Неточные совпадения
— Входить во все подробности твоих чувств я не имею права и вообще считаю это бесполезным и даже вредным, — начал Алексей Александрович. — Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно. Твои чувства — это дело твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой и пред Богом указать тебе твои обязанности. Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого
рода влечет за собой
тяжелую кару.
Но впоследствии я с удивлением узнал от специалистов-медиков, что тут никакого нет притворства, что это страшная женская болезнь, и кажется, по преимуществу у нас на Руси, свидетельствующая о
тяжелой судьбе нашей сельской женщины, болезнь, происходящая от изнурительных работ слишком вскоре после
тяжелых, неправильных, безо всякой медицинской помощи
родов; кроме того, от безвыходного горя, от побоев и проч., чего иные женские натуры выносить по общему примеру все-таки не могут.
Полгода Вера Павловна дышала чистым воздухом, грудь ее уже совершенно отвыкла от
тяжелой атмосферы хитрых слов, из которых каждое произносится по корыстному расчету, от слушания мошеннических мыслей, низких планов, и страшное впечатление произвел на нее ее подвал. Грязь, пошлость, цинизм всякого
рода, — все это бросалось теперь в глаза ей с резкостью новизны.
В другой раз Лаврецкий, сидя в гостиной и слушая вкрадчивые, но
тяжелые разглагольствования Гедеоновского, внезапно, сам не зная почему, оборотился и уловил глубокий, внимательный, вопросительный взгляд в глазах Лизы… Он был устремлен на него, этот загадочный взгляд. Лаврецкий целую ночь потом о нем думал. Он любил не как мальчик, не к лицу ему было вздыхать и томиться, да и сама Лиза не такого
рода чувство возбуждала; но любовь на всякий возраст имеет свои страданья, — и он испытал их вполне.
Она меня просила, чтобы я поутру послала сказать вам, чтобы вы непременно приезжали играть в карты; вот вы и приедете к ней, но на другого
рода карты — карты страшные,
тяжелые!..
Местечко, где мы жили, называлось Княжье-Вено, или, проще, Княж-городок. Оно принадлежало одному захудалому, но гордому польскому
роду и представляло все типические черты любого из мелких городов Юго-западного края, где, среди тихо струящейся жизни
тяжелого труда и мелко-суетливого еврейского гешефта, доживают свои печальные дни жалкие останки гордого панского величия.
Тяжелое наступило ныне время, господа: время отравления особого
рода ядом, который я назову газетным.Ах, какое это неслыханное мучение, когда газетные трихины играть начинают! Ползают, суматошатся, впиваются, сыскивают, точат. Наглотаешься с утра этого яду, и потом целый день как отравленный ходишь…
— Это он с новой батареи нынче палит, — прибавит старик, равнодушно поплевывая на руку. — Ну, навались, Мишка, баркас перегоним. — И ваш ялик быстрее подвигается вперед по широкой зыби бухты, действительно перегоняет
тяжелый баркас, на котором навалены какие-то кули, и неровно гребут неловкие солдаты, и пристает между множеством причаленных всякого
рода лодок к Графской пристани.
Я читал пустые книжонки Миши Евстигнеева, платя по копейке за прочтение каждой; это было дорого, а книжки не доставляли мне никакого удовольствия. «Гуак, или Непреоборимая верность», «Францыль Венециан», «Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга» и вся литература этого
рода тоже не удовлетворяла меня, часто возбуждая злую досаду: казалось, что книжка издевается надо мною, как над дурачком, рассказывая
тяжелыми словами невероятные вещи.
Возня, молчание и трение о стену ногами, перемешиваясь с частым дыханием, показали, что упрямство или другой
род сопротивления хотят сломить силой. Затем долгий неистовый визг оборвался криком Геза: «Она кусается, дьявол!» — и позорный звук
тяжелой пощечины прозвучал среди громких рыданий. Они перешли в вопль, и я открыл дверь.
Само собой разумеется, что это совсем особого
рода"критики", которые не могут заставить ни остановиться, ни отступить. По-прежнему, покуда хватит сил, я буду повторять и напоминать; по-прежнему буду считать это делом совести и нравственным обязательством. Но не могу скрыть от вас, что служба эта очень
тяжелая.
Женщины, как царицы, в плену рабства и
тяжелого труда держат 0,9
рода человеческого.
Нам понравилось загребать жар чужими руками, нам показалось, что это в порядке вещей, чтоб Европа кровью и по́том вырабатывала каждую истину и открытие: ей все мучения
тяжелой беременности, трудных
родов, изнурительного кормления грудью — а дитя нам.
В ответ на это слышишь, с одной стороны, что будто вкус публики испортился (какой публики?), обратился к фарсу и что последствием этого была и есть отвычка артистов от серьезной сцены и серьезных, художественных ролей; а с другой, что и самые условия искусства изменились: от исторического
рода, от трагедии, высокой комедии — общество ушло, как из-под
тяжелой тучи, и обратилось к буржуазной так называемой драме и комедии, наконец к жанру.
И потому, когда пришел час к отъезду купцов восвояси, Фотей очутился на передке рядом с кучером, и скинуть его было невозможно до лежавшего на их пути села Крутого. Здесь был в то время очень опасный спуск с одной горы и
тяжелый подъем на другую, и потому случались разные происшествия с путниками: падали лошади, переворачивались экипажи и прочее в этом
роде. Село Крутое непременно надо было проследовать засветло, иначе надо заночевать, а в сумерки никто не рисковал спускаться.
