Неточные совпадения
— Не знаю я, Матренушка.
Покамест тягу страшную
Поднять-то поднял он,
Да
в землю сам
ушел по грудь
С натуги! По лицу его
Не
слезы — кровь течет!
Не знаю, не придумаю,
Что будет? Богу ведомо!
А про себя скажу:
Как выли вьюги зимние,
Как ныли кости старые,
Лежал я на печи;
Полеживал, подумывал:
Куда ты, сила, делася?
На что ты пригодилася? —
Под розгами, под палками
По мелочам
ушла!
— Оставь меня
в покое, ради Бога! — воскликнул со
слезами в голосе Михайлов и, заткнув уши,
ушел в свою рабочую комнату за перегородкой и запер за собою дверь. «Бестолковая!» сказал он себе, сел за стол и, раскрыв папку, тотчас о особенным жаром принялся за начатый рисунок.
Карл Иваныч рассердился, поставил меня на колени, твердил, что это упрямство, кукольная комедия (это было любимое его слово), угрожал линейкой и требовал, чтобы я просил прощенья, тогда как я от
слез не мог слова вымолвить; наконец, должно быть, чувствуя свою несправедливость, он
ушел в комнату Николая и хлопнул дверью.
—
Ушла к Гогиным. Она — не
в себе, сокрушается — и даже до
слез! — что Алинка
в оперетке.
На руке своей Клим ощутил
слезы. Глаза Варвары неестественно дрожали, казалось — они выпрыгнут из глазниц. Лучше бы она закрыла их. Самгин вышел
в темную столовую, взял с буфета еще не совсем остывший самовар, поставил его у кровати Варвары и, не взглянув на нее, снова
ушел в столовую, сел у двери.
В пекарне началось оживление, кудрявый Алеша и остролицый, худенький подросток Фома налаживали
в приямке два самовара, выгребали угли из печи,
в углу гремели эмалированные кружки, лысый старик резал каравай хлеба равновесными ломтями, вытирали стол, двигали скамейки, по асфальту пола звучно шлепали босые подошвы, с печки
слезли два человека
в розовых рубахах, без поясов, одинаково растрепанные, одновременно и как будто одними и теми же движениями надели сапоги, полушубки и —
ушли в дверь на двор.
Жарким летним вечером Клим застал отца и брата
в саду,
в беседке; отец, посмеиваясь необычным, икающим смехом, сидел рядом с Дмитрием, крепко прижав его к себе; лицо Дмитрия было заплакано; он тотчас вскочил и
ушел, а отец, смахивая платком капельки
слез с брюк своих, сказал Климу...
— Как-то я остался ночевать у него, он проснулся рано утром, встал на колени и долго молился шепотом, задыхаясь, стуча кулаками
в грудь свою. Кажется, даже до
слез молился…
Уходят, слышите?
Уходят!
Только когда приезжал на зиму Штольц из деревни, она бежала к нему
в дом и жадно глядела на Андрюшу, с нежной робостью ласкала его и потом хотела бы сказать что-нибудь Андрею Ивановичу, поблагодарить его, наконец, выложить пред ним все, все, что сосредоточилось и жило неисходно
в ее сердце: он бы понял, да не умеет она, и только бросится к Ольге, прильнет губами к ее рукам и зальется потоком таких горячих
слез, что и та невольно заплачет с нею, а Андрей, взволнованный, поспешно
уйдет из комнаты.
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я
ушла в другую комнату. Maman, не простясь,
ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были
слезы…
Уныние поглотило его: у него на сердце стояли
слезы. Он
в эту минуту непритворно готов был бросить все,
уйти в пустыню, надеть изношенное платье, есть одно блюдо, как Кирилов, завеситься от жизни, как Софья, и мазать, мазать до упаду, переделать Софью
в блудницу.
