Неточные совпадения
—
На войне тысячи
убивают, а жить от этого не легче.
На войне ведь не беда, если солдат
убьет такого неприятеля, который ни одного выстрела не послал в наш стан: он подвернулся под пулю — и довольно.
Я знаю про себя, что мне не нужно отделение себя от других народов, и потому я не могу признавать своей исключительной принадлежности к какому-либо народу и государству и подданства какому-либо правительству; знаю про себя, что мне не нужны все те правительственные учреждения, которые устраиваются внутри государств, и потому я не могу, лишая людей, нуждающихся в моем труде, отдавать его в виде подати
на ненужные мне и, сколько я знаю, вредные учреждения; я знаю про себя, что мне не нужны ни управления, ни суды, производимые насилием, и потому я не могу участвовать ни в том, ни в другом; я знаю про себя, что мнене нужно ни нападать
на другие народы,
убивая их, ни защищаться от них с оружием в руках, и потому я не могу участвовать в
войнах и приготовлениях к ним.
Человек, верующий в боговдохновенность Ветхого Завета и святость Давида, завещающего
на смертном одре убийство старика, оскорбившего его и которого он сам не мог
убить, так как был связан клятвою (3-я Книга Царей, глава 2, стих 8), и тому подобные мерзости, которыми полон Ветхий Завет, не может верить в нравственный закон Христа; человек, верующий в учение и проповеди церкви о совместимости с христианством казней,
войн, не может уже верить в братство всех людей.
Убьют, повесят, засекут женщин, стариков, невинных, как у нас в России недавно
на Юзовском заводе и как это делается везде в Европе и Америке — в борьбе с анархистами и всякими нарушителями существующего порядка: расстреляют,
убьют, повесят сотни, тысячи людей, или, как это делают
на войнах, — побьют, погубят миллионы людей, или как это делается постоянно, — губят души людей в одиночных заключениях, в развращенном состоянии солдатства, и никто не виноват.
В худшем же случае будет то, что при всех тех же прежних условиях рабства меня еще пошлют
на войну, где я вынужден буду
убивать ничего не сделавших мне людей чужих народов, где могу быть искалечен и убит и где могу попасть в такое место, как это бывало в Севастополе и как бывает во всякой
войне, где люди посылаются
на верную смерть, и, что мучительнее всего, могу быть послан против своих же соотечественников и должен буду
убивать своих братьев для династических или совершенно чуждых мне правительственных интересов.
То ли ты делаешь, когда, будучи землевладельцем, фабрикантом, ты отбираешь произведения труда бедных, строя свою жизнь
на этом ограблении, или, будучи правителем, судьей, насилуешь, приговариваешь людей к казням, или, будучи военным, готовишься к
войнам, воюешь, грабишь,
убиваешь?
— Этого не бывает! — сказал мальчик неодобрительно и недоверчиво. — Царя можно
убить только
на войне. Уж если бомба, то, значит, была
война!
На улицах не бывает бомбов.
— Первая, самая грубая форма
войны — есть набег, то есть когда несколько хищных лентяев кидаются
на более трудолюбивых поселян, грабят их,
убивают; вторые
войны государственные, с целью скрепить и образовать государство, то есть когда сильнейшее племя завоевывает и присоединяет к себе слабейшее племя и навязывает формы жизни, совершенно не свойственные тому племени; наконец,
войны династические, мотив которых, впрочем, кажется, в позднейшее время и не повторялся уже больше в истории: за неаполитанских Бурбонов [Бурбоны неаполитанские — королевская династия, правившая Неаполитанским королевством в 1735—1806 и 1815—1860 годах.] никто и не думал воевать!
Стр. 56. «Игорь в этом году начал новую
войну с древлянами, чтобы заставить их увеличить количество платимой ими дани. Получивши дань, он отослал ее в Киев, вместе с частию своей дружины; но (что значит здесь но?) древляне, будучи раздражены и пользуясь изнеможением его войска, напали
на него и его
убили».
