Неточные совпадения
Уж сумма вся исполнилась,
А щедрота народная
Росла: — Бери, Ермил Ильич,
Отдашь, не пропадет! —
Ермил народу кланялся
На все четыре стороны,
В палату шел со шляпою,
Зажавши в ней казну.
Сдивилися подьячие,
Позеленел Алтынников,
Как он сполна всю тысячу
Им выложил на
стол!..
Не волчий зуб, так лисий хвост, —
Пошли юлить подьячие,
С покупкой поздравлять!
Да не таков Ермил Ильич,
Не молвил слова лишнего.
Копейки не дал им!
Уже пред выходом из-за
стола, когда все закурили, камердинер Вронского подошел к нему с письмом на подносе.
Мгновенно разостлав свежую скатерть на покрытый
уже скатертью круглый
стол под бронзовым бра, он пододвинул бархатные стулья и остановился перед Степаном Аркадьичем с салфеткой и карточкой в руках, ожидая приказаний.
Гостиница эта
уже пришла в это состояние; и солдат в грязном мундире, курящий папироску у входа, долженствовавший изображать швейцара, и чугунная, сквозная, мрачная и неприятная лестница, и развязный половой в грязном фраке, и общая зала с пыльным восковым букетом цветов, украшающим
стол, и грязь, пыль и неряшество везде, и вместе какая-то новая современно железнодорожная самодовольная озабоченность этой гостиницы — произвели на Левиных после их молодой жизни самое тяжелое чувство, в особенности тем, что фальшивое впечатление, производимое гостиницей, никак не мирилось с тем, что ожидало их.
Обед стоял на
столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и вышла. Дом
уже бросал тень чрез всю улицу, и был ясный, еще теплый на солнце вечер. И провожавшая ее с вещами Аннушка, и Петр, клавший вещи в коляску, и кучер, очевидно недовольный, — все были противны ей и раздражали ее своими словами и движениями.
— Нет, вы мне только скажите, Василий Лукич, — спросил он вдруг,
уже сидя за рабочим
столом и держа в руках книгу, — что больше Александра Невского? Вы знаете, папа получил Александра Невского?
— Нет, разорву, разорву! — вскрикнула она, вскакивая и удерживая слезы. И она подошла к письменному
столу, чтобы написать ему другое письмо. Но она в глубине души своей
уже чувствовала, что она не в силах будет ничего разорвать, не в силах будет выйти из этого прежнего положения, как оно ни ложно и ни бесчестно.
Заседание
уже началось. У
стола, покрытого сукном, за который сели Катавасов и Метров, сидело шесть человек, и один из них, близко пригибаясь к рукописи, читал что-то. Левин сел на один из пустых стульев, стоявших вокруг
стола, и шопотом спросил у сидевшего тут студента, что читают. Студент, недовольно оглядев Левина, сказал...
Сергей Иванович прочел статью и стал объяснять ее значение, но тут один высокий, толстый, сутуловатый, с крашеными усами, в
узком мундире с подпиравшим ему сзади шею воротником помещик перебил его. Он подошел к
столу и, ударив по нем перстнем, громко закричал...
Место же, где он
уже ничего не мог сказать и мялся, и резал
стол, и качался на стуле, было то, где ему надо было сказать о допотопных патриархах.
В кабинете Алексей Александрович прошелся два раза и остановился у огромного письменного
стола, на котором
уже были зажжены вперед вошедшим камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и сел, разбирая письменные принадлежности. Положив локти на
стол, он склонил на бок голову, подумал с минуту и начал писать, ни одной секунды не останавливаясь. Он писал без обращения к ней и по-французски, упоребляя местоимение «вы», не имеющее того характера холодности, который оно имеет на русском языке.
Я лег на диван, завернувшись в шинель и оставив свечу на лежанке, скоро задремал и проспал бы спокойно, если б,
уж очень поздно, Максим Максимыч, взойдя в комнату, не разбудил меня. Он бросил трубку на
стол, стал ходить по комнате, шевырять в печи, наконец лег, но долго кашлял, плевал, ворочался…
Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности: идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение дает
уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому
столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
А между тем появленье смерти так же было страшно в малом, как страшно оно и в великом человеке: тот, кто еще не так давно ходил, двигался, играл в вист, подписывал разные бумаги и был так часто виден между чиновников с своими густыми бровями и мигающим глазом, теперь лежал на
столе, левый глаз
уже не мигал вовсе, но бровь одна все еще была приподнята с каким-то вопросительным выражением.
Когда после того вышел он в столовую, там
уже стоял на
столе чайный прибор с бутылкою рома.
В продолжение немногих минут они вероятно бы разговорились и хорошо познакомились между собою, потому что
уже начало было сделано, и оба почти в одно и то же время изъявили удовольствие, что пыль по дороге была совершенно прибита вчерашним дождем и теперь ехать и прохладно и приятно, как вошел чернявый его товарищ, сбросив с головы на
стол картуз свой, молодцевато взъерошив рукой свои черные густые волосы.