Он смущался,
уходил и сам не знал, что с ним делается. Перед выходом у всех оказалось что-нибудь: у кого колечко, у кого вышитый кисет, не говоря о тех знаках нежности, которые не оставляют следа по себе. Иные удивлялись, кто почувствительнее, ударились
в слезы, а большая часть посмеялись над собой и друг над другом.
Он медленно
ушел домой и две недели ходил убитый, молчаливый, не заглядывал
в студию, не видался с приятелями и бродил по уединенным улицам. Горе укладывалось,
слезы иссякли, острая боль затихла, и
в голове только оставалась вибрация воздуха от свеч, тихое пение, расплывшееся от
слез лицо тетки и безмолвный, судорожный плач подруги…»
Главное, я сам был
в такой же, как и он, лихорадке; вместо того чтоб
уйти или уговорить его успокоиться, а может, и положить его на кровать, потому что он был совсем как
в бреду, я вдруг схватил его за руку и, нагнувшись к нему и сжимая его руку, проговорил взволнованным шепотом и со
слезами в душе...
Он, помолчав немного, начал так: «Однажды я ехал из Буюкдерэ
в Константинополь и на минуту
слез… а лошадь
ушла вперед с дороги: так я и пришел пешком, верст пятнадцать будет…» — «Ну так что ж?» — «Вот я и боялся, — заключил Тимофей, — что, пожалуй, и эти лошади
уйдут, вбежавши на гору, так чтоб не пришлось тоже идти пешком».
Но есть горе и надорванное: оно пробьется раз
слезами и с той минуты
уходит в причитывания.
— Экая я! — проговорила вдруг Лукерья с неожиданной силой и, раскрыв широко глаза, постаралась смигнуть с них
слезу. — Не стыдно ли? Чего я? Давно этого со мной не случалось… с самого того дня, как Поляков Вася у меня был прошлой весной. Пока он со мной сидел да разговаривал — ну, ничего; а как
ушел он — поплакала я таки
в одиночку! Откуда бралось!.. Да ведь у нашей сестры
слезы некупленные. Барин, — прибавила Лукерья, — чай, у вас платочек есть… Не побрезгуйте, утрите мне глаза.
Тройка катит селом, стучит по мосту,
ушла за пригорок, тут одна дорога и есть — к нам. Пока мы бежим навстречу, тройка у подъезда; Михаил Семенович, как лавина, уже скатился с нее, смеется, целуется и морит со смеха,
в то время как Белинский, проклиная даль Покровского, устройство русских телег, русских дорог, еще
слезает, расправляя поясницу. А Кетчер уже бранит их...
Недели через две я ей сказал; она переменилась
в лице, залилась
слезами и
ушла к себе
в комнату.
Одно существо поняло положение сироты; за ней была приставлена старушка няня, она одна просто и наивно любила ребенка. Часто вечером, раздевая ее, она спрашивала: «Да что же это вы, моя барышня, такие печальные?» Девочка бросалась к ней на шею и горько плакала, и старушка, заливаясь
слезами и качая головой,
уходила с подсвечником
в руке.
Подруга ее, небольшого роста, смуглая брюнетка, крепкая здоровьем, с большими черными глазами и с самобытным видом, была коренастая, народная красота;
в ее движениях и словах видна была большая энергия, и когда, бывало, аптекарь, существо скучное и скупое, делал не очень вежливые замечания своей жене и та их слушала с улыбкой на губах и
слезой на реснице, Паулина краснела
в лице и так взглядывала на расходившегося фармацевта, что тот мгновенно усмирялся, делал вид, что очень занят, и
уходил в лабораторию мешать и толочь всякую дрянь для восстановления здоровья вятских чиновников.
Оказалось, что это был тот же самый Балмашевский, но… возмутивший всех циркуляр он принялся применять не токмо за страх, но и за совесть: призывал детей, опрашивал, записывал «число комнат и прислуги». Дети
уходили испуганные, со
слезами и недобрыми предчувствиями, а за ними исполнительный директор стал призывать беднейших родителей и на точном основании циркуляра убеждал их, что воспитывать детей
в гимназиях им трудно и нецелесообразно. По городу ходила его выразительная фраза...
