Неточные совпадения
— Досточтимый капитан, — самодовольно возразил Циммер, — я играю на всем, что звучит и трещит.
В молодости я был музыкальным клоуном. Теперь меня
тянет к искусству, и я с
горем вижу, что погубил незаурядное дарование. Поэтому-то я из поздней жадности люблю сразу двух: виолу и скрипку. На виолончели играю днем, а на скрипке по вечерам, то есть как бы плачу, рыдаю о погибшем таланте. Не угостите ли винцом, э? Виолончель — это моя Кармен, а скрипка…
Но, знать, рыдван был плотно нагружён,
Что лошади, хотя его трону́ли,
Но
в гору по песку едва-едва
тянули.
Опираясь на него, я вышел «на улицу»
в тот самый момент, когда палуба вдруг как будто вырвалась из-под ног и скрылась, а перед глазами очутилась целая изумрудная
гора, усыпанная голубыми волнами, с белыми, будто жемчужными, верхушками, блеснула и тотчас же скрылась за борт. Меня стало прижимать к пушке, оттуда
потянуло к люку. Я обеими руками уцепился за леер.
Утро 4 декабря было морозное: — 19°С. Барометр стоял на высоте 756 мм. Легкий ветерок
тянул с запада. Небо было безоблачное, глубокое и голубое.
В горах белел снег.
Перед рассветом с моря
потянул туман. Он медленно взбирался по седловинам
в горы. Можно было ждать дождя. Но вот взошло солнце, и туман стал рассеиваться. Такое превращение пара из состояния конденсации
в состояние нагретое, невидимое,
в Уссурийском крае всегда происходит очень быстро. Не успели мы согреть чай, как от морского тумана не осталось и следа; только мокрые кустарники и трава еще свидетельствовали о недавнем его нашествии.
Тут Черевик хотел было
потянуть узду, чтобы провести свою кобылу и обличить во лжи бесстыдного поносителя, но рука его с необыкновенною легкостью ударилась
в подбородок. Глянул —
в ней перерезанная узда и к узде привязанный — о, ужас! волосы его поднялись
горою! — кусок красного рукава свитки!..Плюнув, крестясь и болтая руками, побежал он от неожиданного подарка и, быстрее молодого парубка, пропал
в толпе.
Хитрый Коваль пользовался случаем и каждый вечер «полз до шинка», чтобы выпить трохи горилки и «погвалтувати» с добрыми людьми. Одна сноха Лукерья ходила с надутым лицом и сердитовала на стариков. Ее туляцкая семья собиралась уходить
в орду, и бедную бабу
тянуло за ними. Лукерья выплакивала свое
горе где-нибудь
в уголке, скрываясь от всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже
в шинок, где гарцевал батько Дорох.
Все глаза
горят, все руки
в движении, все голоса надорваны и
тянут какую-то недостижимо высокую ноту; во всех горлах пересохло.
Вскоре пикник кончился. Ночь похолодела, и от реки
потянуло сыростью. Запас веселости давно истощился, и все разъезжались усталые. Недовольные, не скрывая зевоты. Ромашов опять сидел
в экипаже против барышень Михиных и всю дорогу молчал.
В памяти его стояли черные спокойные деревья, и темная
гора, и кровавая полоса зари над ее вершиной, и белая фигура женщины, лежавшей
в темной пахучей траве. Но все-таки сквозь искреннюю, глубокую и острую грусть он время от времени думал про самого себя патетически...
Сотни свежих окровавленных тел людей, за 2 часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу часовни Мертвых
в Севастополе; сотни людей с проклятиями и молитвами на пересохших устах — ползали, ворочались и стонали, — одни между трупами на цветущей долине, другие на носилках, на койках и на окровавленном полу перевязочного пункта; а всё так же, как и
в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды,
потянул белый туман с шумящего темного моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло-лазурному горизонту, и всё так же, как и
в прежние дни, обещая радость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило.
Если я не поехал посмотреть эти цепи, так значит, уж мне плохо пришлось! Я даже отказался, к великому
горю Ивана, ужинать и, по обыкновению завернувшись
в бурку, седло под голову, лег спать, предварительно из фляги
потянув полыновки и еще какой-то добавленной
в нее стариком спиртуозной, очень вкусной смеси.
Кожемякин, вздохнув, молча отвернулся
в сторону. С
горы тянул вечерний ветер; ударили ко всенощной, строгий звон поплыл за реку,
в синий лес, а там верхушки елей, вычеканенные
в небе, уже осветились красным огнём.
Над головой его тускло разгорались звёзды;
в мутной дали востока колыхалось зарево должно быть,
горела деревня. Сквозь тишину, как сквозь сон, пробивались бессвязные звуки, бредил город. Устало, чуть слышно, пьяный голос
тянул...
Кукушкина. Ты молчи! не с тобой говорят. Тебе за глупость Бог счастье дал, так ты и молчи. Как бы не дурак этот Жадов, так бы тебе век
горе мыкать,
в девках сидеть за твое легкомыслие. Кто из умных-то тебя возьмет? Кому надо? Хвастаться тебе нечем, тут твоего ума ни на волос не было: уж нельзя сказать, что ты его приворожила — сам набежал, сам
в петлю лезет, никто его не
тянул. А Юлинька девушка умная, должна своим умом себе счастье составить. Позвольте узнать, будет от вашего Белогубова толк или нет?
Экое
горе! Вот бы позвать, да никого нет
в избе. Кот один ходит прямо пред ним по припечку и лапой с горшка какую-то холщовую покрышку
тянет. Хорошо лапкой работает!
