Неточные совпадения
Его цвет
темнее вишни, и оно не потечет из
бутылки.
В столовой вспыхнул огонь, четко осветил Дронова; Иван, зажав в коленях
бутылку вина, согнулся,
потемнел от натуги и, вытаскивая пробку, сопел.
Явилась крупная чернобровая женщина, в белой полупрозрачной блузке, с грудями, как два маленькие арбуза, и чрезмерно ласковой улыбкой на подкрашенном лице, — особенно подчеркнуты были на нем ядовито красные губы. В руках, обнаженных по локоть, она несла на подносе чайную посуду,
бутылки, вазы, за нею следовал курчавый усатенький человечек, толстогубый, точно негр; казалось, что его смуглое лицо было очень
темным, но выцвело. Он внес небольшой серебряный самовар. Бердников командовал по-французски...
Впереди его и несколько ниже, в кустах орешника, появились две женщины, одна — старая, сутулая,
темная, как земля после дождя; другая — лет сорока, толстуха, с большим, румяным лицом. Они сели на траву, под кусты, молодая достала из кармана полубутылку водки, яйцо и огурец, отпила немного из горлышка, передала старухе
бутылку, огурец и, очищая яйцо, заговорила певуче, как рассказывают сказки...
Сухо рассказывая ей, Самгин видел, что теперь, когда на ней простенькое
темное платье, а ее лицо, обрызганное веснушками, не накрашено и рыжие волосы заплетены в косу, — она кажется моложе и милее, хотя очень напоминает горничную. Она убежала, не дослушав его, унося с собою чашку чая и
бутылку вина. Самгин подошел к окну; еще можно было различить, что в небе громоздятся синеватые облака, но на улице было уже темно.
Вот, наконец, над старыми воротами изогнутая дугою вывеска: «Квасное заведение». Самгин вошел на двор, тесно заставленный грудами корзин, покрытых снегом; кое-где сквозь снег торчали донца и горлышки
бутылок; лунный свет отражался в
темном стекле множеством бесформенных глаз.
В двенадцатом часу ночи подали ужин, состоявший из куска старого, сухого сыру и каких-то холодных пирожков с рубленой ветчиной, которые мне показались вкуснее всяких паштетов; вина была всего одна
бутылка, и та какая-то странная:
темная, с раздутым горлышком, и вино в ней отдавало розовой краской: впрочем, его никто не пил.
Что касается Летучего, то этот прогоревший сановник, выдохшийся даже по части анекдотов из «детской жизни», спился окончательно и приходил в театр с
бутылкой водки в кармане, выпивал ее через горлышко где-нибудь в
темном уголке, а потом забирался в самый дальний конец партера, ложился между стульями и мирно почивал.
Он жестоко пил водку, но никогда не пьянел. Начинал пить с утра, выпивая
бутылку в четыре приема, и вплоть до вечера сосал пиво. Лицо у него постепенно бурело,
темные глаза изумленно расширялись.
Какая ночь недобрая: ветер воет, усугубляя скорбь, тучи быстро бегут, точно неприятна им земля. Серпик лунный тонок, потерян в тучах и блестит слабенько, словно осколок донышка
бутылки в
тёмной куче мусора».
Я захотел пить и, так как бочонок для воды оказался пуст, осушил
бутылку вина. На этот раз оно не произвело обыкновенного действия. Мое состояние было ни нормально, ни эксцессивно — особое состояние, которое не с чем сравнить, — разве лишь с выходом из
темных пещер на приветливую траву. Я греб к югу, пристально рассматривая горизонт.
Диван с валяющимися на нем газетами, пустые
бутылки по углам, стаканы и недопитая
бутылка на столе, среди сигар, галстуков и перчаток; у двери —
темный старинный шкаф, в бок которому упиралась железная койка, с наспех наброшенным одеялом, — вот все, что я успел рассмотреть, оглянувшись несколько раз.
Рассказчик усмехнулся, протянув руку к
бутылке, — она была пуста. Он небрежно отбросил ее на камни, где валялись молотки, кирки и
темной змеей вытянулся кусок бикфордова шнура.
У Ежова на диване сидел лохматый человек в блузе, в серых штанах. Лицо у него было
темное, точно копченое, глаза неподвижные и сердитые, над толстыми губами торчали щетинистые солдатские усы. Сидел он на диване с ногами, обняв их большущими ручищами и положив на колени подбородок. Ежов уселся боком в кресле, перекинув ноги через его ручку. Среди книг и бумаг на столе стояла
бутылка водки, в комнате пахло соленой рыбой.
После ужина сыщик закутал лицо свое шарфом и куда-то ушёл, а Раиса послала Евсея за водкой; когда же он принёс ей
бутылку столовой и другую — какой-то
тёмной наливки, — она налила в чайную чашку из обеих
бутылок, высосала всю её и долго стояла, закрыв глаза, растирая горло ладонью. Потом спросила, кивнув головой на
бутылку...
— Мы далеко ушли, дядюшка Гро, а ведь как раз в это время вы подняли бы меня с жалкого ложа и, согрев тумаком, приказали бы идти стучать в
темное окно трактира „Заверни к нам“, чтоб дали
бутылку…» Меня восхищало то, что я ничего не понимаю в делах этого дома, в особенности же совершенная неизвестность, как и что произойдет через час, день, минуту, — как в игре.
