Неточные совпадения
— Вот он! — сказал Левин, указывая на Ласку, которая, подняв одно ухо и высоко махая кончиком пушистого хвоста, тихим шагом, как бы желая продлить удовольствие и как бы улыбаясь, подносила убитую
птицу к хозяину. — Ну, я рад, что тебе удалось, — сказал Левин, вместе с тем уже испытывая чувство зависти, что не ему удалось
убить этого вальдшнепа.
— Тут у вас болотце есть, возле осиновой рощи. Я взогнал штук пять бекасов, [Бекас — небольшая
птица, болотная дичь.] ты можешь
убить их, Аркадий.
— Как же это вы, заявляя столь красноречиво о своей любви к живому,
убиваете зайцев и
птиц только ради удовольствия
убивать? Как это совмещается?
— Ну, мама, вы, может, и не хотели выстрелить, а
птицу убили! — вскричал я, тоже рассмеявшись.
Доктор
убил до шести
птиц, золотистых, красных, желтых: их потрошат и набивают хлопчатой бумагой.
Приближалось время хода кеты, и потому в море перед устьем Такемы держалось множество чаек. Уже несколько дней
птицы эти в одиночку летели куда-то к югу. Потом они пропали и вот теперь неожиданно появились снова, но уже стаями. Иногда чайки разом снимались с воды, перелетали через бар и опускались в заводь реки. Я
убил двух
птиц. Это оказались тихоокеанские клуши.
Я
убил двух
птиц, но есть их было нельзя, потому что мясо сильно пахло рыбой.
— Та
птица Богом определенная для человека, а коростель —
птица вольная, лесная. И не он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой и речной твари, и болотной и луговой, и верховой и низовой — и грех ее
убивать, и пускай она живет на земле до своего предела… А человеку пища положена другая; пища ему другая и другое питье: хлеб — Божья благодать, да воды небесные, да тварь ручная от древних отцов.
Сегодня был особенно сильный перелет. Олентьев
убил несколько уток, которые и составили нам превосходный ужин. Когда стемнело, все
птицы прекратили свой лет. Кругом сразу воцарилась тишина. Можно было подумать, что степи эти совершенно безжизненны, а между тем не было ни одного озерка, ни одной заводи, ни одной протоки, где не ночевали бы стада лебедей, гусей, крохалей, уток и другой водяной
птицы.
По пути мы 2 раза стреляли мелких
птиц и
убили 3 поползней и 1 дятла, но что значили эти
птицы для 5 человек!
— Его
птица нету, мышь нету, — отвечал он. — Его нельзя
убей.
Пока казаки ставили палатку и таскали дрова, я успел сбегать на охоту.
Птицы первый раз подпустили меня близко. Я
убил четырех и воротился назад.
Во-вторых, в охотах, о которых я сейчас говорил, охотник не главное действующее лицо, успех зависит от резвости и жадности собак или хищных
птиц; в ружейной охоте успех зависит от искусства и неутомимости стрелка, а всякий знает, как приятно быть обязанным самому себе, как это увеличивает удовольствие охоты; без уменья стрелять — и с хорошим ружьем ничего не
убьешь; даже сказать, что чем лучше, кучнее бьет ружье, тем хуже, тем больше будет промахов.
В кустах и около кустов стрелять коростеля труднее: он сейчас завернет за куст, сквозь который, когда он одет зелеными листьями,
птицы не видно и
убить ее не возможно.
Я сейчас отослал дрожки и лошадей прочь, а сам лег недалеко от подстреленной
птицы; стая сивок стала опускаться и налетела на меня довольно близко; одним выстрелом я
убил пять штук, после чего остальные перелетели на другое поле.
Из любопытства я пробовал стрелять дунстом: если заряд не разорвет
птицу, то
убивает ее, как будто палкой, не делая ран.
Если в это время вы
убьете сытого гаршнепа, то, наверно, это старый: по жестким правильным перьям вы в том удостоверитесь, ибо у молодых они не только мягки, но даже несколько кровянисты, как у всякой молодой
птицы.