Поутру на белые степи гляжу,
Послышался звон колокольный,
Тихонько
в убогую церковь вхожу,
Смешалась с толпой богомольной.
Отслушав обедню, к попу подошла,
Молебен служить попросила…
Всё было спокойно — толпа не
ушла…
Совсем меня горе сломило!
За что мы обижены столько, Христос?
За что поруганьем покрыты?
И реки давно накопившихся
слезУпали на жесткие плиты!
«Да где же вы все запропали?» —
Вдруг снизу донесся неистовый крик.
Смотритель работ появился.
«
Уйдите! — сказал со
слезами старик. —
Нарочно я, барыня, скрылся,
Теперь
уходите. Пора! Забранят!
Начальники люди крутые…»
И словно из рая спустилась я
в ад…
И только… и только, родные!
По-русски меня офицер обругал
Внизу, ожидавший
в тревоге,
А сверху мне муж по-французски сказал:
«Увидимся, Маша, —
в остроге...
Она надеялась, что он тотчас же уедет; но он пошел
в кабинет к Марье Дмитриевне и около часа просидел у ней.
Уходя, он сказал Лизе: «Votre mére vous appelle; adieu à jamais…» [Ваша мать вас зовет, прощайте навсегда… (фр.).] — сел на лошадь и от самого крыльца поскакал во всю прыть. Лиза вошла к Марье Дмитриевне и застала ее
в слезах. Паншин сообщил ей свое несчастие.
Появление отца для Наташки было настоящим праздником. Яша Малый любил свое гнездо какой-то болезненной любовью и ужасно скучал о детях. Чтобы повидать их, он должен был сделать пешком верст шестьдесят, но все это выкупалось радостью свиданья. И Наташка, и маленький Петрунька так и повисли на отцовской шее. Особенно ластилась Наташка, скучавшая по отце более сознательно. Но Яша точно стеснялся радоваться открыто и потихоньку
уходил с ребятишками куда-нибудь
в огород и там пестовал их со
слезами на глазах.
Через полчаса она вернулась: Терешка спал
в машинной мертвецки пьяный, и Лукерья, заливаясь
слезами, от души желала, чтобы завтра исправник хорошенько отодрал его. Старая Ганна слушала сноху и качала головой. Закричавший
в задней избе ребенок заставил Лукерью
уйти, наконец, к себе.
Переезд с Самосадки совершился очень быстро, — Петр Елисеич ужасно торопился, точно боялся, что эта новая должность убежит от него. Устраиваться
в Крутяше помогали Ефим Андреич и Таисья. Нюрочка здесь
в первый раз познакомилась с Парасковьей Ивановной и каждый день
уходила к ней. Старушка с первого раза привязалась к девочке, как к родной. Раз Ефим Андреич, вернувшись с рудника, нашел жену
в слезах. Она открыла свое тайное горе только после усиленных просьб.
Слушавшая ее девушка с головой
уходила в этот мир разных жестокостей, неправды, крови и
слез, и ее сердце содрогалось от ужаса.
Она
ушла помолиться
в Казанский собор, поплакала перед образом Богоматери, переходя через улицу, видела мужа, пролетевшего на своих шведочках с молодою миловидною Полинькою, расплакалась еще больше и, возвратившись совершенно разбитая домой, провалялась до вечера
в неутешных
слезах, а вечером вышла веселая, сияющая и разражающаяся почти на всякое даже собственное слово непристойно громким хохотом.
Раз мне пришла мысль, что счастье не зависит от внешних причин, а от нашего отношения к ним, что человек, привыкший переносить страдания, не может быть несчастлив, и, чтобы приучить себя к труду, я, несмотря на страшную боль, держал по пяти минут
в вытянутых руках лексиконы Татищева или
уходил в чулан и веревкой стегал себя по голой спине так больно, что
слезы невольно выступали на глазах.
