Неточные совпадения
Сергей Иванович любовался всё время красотою заглохшего от листвы леса, указывая брату то на
темную с тенистой стороны, пестреющую желтыми прилистниками, готовящуюся к цвету старую липу, то на изумрудом блестящие молодые побеги дерев нынешнего
года.
В минуту оделся он; вычернил усы, брови, надел на темя маленькую
темную шапочку, — и никто бы из самых близких к нему козаков не мог узнать его. По виду ему казалось не более тридцати пяти
лет. Здоровый румянец играл на его щеках, и самые рубцы придавали ему что-то повелительное. Одежда, убранная золотом, очень шла к нему.
Ей было только четырнадцать
лет, но это было уже разбитое сердце, и оно погубило себя, оскорбленное обидой, ужаснувшею и удивившею это молодое детское сознание, залившею незаслуженным стыдом ее ангельски чистую душу и вырвавшею последний крик отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный в
темную ночь, во мраке, в холоде, в сырую оттепель, когда выл ветер…
Красивая борзая собака с голубым ошейником вбежала в гостиную, стуча ногтями по полу, а вслед за нею вошла девушка
лет восемнадцати, черноволосая и смуглая, с несколько круглым, но приятным лицом, с небольшими
темными глазами. Она держала в руках корзину, наполненную цветами.
Это была молодая женщина
лет двадцати трех, вся беленькая и мягкая, с
темными волосами и глазами, с красными, детски-пухлявыми губками и нежными ручками.
На вид ему было
лет сорок пять: его коротко остриженные седые волосы отливали
темным блеском, как новое серебро; лицо его, желчное, но без морщин, необыкновенно правильное и чистое, словно выведенное тонким и легким резцом, являло следы красоты замечательной: особенно хороши были светлые, черные, продолговатые глаза.
В простенке, над небольшим комодом, висели довольно плохие фотографические портреты Николая Петровича в разных положениях, сделанные заезжим художником; тут же висела фотография самой Фенечки, совершенно не удавшаяся: какое-то безглазое лицо напряженно улыбалось в
темной рамочке, — больше ничего нельзя было разобрать; а над Фенечкой — Ермолов, [Ермолов Алексей Петрович (1772–1861) — генерал, соратник А. В. Суворова и М. И. Кутузова, герой Отечественной войны 1812
года.
Он перевелся из другого города в пятый класс; уже третий
год, восхищая учителей успехами в науках, смущал и раздражал их своим поведением. Среднего роста, стройный, сильный, он ходил легкой, скользящей походкой, точно артист цирка. Лицо у него было не русское, горбоносое, резко очерченное, но его смягчали карие, женски ласковые глаза и невеселая улыбка красивых, ярких губ; верхняя уже поросла
темным пухом.
— Неверно? Нет, верно. До пятого
года — даже начиная с 80-х — вы больше обращали внимания на жизнь Европы и вообще мира. Теперь вас Европа и внешняя политика правительства не интересует. А это — преступная политика, преступная по ее глупости. Что значит посылка солдат в Персию? И
темные затеи на Балканах? И усиление националистической политики против Польши, Финляндии, против евреев? Вы об этом думаете?
Две комнаты своей квартиры доктор сдавал: одну — сотруднику «Нашего края» Корневу, сухощавому человеку с рыжеватой бородкой, детскими глазами и походкой болотной птицы, другую — Флерову, человеку
лет сорока, в пенсне на остром носу, с лицом, наскоро слепленным из мелких черточек и тоже сомнительно украшенным редкой,
темной бородкой.
Впереди его и несколько ниже, в кустах орешника, появились две женщины, одна — старая, сутулая,
темная, как земля после дождя; другая —
лет сорока, толстуха, с большим, румяным лицом. Они сели на траву, под кусты, молодая достала из кармана полубутылку водки, яйцо и огурец, отпила немного из горлышка, передала старухе бутылку, огурец и, очищая яйцо, заговорила певуче, как рассказывают сказки...
Но, когда она приподняла вуаль, он увидал, что у нее лицо женщины
лет под сорок; только
темные глаза стали светлее, но взгляд их незнаком и непонятен. Он предложил ей зайти в ресторан.
— Дочь заводчика искусственных минеральных вод. Привлекалась к суду по делу
темному: подозревали, что она отравила мужа и свекра. Около
года сидела в тюрьме, но — оправдали, — отравителем оказался брат ее мужа, пьяница.
Основания никакого к такому заключению со стороны Натальи Фаддеевны не было, никто ни на кого не восставал, даже кометы в тот
год не было, но у старух бывают иногда
темные предчувствия.
Да и в самом Верхлёве стоит, хотя большую часть
года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит он длинные залы и галереи,
темные портреты на стенах, не с грубой свежестью, не с жесткими большими руками, — видит томные голубые глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные лица, полные груди, нежные с синими жилками руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах.
В 1928
году больница для бедных, помещающаяся на одной из лондонских окраин, огласилась дикими воплями: кричал от страшной боли только что привезенный старик, грязный, скверно одетый человек с истощенным лицом. Он сломал ногу, оступившись на черной лестнице
темного притона.