— Я только эти комнаты топлю, — бормотал Иван Иваныч, показывая мне свои комнаты. — С тех пор, как умерла жена и сына
на войне убили, я запер парадные. Да… вот…
— Ну как, чай, не знать! Красивый такой, брюхастый: отличный мужчина. Девять лошадей под ним
на войне убили, а он жив остался: в газетах писано было об этом.
Ты всем существом своим протестуешь против
войны, а все-таки
война заставит тебя взять
на плечи ружье, идти умирать и
убивать.
Служил как следует, сколько раз его могли
убить и изувечить, а другой, может быть, и изувечен, а между тем,
война кончится, состав войск введется
на мирное положение, и тысячи этих отставных слуг отечества идут в заштат.
— Я училась… Вы знаете? Убитые грозой и
на войне и умершие от тяжелых родов попадают в рай… Этого нигде не написано в книгах, но это верно. Мать моя теперь в раю. Мне кажется, что и меня
убьет гроза когда-нибудь и что и я буду в раю… Вы образованный человек?
На Кавказе тогда
война была. По дорогам ни днем, ни ночью не было проезда. Чуть кто из русских отъедет или отойдет от крепости, татары или
убьют, или уведут в горы. И было заведено, что два раза в неделю из крепости в крепость ходили провожатые солдаты. Спереди и сзади идут солдаты, а в средине едет народ.
При таком понимании учения возможно мучить, грабить, казнить людей,
убивать их тысячами
на войнах, как это и делают теперь народы, называющие себя христианами, но невозможно признавать себя христианами.
Индейцы взяли
на войне в плен молодого англичанина, привязали его к дереву и хотели
убить.
И тогда дан будет избрáнным праведным кровопийственный меч, и отдадут они его неверным, и станут неверные тем мечом
убивать друг друга, многие из них погибнут
на войне и в междоусобных бранях.
Если
война и дуэль не есть убийство, ибо человек идет
на войну не только
убивать, но и умирать и всегда рискует своей жизнью, то смертная казнь есть чистое убийство.
Потом, через год, много через два года, и он пришел опять в прежнее свое настроение, но тогда
на него жалко было смотреть. Весь его мир сводился ведь почти исключительно к театру. А
война и две осады Парижа
убили, хотя и временно, театральное дело. Один только театр"Gymnase"оставался во все это время открытым, даже в последние дни Коммуны, когда версальские войска уже начали проникать сквозь бреши укреплений.
Что англичане
убили еще тысячу китайцев за то, что китайцы ничего не покупают
на деньги, а их край поглощает звонкую монету, что французы
убили еще тысячу кабилов за то, что хлеб хорошо родится в Африке и что постоянная
война полезна для формирования войск, что турецкий посланник в Неаполе не может быть жид и что император Наполеон гуляет пешком в Plombières и печатно уверяет народ, что он царствует только по воле всего народа, — это всё слова, скрывающие или показывающий давно известное; но событие, происшедшее в Люцерне 7 июля, мне кажется совершенно ново, странно и относится не к вечным дурным сторонам человеческой природы, но к известной эпохе развития общества.
Если бы мой отец был убит кем-либо не во время
войны, по чувству злобы или с корыстною и иною целью, конечно я бы мог желать отомстить убийце, но
на войне японцы лишь исполняли свой долг, и отец точно также, если не сам
убивал, то это делалось по его распоряжению…
И когда я представлю, что я пошел
на войну и стою среди чистого поля, а в меня нарочно стреляют из ружей и пушек, чтобы
убить, прицеливаются, стараются, из кожи вон лезут, чтобы попасть, то мне даже смешно становится, до того это пахнет какою-то сверхъестественной глупостью.