Они сели за зеленый
стол и не вставали
уже до ужина.
На одном
столе стоял даже сломанный стул, и рядом с ним часы с остановившимся маятником, к которому паук
уже приладил паутину.
В гостиной давно
уже было все прибрано, роскошные перины вынесены вон, перед диваном стоял покрытый
стол.
Уже встали из-за
стола. Манилов был доволен чрезвычайно и, поддерживая рукою спину своего гостя, готовился таким образом препроводить его в гостиную, как вдруг гость объявил с весьма значительным видом, что он намерен с ним поговорить об одном очень нужном деле.
Комната была, точно, не без приятности: стены были выкрашены какой-то голубенькой краской вроде серенькой, четыре стула, одно кресло,
стол, на котором лежала книжка с заложенною закладкою, о которой мы
уже имели случай упомянуть, несколько исписанных бумаг, но больше всего было табаку.
Чичиков оглянулся и увидел, что на
столе стояли
уже грибки, пирожки, скородумки, шанишки, пряглы, блины, лепешки со всякими припеками: припекой с лучком, припекой с маком, припекой с творогом, припекой со сняточками, и невесть чего не было.
Чуткий нос его слышал за несколько десятков верст, где была ярмарка со всякими съездами и балами; он
уж в одно мгновенье ока был там, спорил и заводил сумятицу за зеленым
столом, ибо имел, подобно всем таковым, страстишку к картишкам.
Обед давно
уже кончился, и вина были перепробованы, но гости всё еще сидели за
столом.
Гости слышали, как он заказывал повару обед; сообразив это, Чичиков, начинавший
уже несколько чувствовать аппетит, увидел, что раньше пяти часов они не сядут за
стол.
— Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за
столом, но даже, с позволения сказать, во всех прочих местах. И вот ему теперь
уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор так здоров, как нельзя лучше.
Промозглый сырой чулан с запахом сапогов и онуч гарнизонных солдат, некрашеный
стол, два скверных стула, с железною решеткой окно, дряхлая печь, сквозь щели которой шел дым и не давало тепла, — вот обиталище, где помещен был наш <герой>,
уже было начинавший вкушать сладость жизни и привлекать внимание соотечественников в тонком новом фраке наваринского пламени и дыма.
Полицеймейстер, точно, был чудотворец: как только услышал он, в чем дело, в ту ж минуту кликнул квартального, бойкого малого в лакированных ботфортах, и, кажется, всего два слова шепнул ему на ухо да прибавил только: «Понимаешь!» — а
уж там, в другой комнате, в продолжение того времени, как гости резалися в вист, появилась на
столе белуга, осетры, семга, икра паюсная, икра свежепросольная, селедки, севрюжки, сыры, копченые языки и балыки, — это все было со стороны рыбного ряда.
Прогулку сделали они недалекую: именно, перешли только на другую сторону улицы, к дому, бывшему насупротив гостиницы, и вошли в низенькую стеклянную закоптившуюся дверь, приводившую почти в подвал, где
уже сидело за деревянными
столами много всяких: и бривших и не бривших бороды, и в нагольных тулупах и просто в рубахе, а кое-кто и во фризовой шинели.
— Вот говорит пословица: «Для друга семь верст не околица!» — говорил он, снимая картуз. — Прохожу мимо, вижу свет в окне, дай, думаю себе, зайду, верно, не спит. А! вот хорошо, что у тебя на
столе чай, выпью с удовольствием чашечку: сегодня за обедом объелся всякой дряни, чувствую, что
уж начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку! Где твоя трубка?
В столовой
уже стояли два мальчика, сыновья Манилова, которые были в тех летах, когда сажают
уже детей за
стол, но еще на высоких стульях. При них стоял учитель, поклонившийся вежливо и с улыбкою. Хозяйка села за свою суповую чашку; гость был посажен между хозяином и хозяйкою, слуга завязал детям на шею салфетки.
За ужином тоже он никак не был в состоянии развернуться, несмотря на то что общество за
столом было приятное и что Ноздрева давно
уже вывели; ибо сами даже дамы наконец заметили, что поведение его чересчур становилось скандалезно.
Смеркалось; на
столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.
Он знак подаст — и все хлопочут;
Он пьет — все пьют и все кричат;
Он засмеется — все хохочут;
Нахмурит брови — все молчат;
Так, он хозяин, это ясно:
И Тане
уж не так ужасно,
И любопытная теперь
Немного растворила дверь…
Вдруг ветер дунул, загашая
Огонь светильников ночных;
Смутилась шайка домовых;
Онегин, взорами сверкая,
Из-за
стола гремя встает;
Все встали: он к дверям идет.
