских сует успокоив.
На первых порах Старцева поразило то, что он видел теперь первый раз в жизни и чего, вероятно, больше уже не случится видеть:
мир, не похожий ни на что другое, —
мир, где так хорош и мягок лунный свет, точно здесь его колыбель, где нет жизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь
тихую, прекрасную, вечную.
Потом я показывал им созвездия на небе. Днем, при солнечном свете, мы видим только Землю, ночью мы видим весь
мир. Словно блестящая световая пыль была рассыпана по всему небосклону. От
тихих сияющих звезд, казалось, нисходит на землю покой, и потому в природе было все так торжественно и тихо.
Нельзя же двум великим историческим личностям, двум поседелым деятелям всей западной истории, представителям двух
миров, двух традиций, двух начал — государства и личной свободы, нельзя же им не остановить, не сокрушить третью личность, немую, без знамени, без имени, являющуюся так не вовремя с веревкой рабства на шее и грубо толкающуюся в двери Европы и в двери истории с наглым притязанием на Византию, с одной ногой на Германии, с другой — на
Тихом океане.
Перед собеседниками воочию восстановлялся прежний,
тихий Малиновец, где всем было хорошо, всего довольно и все были связаны общим желанием
мира и любви.
Это было
тихое, устойчивое нарастание жизненных сил, плавно уносившее меня вместе с окружающим мирком, а берега стороннего необъятного
мира, по которым можно было бы заметить движение, мне тогда не были видны…
И вот в этот
тихий вечер мне вдруг почуялось, что где-то высоко, в ночном сумраке, над нашим двором, над городом и дальше, над деревнями и над всем доступным воображению
миром нависла невидимо какая-то огромная ноша и глухо гремит, и вздрагивает, и поворачивается, грозя обрушиться… Кто-то сильный держит ее и управляет ею и хочет поставить на место. Удастся ли? Сдержит ли? Подымет ли, поставит?.. Или неведомое «щось буде» с громом обрушится на весь этот известный мне
мир?..
Счастье в эту минуту представлялось мне в виде возможности стоять здесь же, на этом холме, с свободным настроением, глядеть на чудную красоту
мира, ловить то странное выражение, которое мелькает, как дразнящая тайна природы, в
тихом движении ее света и теней.
Пуще же всего невзлюбил Гордион
Старца Мирона-отшельника,
Тихого правды защитника,
Миру добродея бесстрашного.
С каждым новым шагом навстречу ему лились новые звуки неведомого, широкого, необъятного
мира, сменившего теперь ленивый и убаюкивающий шорох
тихой усадьбы…
Но знакомая добрая и скучная тьма усадьбы шумела только ласковым шепотом старого сада, навевая смутную, баюкающую, успокоительную думу. О далеком
мире слепой знал только из песен, из истории, из книг. Под задумчивый шепот сада, среди
тихих будней усадьбы, он узнавал лишь по рассказам о бурях и волнениях далекой жизни. И все это рисовалось ему сквозь какую-то волшебную дымку, как песня, как былина, как сказка.
Все притихли. Высокий ветер, чистый и свободный от испарений земли, тянулся в пролеты, шевеля веревки, и, заходя в самые колокола, вызывал по временам протяжные отголоски. Они тихо шумели глубоким металлическим шумом, за которым ухо ловило что-то еще, точно отдаленную невнятную музыку или глубокие вздохи меди. От всей расстилавшейся внизу картины веяло
тихим спокойствием и глубоким
миром.
— От многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с тем, что не всякий поборет. Есть люди, которым нужно, просто необходимо такое безмятежное пристанище, и пристанище это существует, а если не отжила еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет и права называть их отжившими и поносить в глаза людям, дорожащим своим
тихим приютом.
Голые стены комнаты отталкивали
тихий звук его голоса, как бы изумляясь и не доверяя этим историям о скромных героях, бескорыстно отдавших свои силы великому делу обновления
мира.
Ромашов поглядел ему вслед, на его унылую, узкую и длинную спину, и вдруг почувствовал, что в его сердце, сквозь горечь недавней обиды и публичного позора, шевелится сожаление к этому одинокому, огрубевшему, никем не любимому человеку, у которого во всем
мире остались только две привязанности: строевая красота своей роты и
тихое, уединенное ежедневное пьянство по вечерам — «до подушки», как выражались в полку старые запойные бурбоны.
Лодка выехала в
тихую, тайную водяную прогалинку. Кругом тесно обступил ее круглой зеленой стеной высокий и неподвижный камыш. Лодка была точно отрезана, укрыта от всего
мира. Над ней с криком носились чайки, иногда так близко, почти касаясь крыльями Ромашова, что он чувствовал дуновение от их сильного полета. Должно быть, здесь, где-нибудь в чаще тростника, у них были гнезда. Назанский лег на корму навзничь и долго глядел вверх на небо, где золотые неподвижные облака уже окрашивались в розовый цвет.