Это было своего
рода суеверие, но золотопромышленники не отличаются отсутствием предрассудков и всегда рассчитывают все приметы:
тяжелые и легкие дни, встречи, сны и т. д.
Так бывает при
тяжелых, смертельных
родах у женщин, на войне, во время непосильного труда, при неизлечимых болезнях, иногда при сумасшествии, и, должно быть, бывало во время пыток перед смертью.
«Рассказы в деловом, изобличительном
роде оставляют в читателе очень
тяжелое впечатление, потому я, признавая их пользу и благородство, не совсем доволен, что наша литература приняла исключительно такое мрачное направление».
Это все тоже было «нормально»!.. И дело тут не в том, что «цивилизация» сделала
роды труднее: в
тяжелых муках женщины рожали всегда, и уж древний человек был поражен этой странностью и не мог объяснить ее иначе, как проклятьем бога.
Когда я в первый раз приступил к изучению теоретического акушерства, я, раскрыв книгу, просидел за нею всю ночь напролет; я не мог от нее оторваться; подобный
тяжелому, горячечному кошмару, развертывался передо мною «нормальный», «физиологический» процесс
родов.
К тому же внутренне давно уже приходилось считаться с
тяжелой болезнью русского самодержавия и перспективой возможного его исчезновения с исторического горизонта и своего
рода «беспоповства» в иерархии власти.].
До русских гольды платили ясак маньчжурам, причем разные
роды вносили его в разное время, вследствие чего в самом выгодном положении оказался
род Бельды, а в наиболее
тяжелом —
род Дэонка. Тогда очень многие гольды из
родов Дэонка, Перминка, Актенка, Соянка, Цоляцанка и Кофынка при опросе их маньчжурами назвались Бельды. Остальные
роды — Марян, Посар, Оджал, Ходзяр, Моляр, Цзахсур и Юкомика — остались с прежними названиями.
В таком
роде идут продолжительные разговоры, вызывающие в зрителе и читателе ту
тяжелую неловкость, которую испытываешь при слушании несмешных шуток.
Начались
роды; то, что есть самого радостного, счастливого в семье, прошло, как что-то ненужное и
тяжелое…
«Конечно, — писал он, —
род князей Воротынских ничуть не ниже нашего
рода, и брак одного из его представителей с моей племянницей при других обстоятельствах и в другое время был бы и для меня не только желателен, но даже более чем приятен, особенно при тех качествах, которыми, оказывается, наделен молодой князь, но, приняв во внимание переживаемое
тяжелое время, время гонения боярских
родов, желание породниться с отпрыском опального
рода князей Воротынских, друзей изменника Курбского, одно имя которого приводит доныне царя в состояние неистовства, является опасною игрою, в которой игрок должен иметь мужество поставить на карту не только милость и благословение царя, но даже и самую жизнь свою и своего семейства.
Старику Никитичу первому и сообщил Яков Потапович свои опасения за спокойствие князя и княжны, не сказав, впрочем, ничего определенного о причинах, вызвавших эти опасения, ограничиваясь лишь общими местами о переживаемом для старых боярских
родов тяжелом времени.
— Да, — с горечью произнес князь Василий после некоторой паузы, —
тяжелые времена и впрямь переживаем мы, и за татарина приходится ухватиться, ублажать его да кланяться. Скоро, впрочем, на Руси кроме татар да холопьев никого не останется… Куда все боярские
роды подевались? Сгинули, как ветром разнесло… Видано ли когда было, чтобы боярского сына к чужим людям подкинули? А теперь Яков мой — налицо.
Вид этих двух девушек, прелестных, каждая в своем
роде, созданных, казалось, для безмятежного счастья и переживающих первое жизненное горе, произвел бы на постороннего зрителя
тяжелое, удручающее впечатление.
Это было первое
тяжелое горе мальчика, чувствовавшего себя после благословения, данного ему родителями на любимый
род деятельности, совершенно счастливым.
Оставленная всеми, забытая Богом и людьми, «изверг
рода человеческого», «Салтычиха», «людоедка» — иных названий для нее не было в народе — проводила
тяжелые дни.
Мы знаем, что в древней истории нашей не Иоанн III был творцом величия России, но что это величие было подготовлено для него в печальное время княжеских усобиц и борьбы с татарами, мы знаем, что Петр Великий не приводил Россию из небытия в бытие; что так называемое преобразование было естественным и необходимым явлением народного роста, народного развития, и великое значение Петра состоит в том, что он силою своего гения помог своему народу совершить
тяжелый переход, сопряженный со всякого
рода опасностями.
Так в
тяжелое время, навсегда памятное Пьеру, Наташе, после
родов первого слабого ребенка, когда им пришлось переменить трех кормилиц и Наташа заболела от отчаяния, Пьер однажды сообщил ей мысли Руссо, с которыми он был совершенно согласен, о неестественности и вреде кормилиц. С следующим ребенком, несмотря на противодействие матери, докторов и самого мужа, восстававших против ее кормления, как против вещи тогда неслыханной и вредной, она настояла на своем, и с тех пор всех детей кормила сама.
Один
тяжелый камень на сердце — это Павлуша. Пока все благополучно и он где-то в Пруссии шагает победителем, но кто может поручиться за завтрашний день? А где был бы я теперь, да и был бы, если бы не сорок пять лет мне считалось от
роду, а двадцать-тридцать? Вот охлаждающая мысль, к которой почаще следует возвращаться, не увлекаясь чрезмерно интересными картинами.