Сажают прямо против Тани,
И, утренней луны бледней
И трепетней гонимой лани,
Она темнеющих очей
Не подымает: пышет бурно
В ней страстный жар; ей душно, дурно;
Она приветствий двух друзей
Не слышит, слезы из очей
Хотят
уж капать;
уж готова
Бедняжка в обморок упасть;
Но воля и рассудка власть
Превозмогли. Она два слова
Сквозь зубы молвила тишком
И усидела за
столом.
Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И
уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашел
уж на
столе,
Как дань, готовую земле.
Набегавшись досыта, сидишь, бывало, за чайным
столом, на своем высоком креслице;
уже поздно, давно выпил свою чашку молока с сахаром, сон смыкает глаза, но не трогаешься с места, сидишь и слушаешь.
Maman
уже не было, а жизнь наша шла все тем же чередом: мы ложились и вставали в те же часы и в тех же комнатах; утренний, вечерний чай, обед, ужин — все было в обыкновенное время;
столы, стулья стояли на тех же местах; ничего в доме и в нашем образе жизни не переменилось; только ее не было…
Когда я принес манишку Карлу Иванычу, она
уже была не нужна ему: он надел другую и, перегнувшись перед маленьким зеркальцем, которое стояло на
столе, держался обеими руками за пышный бант своего галстука и пробовал, свободно ли входит в него и обратно его гладко выбритый подбородок. Обдернув со всех сторон наши платья и попросив Николая сделать для него то же самое, он повел нас к бабушке. Мне смешно вспомнить, как сильно пахло от нас троих помадой в то время, как мы стали спускаться по лестнице.
Но Лужин
уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между
столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно
уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.
На
столе догорала свеча, стоял почти пустой графин водки, рюмки, хлеб, стаканы, огурцы и посуда с давно
уже выпитым чаем.
Раскольников в бессилии упал на диван, но
уже не мог сомкнуть глаз; он пролежал с полчаса в таком страдании, в таком нестерпимом ощущении безграничного ужаса, какого никогда еще не испытывал. Вдруг яркий свет озарил его комнату: вошла Настасья со свечой и с тарелкой супа. Посмотрев на него внимательно и разглядев, что он не спит, она поставила свечку на
стол и начала раскладывать принесенное: хлеб, соль, тарелку, ложку.
Сам сел на другом конце
стола, по крайней мере, от нее на сажень, но, вероятно, в глазах его
уже блистал тот же самый пламень, который так испугал когда-то Дунечку.
Софья Ивановна, — продолжал он, обращаясь прямо к чрезвычайно удивленной и
уже заранее испуганной Соне, — со
стола моего, в комнате друга моего, Андрея Семеновича Лебезятникова, тотчас же вслед за посещением вашим, исчез принадлежавший мне государственный кредитный билет сторублевого достоинства.
Разумихин, поместившись напротив, за тем же
столом, горячо и нетерпеливо следил за изложением дела, поминутно переводя глаза с того на другого и обратно, что
уже выходило немного из мерки.
Петр Петрович очень смеялся. Он
уже кончил считать и припрятал деньги. Впрочем, часть их зачем-то все еще оставалась на
столе. Этот «вопрос о помойных ямах» служил
уже несколько раз, несмотря на всю свою пошлость, поводом к разрыву и несогласию между Петром Петровичем и молодым его другом. Вся глупость состояла в том, что Андрей Семенович действительно сердился. Лужин же отводил на этом душу, а в настоящую минуту ему особенно хотелось позлить Лебезятникова.
Один какой-то сел прямо за
стол, даже не поклонившись Катерине Ивановне, и, наконец, одна личность, за неимением платья, явилась было в халате, но
уж это было до такой степени неприлично, что стараниями Амалии Ивановны и полячка успели-таки его вывести.
— Что? Бумажка? Так, так… не беспокойтесь, так точно-с, — проговорил, как бы спеша куда-то, Порфирий Петрович и,
уже проговорив это, взял бумагу и просмотрел ее. — Да, точно так-с. Больше ничего и не надо, — подтвердил он тою же скороговоркой и положил бумагу на
стол. Потом, через минуту,
уже говоря о другом, взял ее опять со
стола и переложил к себе на бюро.
Соня села, посмотрела кругом — на Лебезятникова, на деньги, лежавшие на
столе, и потом вдруг опять на Петра Петровича, и
уже не отрывала более от него глаз, точно приковалась к нему.
Эта гордость, хотя и заслуженная, не понравилась почему-то Катерине Ивановне: «в самом деле, точно без Амалии Ивановны и
стола бы не сумели накрыть!» Не понравился ей тоже и чепец с новыми лентами: «
уж не гордится ли, чего доброго, эта глупая немка тем, что она хозяйка и из милости согласилась помочь бедным жильцам?