Один служит отлично, пользуется почетом, известностью, как хороший администратор; другой обзавелся семьей и предпочитает
тихую жизнь всем суетным благам
мира, никому не завидуя, ничего не желая; третий… да что? все, все как-то пристроились, основались и идут по своему ясному и угаданному пути.
Но так как внешние вещи
мира мы познаем: первое, через внешний свет, в коем мы их видим; второе, через звуки, которыми они с нами говорят, и через телесные движения, которые их с нами соединяют, то для отвлечения всего этого необходимы мрак, тишина и собственное безмолвие; а потому, приступая к умному деланию, мы должны замкнуться в
тихой и темной келье и безмолвно пребывать в ней в неподвижном положении, сидя или лежа.
Шлычка была не видна и служила только остовом для повязывания сверху платков — Ред.] и шерстяной ряске, клирошанка была похожа на маленькую колоколенку, задушевным серебряным звоном зовущую людей к
миру, к жизни
тихой и любовной.
«Пожалуй — верно!» — соображал Матвей. Ему рисовалась милая картина, как он, седой и благообразный, полный
мира и
тихой любви к людям, сидит, подобно старцу Иоанну, на крылечке, источая из души своей ласковые, смиряющие людей слова. Осторожно, ничего не тревожа, приходила грустно укоряющая мысль...
Душа превращается как будто тогда в глубокое, невозмутимо
тихое, прозрачное озеро, отчетливо отражающее в себе голубое небо, над ним раскинувшееся, и весь
мир, его окружающий.
Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь
мир, и наша жизнь станет
тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую… (Вытирает ему платком слезы.) Бедный, бедный дядя Ваня, ты плачешь… (Сквозь слезы.) Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди… Мы отдохнем… (Обнимает его.) Мы отдохнем!
Они решили уехать за океан, как только накопят достаточно денег на дорогу, и, может быть, им удалось бы найти в
мире немножко счастья и
тихий угол для себя, но вокруг них нашлись люди, которые думали так...
Как весело провел свою ты младость!
Ты воевал под башнями Казани,
Ты рать Литвы при Шуйском отражал,
Ты видел двор и роскошь Иоанна!
Счастлив! а я от отроческих лет
По келиям скитаюсь, бедный инок!
Зачем и мне не тешиться в боях,
Не пировать за царскою трапезой?
Успел бы я, как ты, на старость лет
От суеты, от
мира отложиться,
Произнести монашества обет
И в
тихую обитель затвориться.
Бедны ее образы, потому что материалы, представляемые ей действительностью, так однообразны; но и с этими скудными средствами ее воображение работает неутомимо и уносит ее в новый
мир,
тихий и светлый.
Но, сверх того, психический
мир, на который так охотно указывают, как на
тихое пристанище, где литература не рискует встретиться ни с какими недоразумениями, — ведь и он сверху донизу изменил физиономию.
Вот
тихие удовольствия, которые встречают вас дома с первых же шагов и пользованию которыми никто в целом
мире, конечно, не воспрепятствует. Но раз вы дали им завладеть собой, тон всей последующей жизни вашей уж найден. И искать больше нечего."Дворникам-то, дворникам-то дали ли на водку?" — С приездом, вашескородие! — "Благодарю! вот вам три марки!" — У нас, вашескородие, эти деньги не ходят!.. — Представьте себе!"Ну, так вот вам желтенькая бумажка!" — Счастливо оставаться, вашескородие!
Потом он обновил помещение, придав ему характер не пугающий, а
тихий и располагающий к мысли о вреде вражды и о святости тишины
мира.
Также разделял он ложе с Балкис-Македа, царицей Савской, превзошедшей всех женщин в
мире красотой, мудростью, богатством и разнообразием искусства в страсти; и с Ависагой-сунамитянкой, согревавшей старость царя Давида, с этой ласковой,
тихой красавицей, из-за которой Соломон предал своего старшего брата Адонию смерти от руки Ванеи, сына Иодаева.
И чувство безутешной скорби готово было овладеть ими. Но казалось им, кто-то смотрит с высоты неба, из синевы, оттуда, где звезды, видит всё, что происходит в Уклееве, сторожит. И как ни велико зло, всё же ночь тиха и прекрасна, и всё же в божьем
мире правда есть и будет, такая же
тихая и прекрасная, и всё на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью.
На земле жилось нелегко, и поэтому я очень любил небо. Бывало, летом, ночами, я уходил в поле, ложился на землю вверх лицом, и казалось мне, что от каждой звезды до меня — до сердца моего — спускается золотой луч, связанный множеством их со вселенной, я плаваю вместе с землей между звезд, как между струн огромной арфы, а
тихий шум ночной жизни земли пел для меня песню о великом счастье жить. Эти благотворные часы слияния души с
миром чудесно очищали сердце от злых впечатлений будничного бытия.
