Неточные совпадения
Издатель позволяет себе думать, что изложенные в этом
документе мысли не только свидетельствуют, что в
то отдаленное время уже встречались люди, обладавшие правильным взглядом на вещи, но могут даже и теперь служить руководством при осуществлении подобного рода предприятий.
Летописи предшествует особый свод, или «опись», составленная, очевидно, последним летописцем; кроме
того, в виде оправдательных
документов, к ней приложено несколько детских тетрадок, заключающих в себе оригинальные упражнения на различные
темы административно-теоретического содержания.
Конечно, современные нам академии имеют несколько иной характер, нежели
тот, который предполагал им дать Двоекуров, но так как сила не в названии, а в
той сущности, которую преследует проект и которая есть не что иное, как «рассмотрение наук»,
то очевидно, что, покуда царствует потребность в «рассмотрении», до
тех пор и проект Двоекурова удержит за собой все значение воспитательного
документа.
Следует ли обвинять его за этот недостаток? или, напротив
того, следует видеть в этом обстоятельстве тайную наклонность к конституционализму? — разрешение этого вопроса предоставляется современным исследователям отечественной старины, которых издатель и отсылает к подлинному
документу.
— Знаю я, — говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции
документ сей в себе еще не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая, принять в соображение, что никакое здание, хотя бы даже
то был куриный хлев, разом не завершается! По времени выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся
тем, что возложим упование наше на бога!
Сомнения эти разрешились
тем, что Беневоленский, в виде переходной меры, издал"Устав о свойственном градоначальнику добросердечии", который, по обширности его, помещается в оправдательных
документах.
Сперва ученый подъезжает в них необыкновенным подлецом, начинает робко, умеренно, начинает самым смиренным запросом: не оттуда ли? не из
того ли угла получила имя такая-то страна? или: не принадлежит ли этот
документ к другому, позднейшему времени? или: не нужно ли под этим народом разуметь вот какой народ?
— Во-первых, этого никак нельзя сказать на улице; во-вторых, вы должны выслушать и Софью Семеновну; в-третьих, я покажу вам кое-какие
документы… Ну да, наконец, если вы не согласитесь войти ко мне,
то я отказываюсь от всяких разъяснений и тотчас же ухожу. При этом попрошу вас не забывать, что весьма любопытная тайна вашего возлюбленного братца находится совершенно в моих руках.
В этих словах Самгину послышалась нотка цинизма. Духовное завещание было безукоризненно с точки зрения закона, подписали его солидные свидетели, а иск — вздорный, но все-таки у Самгина осталось от этого процесса впечатление чего-то необычного. Недавно Марина вручила ему дарственную на ее имя запись: девица Анна Обоимова дарила ей дом в соседнем губернском городе. Передавая
документ, она сказала
тем ленивым тоном, который особенно нравился Самгину...
А когда все это неистовое притихло, во двор вошел щеголеватый помощник полицейского пристава, сопровождаемый бритым человеком в темных очках, вошел, спросил у Клима
документы, передал их в руку человека в очках,
тот посмотрел на бумаги и, кивнув головой в сторону ворот, сухо сказал...
Потом, когда он получил деньги из деревни, братец пришли к нему и объявили, что ему, Илье Ильичу, легче будет начать уплату немедленно из дохода; что года в три претензия будет покрыта, между
тем как с наступлением срока, когда
документ будет подан ко взысканию, деревня должна будет поступить в публичную продажу, так как суммы в наличности у Обломова не имеется и не предвидится.
Опекуну она не давала сунуть носа в ее дела и, не признавая никаких
документов, бумаг, записей и актов, поддерживала порядок, бывший при последних владельцах, и отзывалась в ответ на письма опекуна, что все акты, записи и
документы записаны у ней на совести, и она отдаст отчет внуку, когда он вырастет, а до
тех пор, по словесному завещанию отца и матери его, она полная хозяйка.
— Кому? Ха-ха-ха! А скандал, а письмо покажем князю! Где отберут? Я не держу
документов в квартире. Я покажу князю через третье лицо. Не упрямьтесь, барыня, благодарите, что я еще не много прошу, другой бы, кроме
того, попросил еще услуг… знаете каких… в которых ни одна хорошенькая женщина не отказывает, при стеснительных обстоятельствах, вот каких… Хе-хе-хе! Vous êtes belle, vous! [Вы же красивая женщина! (франц.)]
Главное состояло в
том, чтобы тотчас же по прибытии князя предъявить ему
документ; но я не выдавал
документа ни за что.