Нельзя сказать, чтоб дрозды и с прилета были очень дики, но во множестве всякая
птица сторожка, да и подъезжать или подкрадываться к ним, рассыпанным на большом пространстве, по мелкому голому лесу или также по голой еще земле, весьма неудобно: сейчас начнется такое чоканье, прыганье, взлетыванье и перелетыванье, что они сами пугают друг друга, и много их в эту пору никогда не
убьешь, [Мне сказывал один достоверный охотник, что ему случилось в одну весьма холодную зиму
убить на родниках в одно поле восемнадцать дроздов рябинников, почти всех влет, но это дело другое] хотя с прилета и дорожишь ими.
Охотники не уважают кречеток единственно потому, что встречают их только в то время, когда они бывают очень худы телом, как и всякая
птица во время вывода детей; но я никогда не пренебрегал кречетками из уважения к их малочисленности, ибо в иной год и десятка их не
убьешь, даже не увидишь.
Разумеется, сидя на таком месте, он совершенно безопасен от ружья охотника: если вы подъедете или подойдете близко к сосне, то нижние ветви закроют его и вам ничего не будет видно, если же отойдете подальше и глухарь сделается виден, то расстояние будет так велико, что нет никакой возможности
убить дробью такую большую и крепкую
птицу, хотя бы ружье было заряжено безымянкой или нулем.
Третий неудобен потому, что надобно уменье набивать чучелы; притом они всегда выходят менее настоящих тетеревов, а нужно, чтоб они были больше и виднелись издали, да и хищные
птицы — орлы, беркуты и ястреба-гусятники нередко вцепляются в них и уносят, если они воткнуты на присады, а не привязаны (таким образом
убил я однажды огромного беркута).
Если и поднимешь нечаянно, то редко
убьешь, потому что не ожидаешь; с доброю собакой, напротив, охотник не только знает, что вот тут, около него, скрывается дичь, но знает, какая именно дичь; поиск собаки бывает так выразителен и ясен, что она точно говорит с охотником; а в ее страстной горячности, когда она добирается до
птицы, и в мертвой стойке над нею — столько картинности и красоты, что все это вместе составляет одно из главных удовольствий ружейной охоты.
Стрельба выходила славная и добычливая: куропатки вылетали из соломы поодиночке, редко в паре и очень близко, из-под самых ног: тут надобно было иногда или послать собаку в солому, или взворачивать ее самому ногами. было бить их рябчиковою дробью, даже 7-м и 8-м нумером, чего уже никак нельзя сделать на обыкновенном неблизком расстоянии, ибо куропатки, особенно старые, крепче к ружью многих
птиц, превосходящих их своею величиною, и уступают в этом только тетереву; на сорок пять шагов или пятнадцать сажен, если не переломишь крыла, куропатку не добудешь, то есть не
убьешь наповал рябчиковой дробью; она будет сильно ранена, но унесет дробь и улетит из виду вон: может быть, она после и умрет, но это будет хуже промаха — пропадет даром.
Несмотря на то, добрая собака с долгим и верхним чутьем весьма полезна для отыскиванья стрепетов, которые иногда, особенно врассыпную, так плотно и крепко таятся в траве или молодом хлебе, что охотник проедет мимо и не увидит их, но собака с тонким чутьем почует стрепетов издалека и поведет прямо к ним охотника; зато боже сохрани от собаки горячей и гоняющейся за
птицей: с ней не
убьешь ни одного стрепета.
Отец мой отшучивался, признаваясь, что он точно мелкую
птицу не мастер стрелять — не привык, и что Петр Иваныч, конечно,
убил пары четыре бекасов, но зато много посеял в болотах дроби, которая на будущий год уродится…
— Вот уж это и трудно: пора не ранняя, до болота далеко, а еще вдобавок и ветер по лесу шумит, к ночи будет буря. Как же теперь такую сторожкую
птицу убить?
Не все ли равно,
убиваете вы
птицу или садите живое насекомое на булавку?