Он думал о том, что, кроме мягкого лампадного света, улыбающегося
тихому семейному счастью, кроме этого мирка, в котором так спокойно и сладко живется ему и вот этому коту, есть ведь еще другой
мир…
Она бы составила неоцененный перл, весь
мир, весь рай, всё богатство страстного супруга; она была бы прекрасной
тихой звездой в незаметном семейном кругу и одним движением прекрасных уст своих давала бы сладкие приказания.
Но это однообразие не прискучивало Вере Львовне и не утомляло ее, потому что на весь божий
мир она глядела сквозь радужную пелену
тихого очарованья, переполнявшего ее душу.
Платонов (подает Софье Егоровне руку). Вы позволите? Какие у вас удивленные глаза! Для вас этот
мир — неведомый
мир! Это
мир (
тише) глупцов, Софья Егоровна, глупцов набитых, невылазных, безнадежных… (Уходит с Софьей Егоровной.)
Ни конца ни краю играм и песням… А в ракитовых кустиках в укромных перелесках
тихий шепот, страстный, млеющий лепет, отрывистый смех, робкое моленье, замирающие голоса и звучные поцелуи… Последняя ночь хмелевая!.. В последний раз светлый Ярило простирает свою серебристую ризу, в последний раз осеняет он игривую молодежь золотыми колосьями и алыми цветами мака: «Кошуйтеся [Живите в любви и согласии.], детки, в ладу да в
миру, а кто полюбит кого, люби дóвеку, не откидывайся!..» Таково прощальное слово Ярилы…
— В отеческом Писании немало есть сказаний о знамениях и чудесах, коими Господь привлекает человеков от суетного
мира в
тихое пристанище равноангельского жития. В «Патериках» и «Прологах» много тому примеров видим.
Полная светлых надежд на счастье, радостно покидала свой город Марья Гавриловна. Душой привязалась она к жениху и, горячо полюбив его, ждала впереди длинного ряда ясных дней, счастливого житья-бытья с милым избранником сердца. Не омрачала
тихого покоя девушки никакая дума, беззаветно отдалась она мечтам об ожидавшей ее доле. Хорошее, счастливое было то время! Доверчиво, весело глядела Марья Гавриловна на
мир Божий.
И этот
мир чудился в
тихом ароматном воздухе, полном неги и соловьиных мелодий, в молчании спящего сада, в ласкающем свете поднимающейся луны… Озеро проснулось после дневного сна и легким ворчаньем давало знать о себе человеческому слуху…
О, какая это была минута! я уткнулся лицом в спинку мягкого кресла и плакал впервые слезами неведомого мне до сей поры счастья, и это довело меня до такого возбуждения, что мне казалось, будто комната наполняется удивительным
тихим светом, и свет этот плывет сюда прямо со звезд, пролетает в окно, у которого поют две пожилые женщины, и затем озаряет внутри меня мое сердце, а в то же время все мы — и голодные мужики и вся земля — несемся куда-то навстречу
мирам…
Раньше страшного и трагического конца
мира — говорит ее
тихий и несмелый голос, прежде чем
мир содрогнется предсмертной мукой, сверкнет на земле и луч Преображения, явлено будет, хотя в кратком предварении, Царство Христа на земле, к этому ведет вся история, как своему пределу.
А скитские матери день и ночь напевают ей: «Поди да поди в лик девственниц, притеки к
тихому пристанищу, отрекись от
мира, прими иночество».
Болезненно отозвалась на ней монастырская жизнь. Дымом разлетелись мечты о созерцательной жизни в
тихом пристанище, как искры угасли тщетные надежды на душевный покой и бесстрастие. Стала она приглядываться к мирскому, и
мир показался ей вовсе не таким греховным, как прежде она думала; Катенька много нашла в нем хорошего… «Подобает всем сим быти», — говорил жене Степан Алексеич, и Катеньку оставили в покое… И тогда
мир обольстил ее душу и принес ей большие сердечные тревоги и страданья.
В стихотворении своем «Боги Греции» Шиллер горько тоскует и печалуется о «красоте», ушедшей из
мира вместе с эллинами. «Тогда волшебный покров поэзии любовно обвивался еще вокруг истины, — говорит он, совсем в одно слово с Ницше. — Тогда только прекрасное было священным… Где теперь, как утверждают наши мудрецы, лишь бездушно вращается огненный шар, — там в
тихом величии правил тогда своей золотой колесницей Гелиос… Рабски служит теперь закону тяжести обезбоженная природа».
Кто сказал: Мария? Но бежал Сатана, погасли
тихие светы над
тихими водами, исчезла испуганная Истина, — и вот снова сижу Я на земле, вочеловечившийся, тупо смотрю нарисованными глазами на нарисованный
мир, а на коленях Моих лежат Мои скованные руки.
Тут только наплыв нежной заботы к Калерии охватил его. Его умиление перед этой девушкой «не от
мира сего» вызвало
тихие слезы, и он их не сдерживал.