Если вам, императорам, президентам, генералам, судьям, архиереям, профессорам и всяким ученым людям, нужны войска, флоты, университеты, балеты, синоды, консерватории, тюрьмы, виселицы, гильотины, — устраивайте всё это сами, сами с себя собирайте деньги, судите, сажайте друг друга в тюрьмы, казните,
убивайте людей
на войнах, но делайте это сами, нас же оставьте в покое, потому что ничего этого нам не нужно и мы не хотим больше участвовать во всех этих бесполезных для нас и, главное, дурных делах».
Нынешняя
война — это-де что-то вроде болезни, которая
убивает отдельные клеточки в теле и вместе с тем весь организм ведет к обновлению; и пусть
на том клеточки и утешатся.
«2) когда
убивают неприятеля
на войне за государя и отечество» (курсивы в подлиннике). И дальше...
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями его, в немилости находящегося старика, выбрать, против воли царя, в представители народной
войны. И только это чувство поставило его
на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не
на то, чтоб
убивать и истреблять людей, а
на то, чтобы спасать и жалеть их.
Мы так пропустили мимо ушей и забыли всё то, что он сказал нам о нашей жизни — о том, что не только
убивать, но гневаться нельзя
на другого человека, что нельзя защищаться, а надо подставлять щеку, что надо любить врагов, — что нам теперь, привыкшим называть людей, посвятивших свою жизнь убийству, — христолюбивым воинством, привыкшим слушать молитвы, обращенные ко Христу о победе над врагами, славу и гордость свою полагающим в убийстве, в некоторого рода святыню возведшим символ убийства, шпагу, так что человек без этого символа, — без ножа, — это осрамленный человек, что нам теперь кажется, что Христос не запретил
войны, что если бы он запрещал, он бы сказал это яснее.
— Даже рад! Да, я рад! Я очень рад! Ведь у нас «борьба наша не с плотию и кровию, а с тьмою века, — с духами злобы, живущими
на земле». Мы ведем
войну против тьмы веков и против духов злобы, а они гонят нас и
убивают, как ранее гнали и
убивали тех, которые были во всем нас лучше.
Так, во втором веке, перешедший в христианство философ Татиан считает убийство
на войне так же недопустимым для христиан, как всякое убийство, и почетный воинский венок считает непристойным для христианина. В том же столетии Афинагор Афинский говорит, что христиане не только сами никогда не
убивают, но и избегают присутствовать при убийствах.
О. Не есть беззаконное убийство, когда отнимают жизнь по должности, как-то: 1) когда преступника наказывают по правосудию, 2) когда
убивают неприятеля
на войне за государя и отечество».
Но как скоро мы начинаем утверждать, что мы жалеем людей, убиваемых
на войне, и людей голодающих, то не проще ли не
убивать людей и не учреждать и средств лечения их?
Да, большая жалость. Ничего, работаю, пишу, считаю. Но вот заметили господа сочувствующие, что у меня
на руке креп: ах, что такое? У вас опять кого-нибудь
на войне убили?
Все равно ведь
на войне убивают.
Придет
войной неприятель или просто злые люди нападут
на меня, думал я прежде, и если я не буду защищаться, они оберут нас, осрамят, измучают и
убьют меня и моих близких, и мне казалось это страшным.
Наполеон чувствовал это и с самого того времени, когда он в правильной позе фехтования остановился в Москве и вместо шпаги противника, увидал поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и императору Александру
на то, что
война велась противно всем правилам (как будто существуют какие-то правила для того, чтоб
убивать людей).
И я знаю, что если не теперь (мне почему-то кажется, что сейчас Павлуша жив), то в близком или далеком будущем его почти наверное
убьют в этой ужасной
войне, больше похожей
на сплошное живодерство, чем
на торжество какой-то справедливости.
Я понимал и понимаю, что под влиянием минуты раздражения, злобы, мести, потери сознания своей человечности человек может
убить, защищая близкого человека, даже себя, может под влиянием патриотического, стадного внушения, подвергая себя опасности смерти, участвовать в совокупном убийстве
на войне.