Собственно критических заметок, разумеется, не позволю себе ни малейших: хотя каждая страница наводит на размышления… например,
то обстоятельство, что вы так долго и так упорно держали у себя „
документ“ — в высшей степени характеристично…
Здесь опускаю одно обстоятельство, о котором лучше будет сказать впоследствии и в своем месте, но упомяну лишь о
том, что обстоятельство это наиглавнейше утвердило Ламберта в убеждении о действительном существовании и, главное, о ценности
документа.
По-настоящему, я совершенно был убежден, что Версилов истребит письмо, мало
того, хоть я говорил Крафту про
то, что это было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя в трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а не к этому», — но еще более про себя,
то есть в самом нутре души, я считал, что иначе и поступить нельзя, как похерив
документ совершенно.
— Два месяца назад я здесь стоял за портьерой… вы знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной про письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то знаю… вы не могли не понять… вы искали важный
документ и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения были основательны: этот
документ существует…
то есть был… я его видел; это — ваше письмо к Андроникову, так ли?
Документ этот был очень похож на все
то, что он мне давеча высказал у моего князя; написано даже горячо.
И я объяснил, что я передам
документ лишь с
тем, что она даст слово немедленно примириться с Анной Андреевной и даже согласиться на брак ее…
Всего краше, всего светлее было
то, что он в высшей степени понял, что «можно страдать страхом по
документу» и в
то же время оставаться чистым и безупречным существом, каким она сегодня передо мной открылась.
— А коли так, — продолжал я почти вне себя, —
то скажите мне: для
того ли вы привлекали меня, ласкали меня, принимали меня, что подозревали во мне знание о
документе?
А я меж
тем уже знал всю его подноготную и имел на себе важнейший
документ, за который (теперь уж я знаю это наверно) он отдал бы несколько лет своей жизни, если б я открыл ему тогда тайну.
Сказав это, он вдруг ушел; я же остался, стоя на месте и до
того в смущении, что не решился воротить его. Выражение «
документ» особенно потрясло меня: от кого же бы он узнал, и в таких точных выражениях, как не от Ламберта? Я воротился домой в большом смущении. Да и как же могло случиться, мелькнуло во мне вдруг, чтоб такое «двухлетнее наваждение» исчезло как сон, как чад, как видение?
«У меня есть „идея“! — подумал было я вдруг, — да так ли? Не наизусть ли я затвердил? Моя идея — это мрак и уединение, а разве теперь уж возможно уползти назад в прежний мрак? Ах, Боже мой, я ведь не сжег „
документ“! Я так и забыл его сжечь третьего дня. Ворочусь и сожгу на свечке, именно на свечке; не знаю только,
то ли я теперь думаю…»
— Что это?.. Про какой
документ говорите вы? — смутилась Катерина Николаевна, и даже до
того, что побледнела, или, может быть, так мне показалось. Я понял, что слишком уже много сказал.
Итак, скажите: для
того ли вы обласкали меня, чтоб выпытать у меня
документ…
Владей он тогда собой более, именно так, как до
той минуты владел, он не сделал бы мне этого вопроса о
документе; если же сделал,
то наверно потому, что сам был в исступлении.
О, я ему был нужен,
то есть не я, а
документ!
Теперь сделаю резюме: ко дню и часу моего выхода после болезни Ламберт стоял на следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно знаю): первое, взять с Анны Андреевны за
документ вексель не менее как в тридцать тысяч и затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее — одним словом, в этом роде. Тут даже составлен был целый план; ждали только моей помощи,
то есть самого
документа.
Дело состояло в
том, что еще в первое свидание мое с Ламбертом, вот тогда, как я оттаивал у него на квартире, я пробормотал ему, как дурак, что
документ зашит у меня в кармане.
Я сохранил ясное воспоминание лишь о
том, что когда рассказывал ему о «
документе»,
то никак не мог понятливо выразиться и толком связать рассказ, и по лицу его слишком видел, что он никак не может понять меня, но что ему очень бы хотелось понять, так что даже он рискнул остановить меня вопросом, что было опасно, потому что я тотчас, чуть перебивали меня, сам перебивал
тему и забывал, о чем говорил.
То, что романическая Марья Ивановна, у которой
документ находился «на сохранении», нашла нужным передать его мне, и никому иному,
то были лишь ее взгляд и ее воля, и объяснять это я не обязан; может быть, когда-нибудь к слову и расскажу; но столь неожиданно вооруженный, я не мог не соблазниться желанием явиться в Петербург.