— Ехать в Петербург? — спрашивал себя Лаевский. — Но это значило бы снова начать старую жизнь, которую я проклинаю. И кто ищет спасения в перемене места, как перелетная
птица, тот ничего не найдет, так как для него земля везде одинакова. Искать спасения в людях? В ком искать и как? Доброта и великодушие Самойленка так же мало спасительны, как смешливость дьякона или ненависть фон Корена. Спасения надо искать только в себе самом, а если не найдешь, то к чему терять время, надо
убить себя, вот и все…
Выстрелил я однажды в кряковного селезня, сидевшего в кочках и траве, так что видна была одна голова, и
убил его наповал. Со мною не было собаки, и я сам побежал, чтобы взять свою добычу; но, подходя к убитой
птице, которую не вдруг нашел, увидел прыгающего бекаса с переломленным окровавленным крылом. Должно предположить, что он таился в траве около кряковного селезня и что какая-нибудь боковая дробинка попала ему в косточку крыла.
Соломонида Платоновна. Вот кто! Хорошу
птицу убил. Что же у тебя связь, что ли, с ней?
Через час мы возвращались домой. Талимон, который стрелял два раза — один раз передо мною, а другой во время второго тока —
убил двух тетеревов, я одного, а сотский возвращался с пустыми руками и потому заметно дулся и не хотел глядеть на дичь. Талимон из крыльев каждой
птицы выдернул по два пера, просунул их толстыми концами в носовые отверстия тетеревов, тонкие концы связал и нес таким образом дичь, как бы на петлях.
Бедная, благородная
птица! Полет в угол не обошелся ему даром… На другой день его клетка содержала в себе холодный труп. За что я
убил его? Если его любимая фраза о муже, убившем свою жену, напомн.. [Тут, к сожалению, опять зачеркнуто. Заметно, что Камышев зачеркивал не во время писанья, а после… К концу повести я обращу на эти зачеркиванья особое внимание. — А. Ч.]
Когда моя благородная, убитая мной
птица выкрикивала фразу о муже, убившем свою жену, в моем воображении всегда появлялся на сцену Урбенин. Почему?.. Я знал, что ревнивые мужья часто
убивают жен-изменниц, знал в то же время, что Урбенины не
убивают людей… И я отгонял мысль о возможности убийства Ольги мужем, как абсурд.
Орочи любят держать около своих домов разных
птиц и животных. В селении Дата был настоящий зверинец. Близ юрты А. Сагды в особом помещении, сложенном из толстых бревен, сидел медведь. Его
убьют на празднике, когда он достигнет полного возраста, как это делают гиляки и айны.
Мартыны-рыболовы держались несколько поодаль. Они сидели спокойно и, по-видимому, мало интересовались рыбой. Мартын кажется
птицей средней величины, и только когда
убьешь его и возьмешь в руки, то поражаешься его размерам.
Птица она неблагородная, и перед богом грех: неурожай будет, ежели галку
убьешь».
— А
убил… И какая из этой
птицы корысть, не понимаю! Скворец! Ни мяса, ни перья… Так… Взял себе да сдуру и
убил…
— От курения царевич заболел чахоткой и умер, когда ему было 20 лет. Дряхлый и болезненный старик остался без всякой помощи. Некому было управлять государством и защищать дворец. Пришли неприятели,
убили старика, разрушили дворец, и уж в саду теперь нет ни черешен, ни
птиц, ни колокольчиков… Так-то, братец…
— Нисколько, Евпл Серапионыч. Не у отца протоиерея, а у отца дьякона Вратоадова. Если с этого места выпалить, то ничего не
убьешь. Дробь мелкая и, покуда долетит, ослабнет. Да и за что их, посудите,
убивать?
Птица насчет ягод вредная, это верно, но все-таки тварь, всякое дыхание. Скворец, скажем, поет… А для чего он, спрашивается, поет? Для хвалы поет. Всякое дыхание да хвалит господа. Ой, нет! Кажется, у отца протоиерея сели!
— Постыдитесь, сударыня! Нашла о чем кручиниться, слезки проливать. Из-за
птицы глупой глазки нудить вздумала! Эка невидаль, цыплят на жаркое зарезать велено! Так из-за этого стоит ли рекой разливаться? Чего ж ты не плачешь, когда бифштекс или котлетку кушаешь? Ведь тоже из мяса коровы приготовлено, и тоже скотинку для того
убить пришлось…
— И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон — говорит. Так, только пример один. — Сказывали самого Полиона-то Платов два раза брал. Слова не знает. — Возьмет-возьмет: вот на те, в руках прикинется
птицей, улетит да и улетит. И
убить тоже нет положенья.