Иван Иванович Тушин был молодец собой. Высокий, плечистый, хорошо сложенный мужчина,
лет тридцати осьми, с
темными густыми волосами, с крупными чертами лица, с большими серыми глазами, простым и скромным, даже немного застенчивым взглядом и с густой
темной бородой. У него были большие загорелые руки, пропорциональные росту, с широкими ногтями.
Глядя с напряженным любопытством вдаль, на берег Волги, боком к нему, стояла девушка
лет двадцати двух, может быть трех, опершись рукой на окно. Белое, даже бледное лицо,
темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все, что бросилось ему в глаза и ослепило его.
Летом любил он уходить в окрестности, забирался в старые монастыри и вглядывался в
темные углы, в почернелые лики святых и мучеников, и фантазия, лучше профессоров, уносила его в русскую старину.
Вы удивительно успели постареть и подурнеть в эти девять
лет, уж простите эту откровенность; впрочем, вам и тогда было уже
лет тридцать семь, но я на вас даже загляделся: какие у вас были удивительные волосы, почти совсем черные, с глянцевитым блеском, без малейшей сединки; усы и бакены ювелирской отделки — иначе не умею выразиться; лицо матово-бледное, не такое болезненно бледное, как теперь, а вот как теперь у дочери вашей, Анны Андреевны, которую я имел честь давеча видеть; горящие и
темные глаза и сверкающие зубы, особенно когда вы смеялись.
Для своих пятидесяти пяти
лет она сохранилась поразительно, и, глядя на ее румяное свежее лицо с большими живыми
темными глазами, никто бы не дал ей этих
лет.
Это был плотный господин
лет под пятьдесят, широкий в плечах, с короткой шеей и сильной проседью в гладко зачесанных
темных волосах и такой же бородке.
— Мне иногда хочется умереть… — заговорила Зося тихим, прерывающимся голосом; лицо у нее покрылось розовыми пятнами, глаза
потемнели. — Проходят лучшие молодые
годы, а между тем найдется ли хоть одна такая минута, о которой можно было бы вспомнить с удовольствием?.. Все бесцельно и пусто, вечные будни, и ни одной светлой минуты.
Это был какой-то господин или, лучше сказать, известного сорта русский джентльмен,
лет уже не молодых, «qui frisait la cinquantaine», [«под пятьдесят» (фр.).] как говорят французы, с не очень сильною проседью в
темных, довольно длинных и густых еще волосах и в стриженой бородке клином.
Председатель был плотный, коренастый человек, ниже среднего роста, с геморроидальным лицом,
лет пятидесяти, с
темными с проседью волосами, коротко обстриженными, и в красной ленте — не помню уж какого ордена.
Подойдя совсем, Алеша увидел пред собою ребенка не более девяти
лет от роду, из слабых и малорослых, с бледненьким худеньким продолговатым личиком, с большими
темными и злобно смотревшими на него глазами.
Алексей Федорович Карамазов был третьим сыном помещика нашего уезда Федора Павловича Карамазова, столь известного в свое время (да и теперь еще у нас припоминаемого) по трагической и
темной кончине своей, приключившейся ровно тринадцать
лет назад и о которой сообщу в своем месте.
Юшка, высокий и худощавый старик
лет восьмидесяти, вошел с рюмкой водки на
темном крашеном подносе, испещренном пятнами телесного цвета.
— Значит, с лишком
год с тех пор протек, а конь ваш, как тогда был серый в яблоках, так и теперь; даже словно
темнее стал. Как же так? Серые-то лошади в один
год много белеют.
Сегодня был особенно сильный перелет. Олентьев убил несколько уток, которые и составили нам превосходный ужин. Когда
стемнело, все птицы прекратили свой
лет. Кругом сразу воцарилась тишина. Можно было подумать, что степи эти совершенно безжизненны, а между тем не было ни одного озерка, ни одной заводи, ни одной протоки, где не ночевали бы стада лебедей, гусей, крохалей, уток и другой водяной птицы.
И я не увидел их более — я не увидел Аси.
Темные слухи доходили до меня о нем, но она навсегда для меня исчезла. Я даже не знаю, жива ли она. Однажды, несколько
лет спустя, я мельком увидал за границей, в вагоне железной дороги, женщину, лицо которой живо напомнило мне незабвенные черты… но я, вероятно, был обманут случайным сходством. Ася осталась в моей памяти той самой девочкой, какою я знавал ее в лучшую пору моей жизни, какою я ее видел в последний раз, наклоненной на спинку низкого деревянного стула.
Татьяна даже не хотела переселиться к нам в дом и продолжала жить у своей сестры, вместе с Асей. В детстве я видывал Татьяну только по праздникам, в церкви. Повязанная
темным платком, с желтой шалью на плечах, она становилась в толпе, возле окна, — ее строгий профиль четко вырезывался на прозрачном стекле, — и смиренно и важно молилась, кланяясь низко, по-старинному. Когда дядя увез меня, Асе было всего два
года, а на девятом
году она лишилась матери.