Но в дверях, в темноте, схватывает меня Ламберт: «Духгак, духгак! — шепчет он, изо всех сил удерживая меня за руку, — она на Васильевском острове благородный пансион для девчонок должна открывать» (NB
то есть чтоб прокормиться, если отец, узнав от меня про
документ, лишит ее наследства и прогонит из дому.
Он звал меня, чтоб опоить меня замертво, и когда я растянусь без чувств и захраплю,
то взрезать мой карман и овладеть
документом.
— Mon ami! Mon enfant! — воскликнул он вдруг, складывая перед собою руки и уже вполне не скрывая своего испуга, — если у тебя в самом деле что-то есть…
документы… одним словом — если у тебя есть что мне сказать,
то не говори; ради Бога, ничего не говори; лучше не говори совсем… как можно дольше не говори…
Характернейшая черта состояла в
том, что Ламберт, во весь вечер, ни разу не спросил про «
документ»,
то есть: где же, дескать, он?
То есть я и солгал, потому что
документ был у меня и никогда у Крафта, но это была лишь мелочь, а в самом главном я не солгал, потому что в
ту минуту, когда лгал,
то дал себе слово сжечь это письмо в
тот же вечер.
Замечу еще, что сама Анна Андреевна ни на минуту не сомневалась, что
документ еще у меня и что я его из рук еще не выпустил. Главное, она понимала превратно мой характер и цинически рассчитывала на мою невинность, простосердечие, даже на чувствительность; а с другой стороны, полагала, что я, если б даже и решился передать письмо, например, Катерине Николаевне,
то не иначе как при особых каких-нибудь обстоятельствах, и вот эти-то обстоятельства она и спешила предупредить нечаянностью, наскоком, ударом.
Когда я дошел до «
документа»,
то подумал про себя...
Катерина Николаевна стремительно встала с места, вся покраснела и — плюнула ему в лицо. Затем быстро направилась было к двери. Вот тут-то дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак, верил в эффект
документа,
то есть — главное — не разглядел, с кем имеет дело, именно потому, как я сказал уже, что считал всех с такими же подлыми чувствами, как и он сам. Он с первого слова раздражил ее грубостью, тогда как она, может быть, и не уклонилась бы войти в денежную сделку.
О, с Версиловым я, например, скорее бы заговорил о зоологии или о римских императорах, чем, например, об ней или об
той, например, важнейшей строчке в письме его к ней, где он уведомлял ее, что «
документ не сожжен, а жив и явится», — строчке, о которой я немедленно начал про себя опять думать, только что успел опомниться и прийти в рассудок после горячки.
— За помешанного? Оттуда? Кто бы это такой и откуда? Все равно, довольно. Катерина Николаевна! клянусь вам всем, что есть святого, разговор этот и все, что я слышал, останется между нами… Чем я виноват, что узнал ваши секреты?
Тем более что я кончаю мои занятия с вашим отцом завтра же, так что насчет
документа, который вы разыскиваете, можете быть спокойны!
Заметьте, она уж и ехала с
тем, чтоб меня поскорей оскорбить, еще никогда не видав: в глазах ее я был «подсыльный от Версилова», а она была убеждена и тогда, и долго спустя, что Версилов держит в руках всю судьбу ее и имеет средства тотчас же погубить ее, если захочет, посредством одного
документа; подозревала по крайней мере это.
Я разом изложил ей все — все о
документе и все, до последней нитки, о
том, что у нас теперь на квартире.
Главнейшее состояло в
том, что существует
документ, и что обладатель его — я, и что этот
документ имеет высокую ценность: в этом Ламберт не сомневался.
Но так как и я ни за что не выдавал
документа до последней минуты,
то он и решил в крайнем случае содействовать даже и Анне Андреевне, чтоб не лишиться всякой выгоды, а потому из всех сил лез к ней с своими услугами, до самого последнего часу, и я знаю, что предлагал даже достать, если понадобится, и священника…
Упрекнуть же меня за
то, что я погубил князей, опять-таки никто бы не мог, потому что
документ не имел решающего юридического значения.
Черт меня дернул разгорячиться перед ним до
того, что я, кончая речь и с наслаждением отчеканивая слова и возвышая все более и более голос, вошел вдруг в такой жар, что всунул эту совсем ненужную подробность о
том,
то передам
документ через Татьяну Павловну и у нее на квартире!
А может быть и
то, что Ламберт совсем не хитрил с этою девицею, даже ни минуты, а так-таки и брякнул с первого слова: «Mademoiselle, или оставайтесь старой девой, или становитесь княгиней и миллионщицей: вот
документ, а я его у подростка выкраду и вам передам… за вексель от вас в тридцать тысяч».