— Да, пьяница, сам вижу, самому совестно, а не могу удержаться: душеньку из меня
тянет, барин… Все видят, как Савоська пьет, а никто не видит, зачем Савоська пьет. У меня, может, на душе-то каменная
гора лежит… Да!.. Ох, как мне тяжело бывает: жизни своей постылой не рад. Хоть камень да
в воду… Я ведь человека порешил, барин! — тихо прибавил Савоська и точно сам испугался собственных слов.
Мне минуло уже десять лет.
В комнате, во дворе и
в огороде сделалось тесно. Я уже ходил
в заводскую школу, где завелись свои школьные товарищи. Весной мы играли
в бабки и
в шарик, удили рыбу, летом ходили за ягодами, позднею осенью катались на коньках, когда «вставал» наш заводский пруд; зимой катались на санках, — вообще каждое время года приносило свои удовольствия. Но все это было не то. Меня
тянуло в лес, подальше, где поднимались зеленые
горы.
Таков он был и всегда и во всем, и я и Истомин держались с ним без всякой церемонии. К Норкам Истомин не ходил, и не
тянуло его туда. Только нужно же было случиться такому греху, что попал он, наконец,
в эту семью и что на общее горе-злосчастие его туда
потянуло.
Восковые свечи
горели тусклым красным пламенем; дым ладана густыми волнами
тянул в открытые окна, унося с собой торжественно грустный мотив заупокойного пения, замиравший
в глухом шелесте ближнего леса…
Сколько напомнила мне эта комната,
в которой теперь лежал покойник, волнами ходил дым ладана, тускло
горели восковые свечи и
тянуло за душу похоронное пение!
А проснулся — шум, свист, гам, как на соборе всех чертей. Смотрю
в дверь — полон двор мальчишек, а Михайла
в белой рубахе среди них, как парусная лодка между малых челноков. Стоит и хохочет. Голову закинул, рот раскрыт, глаза прищурены, и совсем не похож на вчерашнего, постного человека. Ребята
в синем, красном,
в розовом —
горят на солнце, прыгают, орут.
Потянуло меня к ним, вылез из сарая, один увидал меня и кричит...
Ну-с, попал я таким стрелковым порядком
в Крым. Крым, знаете, да и вообще юг, это настоящее гнездо всех шатунов и аферистов; кто раз побывал там, того уж непременно опять туда
потянет. Тепло, море,
горы, красота, деньги кругом шалые. Оттого там всегда так и кишит бездельный народ.
Вася. Ты, говорит, не смей сказывать, что я женатый!.. А старуха-то его руку
тянет, потому — богатый. Потом как-то говорит: ты, говорит, проваливай и не смей сюда ходить, а то, говорит, убью! И, говорит, отцу скажу. Что ж, известно, я тятеньки боюсь! Ты, говорю, пи… пи… пиять меня хочешь… Что же, пияй! Отольются тебе мои слезы… Целую неделю, Дарья Агафоновна, я плакал навзрыд, а вот нынче с
горя выпил… не мог я этого прео… переломить
в себе!
Хоть родину добром поминать ей было нечего, — кроме бед да
горя, Никитишна там ничего не ведала, — а все же
тянуло ее на родную сторону: не осталась
в городе жить, приехала
в свою деревню Ключовку.
И
в шесть часов утра, и
в одиннадцать часов ночи я вижу
в окошко склоненную над сапогом стриженую голову Васьки, а кругом него — таких же зеленых и худых мальчиков и подмастерьев; маленькая керосиновая лампа тускло
горит над их головами, из окна
тянет на улицу густою, прелою вонью, от которой мутит
в груди.
Постепенно стали редеть деревья.
Потянуло откуда-то холодом, и всадники выехали
в открытое поле. Теперь под копытами венгерца уже не плюхала, как прежде, болотная почва. Твердый, крепкий грунт сменил прежнюю кочковатую, неровную, болотистую поверхность. Мало-помалу бег коня замедлился, и сидевшие на его спине юные разведчики заметили, что как будто путь их начинает подниматься
в гору…
Тепловский. Ну, конечно. Устал,
Горя, заработался? Я к тебе завтра обедать приеду, кстати, узнаю… Живешь
в номерах, один, как черт, и так, знаешь,
тянет? к семейной жизни, к очагу… Бодрись,
Горя…
Султановский обоз перебрался через речку и потянулся по пашням к Мандаринской дороге. Двинулся наш. Спуск к речке был крутой. Подъем еще круче. Лошади вытягивали зады и скользили ногами, свистели кнуты, солдаты, облепив повозки,
тянули их
в гору вместе с лошадьми.
Накинул на плечи свой алый башлык и ушел. Кончился день.
В огромном темном бараке тускло светилось несколько фонарей, от плохо запиравшихся огромных окон
тянуло холодным сквозняком. Больные солдаты спали, закутавшись
в шинели.
В углу барака, где лежали больные офицеры,
горели у изголовья свечки; одни офицеры лежа читали, другие разговаривали и играли
в карты.
— Ну и это хорошо, что не можете обещать, не соразмерив своих сил, — подхватила Саня. — Так вот что: когда вас
потянет в дурную компанию, Федя, приезжайте к нам. Вы знаете мою старушку-маму. Она пережила много
горя и умеет влиять на людей. Она вас успокоит, развлечет и приголубит. А мои братья постараются вас занять, и вы почувствуете себя, как
в родной семье, как дома. Придете, Федя, да?