Помню только, как изредка по воскресеньям к нам приезжали из пансиона две дочери Б. Меньшая,
лет шестнадцати, была поразительной красоты. Я терялся, когда она входила в комнату, не смел никогда обращаться к ней с речью, а украдкой смотрел в ее прекрасные
темные глаза, на ее
темные кудри. Никогда никому не заикался я об этом, и первое дыхание любви прошло, не сведанное никем, ни даже ею.
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры дом в узком,
темном переулке, трудно представить себе, сколько в продолжение ста
лет сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов в котомке, благословляемых на путь слезами матери и сестер… и пошли в мир, оставленные на одни свои силы, и сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
Но чем жила она, сверх своей грусти, в продолжение этих
темных, длинных девяти
годов, окруженная глупыми ханжами, надменными родственниками, скучными иеромонахами, толстыми попадьями, лицемерно покровительствуемая компаньонкой и не выпускаемая из дома далее печального двора, поросшего травою, и маленького палисадника за домом?
Своенравная, как она в те упоительные часы, когда верное зеркало так завидно заключает в себе ее полное гордости и ослепительного блеска чело, лилейные плечи и мраморную шею, осененную
темною, упавшею с русой головы волною, когда с презрением кидает одни украшения, чтобы заменить их другими, и капризам ее конца нет, — она почти каждый
год переменяла свои окрестности, выбирая себе новый путь и окружая себя новыми, разнообразными ландшафтами.
К концу
года Пачковский бросил гимназию и поступил в телеграф. Брат продолжал одиноко взбираться на Парнас, без руководителя,
темными и запутанными тропами: целые часы он барабанил пальцами стопы, переводил, сочинял, подыскивал рифмы, затеял даже словарь рифм… Классные занятия шли все хуже и хуже. Уроки, к огорчению матери, он пропускал постоянно.
За тридцать с лишком
лет службы вдова судьи, известного своей исключительной честностью в те
темные времена, получила что-то около двенадцати рублей вдовьей пенсии.
Еще
года через два или три «тот свет» глянул на нас, как зарница из
темной тучи, зловеще ощутительно и ясно…
Молчание. Вахрушка вздыхает. И куда эти бродяги только идут? В год-то их близко сотни в
темной пересидит. Только настоящие бродяги приходят объявляться поздно осенью, когда ударят заморозки, а этот какой-то оглашенный. Лежит Вахрушка и думает, а старик в
темной затянул...
В Корсаковском посту до 1875
года караул помещался в ссыльнокаторжной тюрьме; тут же была и военная гауптвахта в виде
темных конур.
Впрочем, один седой старик
лет 60–65, по фамилии Терехов, сидящий в
темном карцере, произвел на меня впечатление настоящего злодея.
В моих записках отмечено, что иногда сивок бывало очень мало, а иногда очень много; были
года, в которые я слышал только их писк и видел их стаи, кружившиеся под небесами, как
темное облако, но не видал их опускающихся на землю; в 1811
году сивки не прилетали совсем.
Летом русак так же сер, как и беляк, и не вдруг различишь их, потому что летний русак отличается от летнего беляка только черным хвостиком, который у него несколько подлиннее, черною верхушкою ушей, большею рыжеватостью шерсти на груди и боках; но зимой они не похожи друг на друга: беляк весь бел как снег, а у русака, особенно старого, грудь и брюхо несколько бледно-желтоваты, по спине лежит довольно широкий, весьма красивый пестрый ремень из
темных желтоватых и красноватых крапинок, в небольших завитках, или, точнее сказать, вихрях, похожий на крымскую крупную мерлушку.
Чем более весна переходит в
лето, тем позднее по вечерам начинают тянуть вальдшнепы, так что в начале июля тяга начинается тогда, когда уже совсем
стемнеет и стрелять нельзя.
Издали, видя, как она редко машет крыльями и перевертывается на
лету вверх брюхом, ее решительно принять за болотную пигалицу, но цветом перьев она совсем на нее не похожа: кречетка вся сизая, дымчатая, с
темными отливами и пятнами.
Пером они довольно красивы: все пестрые или пегие, с весьма разнообразными оттенками, которые состоят из цветов: голубовато-сизого серого,
темного и немного рыжеватого, перемешанных неправильно на ярко-белом основании; иные подорожники бывают почти чисто-белые; в марте, к весне, они начинают сереть и, вероятно,
летом делаются совсем серыми, но где проводят
лето и где выводят детей — не знаю.
Продолжалась бы эта жалкая жизнь Петра Ильича с женою многие
годы, как она у многих и продолжается в «
темном царстве».
Это была рослая женщина, одних
лет с своим мужем, с
темными, с большою проседью, но еще густыми волосами, с несколько горбатым носом, сухощавая, с желтыми, ввалившимися щеками и тонкими впалыми губами.
В эту минуту в отворенные двери выглянуло из комнат еще одно лицо, по-видимому, домашней экономки, может быть, даже гувернантки, дамы
лет сорока, одетой в
темное платье. Она приблизилась с любопытством и недоверчивостью, услышав имена генерала Иволгина и князя Мышкина.