Мы прошли в маленькие комнатки о. Андроника; вдали мелькнула какая-то женская фигура, вероятно, это была Евгеша, сам о. Андроник на минутку удалился в какую-то
темную комнатку, откуда он вернулся уже в казинетовом [Казинетовый — из полушерстяной ткани.] подряснике, с графином водки в одной руке и с
бутылкой в другой. Асклипиодот даже крякнул при виде этой посудины и далеко вытянул свою тонкую шею; он все время был занят своим перстом, укушенным собачкой о. Андроника.
Чай был приготовлен по-английски, с массой холодных закусок. Громадный кровавый ростбиф окружали
бутылки вина, и это вызвало довольный хохот у полковника. Казалось, что и его полумёртвые ноги, окутанные медвежьей шкурой, дрогнули от предвкушения удовольствия. Он ехал к столу и, простирая к
бутылкам дрожащие пухлые руки, поросшие
тёмной шерстью, хохотал, сотрясая воздух столовой, обставленной плетёными стульями.
— вполголоса напевал дьякон, обнимая Алексея Максимовича, блаженно улыбавшегося ему в лицо. Полтора Тараса сладострастно хихикал. Ночь приближалась. В небе тихо вспыхивали звезды, на горе в городе — огни фонарей. Заунывные свистки пароходов неслись с реки, с визгом и дребезгом стекол отворялась дверь харчевни Вавилова. На двор вошли две
темные фигуры, приблизились к группе людей около
бутылки, и одна из них хрипло спросила...
В переднем углу, около стола, заставленного
бутылками и разной походной посудой, сидела молодая красивая женщина в
темном платочке с глазками.
Жуков, тяжело ворочая шеей, смотрел на нос, оглядывался вокруг и молчал. Перед ним всё задвигалось и поплыло: являлся шкаф, набитый бумагами, чайной посудой и
бутылками, письменный стол, закиданный пакетами, конторка, диван с пледом и подушкой и — два огромные глаза —
темные окна с мертвыми стеклами.
Сани уже тронулись, когда он грузно ввалился в них, рискуя задавить пьяного Сеньку, и вся группа бестолковым
темным пятном опять понеслась вперед, вихляясь из стороны в сторону… Над широкой спинкой саней мелькали руки, спины, собольи шапки. Бурмакин с Сенькой возились, как два медведя, отымая друг у друга
бутылку с водкой, которая весело мелькала на солнце… Неровно звенел колокольчик, и к нам доносились нелепые обрывки циничной приисковой песни.
— Братцы, бурмакинские! Ам-ман… Аманывают наших, — кричал Сенька так отчаянно, точно его резали
темною ночью на большой дороге. Певцы кинулись к нему. Молодой человек с кудрявой головой, томившийся за столом, вдруг вскочил, посмотрел вокруг осоловевшими, почти безумными глазами и толкнул стол, отчего
бутылки и стаканы со звоном полетели на пол… Все перемешалось и зашумело…
Макар отдал деньги, и ему дали
бутылку. Он сунул ее за пазуху и незаметно для других отошел в
темный угол. Там он наливал чашку за чашкой и тянул их одна за другой. Водка была горькая, разведенная, по случаю праздника, водой более чем на три четверти. Зато махорки, видимо, не жалели. У Макара каждый раз захватывало на минуту дыхание, а в глазах ходили какие-то багровые круги.
Всем этим он заряжался как
темная фокусная
бутылка с различными напитками и разливал по рюмочкам, что кому требовалось, но… но хмель его не туманил той, для которой вызывались все эти туманные картины: спиритка Глафира была к одной части откровений равнодушна, а к другой — даже относилась с обидным и схизматическим недоверием.
Кисочка поставила на стол
бутылку сантуринского. Я выпил, раскис и стал длинно рассказывать о чем-то. Кисочка слушала и по-прежнему любовалась мной и моим умом. А время шло. Небо уже
потемнело так, что силуэты акаций и лип слились вместе, публика уже не гуляла по аллеям, фортепьяно затихло и только слышался ровный шум моря.
Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую
бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нему прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда
стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, все смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой.
В низкой покривившейся избушке лесника Артема, под большим
темным образом сидели два человека: сам Артем, малорослый и тощий мужичонко, с старческим помятым лицом и с бородкой, растущей из шеи, и прохожий охотник, молодой рослый парень в новой кумачовой рубахе и в больших болотных сапогах. Сидели они на скамье за маленьким треногим столиком, на котором, воткнутая в
бутылку, лениво горела сальная свечка.
Налили стаканы. Зоркий, наблюдательный глаз высмотрел бы, что Жучку наливали из одной
бутылки, прочим игрокам из других. Жучок, упоенный и без вина своим выигрышем, не заметил этой мошеннической проделки и выпил поднесенный ему стакан. Он, однако ж, поставил новую карту на малый куш и выиграл, но вскоре голова его стала кружиться, в глазах запрыгали
темные пятна.