— Мне
в Сибирь хочется
уйти — вот зачем! — отвечала Лизавета, и у нее вдруг наполнились глаза
слезами.
«Что с ней, что с ней!» — подумал я, и вся душа перевернулась во мне. Нелли замолчала и более во весь вечер не сказала ни слова. Когда же я
ушел, она заплакала, плакала весь вечер, как донесла мне Александра Семеновна, и так и уснула
в слезах. Даже ночью, во сне, она плакала и что-то ночью говорила
в бреду.
В такие минуты старик тотчас же черствел и угрюмел, молчал, нахмурившись, или вдруг, обыкновенно чрезвычайно неловко и громко, заговаривал о другом, или, наконец,
уходил к себе, оставляя нас одних и давая таким образом Анне Андреевне возможность вполне излить передо мной свое горе
в слезах и сетованиях.
Воротился я все-таки поздно. Александра Семеновна рассказала мне, что Нелли опять, как
в тот вечер, очень много плакала «и так и уснула
в слезах», как тогда. «А уж теперь я
уйду, Иван Петрович, так и Филипп Филиппыч приказал. Ждет он меня, бедный».
Она
ушла в кухню, чтобы не смущать его своими
слезами. Хохол воротился поздно вечером усталый и тотчас же лег спать, сказав...
И торопливо
ушла, не взглянув на него, чтобы не выдать своего чувства
слезами на глазах и дрожью губ. Дорогой ей казалось, что кости руки,
в которой она крепко сжала ответ сына, ноют и вся рука отяжелела, точно от удара по плечу. Дома, сунув записку
в руку Николая, она встала перед ним и, ожидая, когда он расправит туго скатанную бумажку, снова ощутила трепет надежды. Но Николай сказал...
И ему вдруг нетерпеливо, страстно, до
слез захотелось сейчас же одеться и
уйти из комнаты. Его потянуло не
в собрание, как всегда, а просто на улицу, на воздух. Он как будто не знал раньше цены свободе и теперь сам удивлялся тому, как много счастья может заключаться
в простой возможности идти, куда хочешь, повернуть
в любой переулок, выйти на площадь, зайти
в церковь и делать это не боясь, не думая о последствиях. Эта возможность вдруг представилась ему каким-то огромным праздником души.
Я помню, что я покраснела до ушей и чуть не со
слезами на глазах стала просить его успокоиться и не обижаться нашими глупыми шалостями, но он закрыл книгу, не докончил нам урока и
ушел в свою комнату.
«Сколько бы у нас общей радости было, кабы покойница была жива», — говорил он сам с собою и с навернувшимися
слезами на глазах
уходил в кабинет и долго уж оттуда не возвращался…
В самом деле, по возвращении он нашел до полдюжины записок на столе и сонного лакея
в передней. Слуге не велено было
уходить, не дождавшись его.
В записках — упреки, допросы и следы
слез. На другой день надо было оправдываться. Он отговорился делом по службе. Кое-как помирились.
— Убивалась она очень, когда вы
ушли! Весь зимовник прямо с ума сошел. Ездили по степи, спрашивали у всех. Полковнику другой же день обо всем рассказали, — а он
в ответ: «Поглядите, не обокрал ли! Должно быть, из беглых!» Очень Женя убивалась! Вы ей портмонетик дорогой подарили, так она его на шее носила. Чуть что —
в слезы, а потом женихи стали свататься, она всех отгоняла.
Он стал беспомощен, как ребёнок, заговорил о чём-то непонятном и вскоре
ушёл, до
слёз жалкий, подобный бездомному бродяге,
в своей старенькой, измятой шляпе и вытертой по швам, чиненой рясе.
Я
в 6 часов
уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень радовался за меня старый морской волк, радовался, что я иду на войну, делал мне разные поучения, которые
в дальнейшем не прошли бесследно. До
слез печалились Гаевская со своей доброй мамой.
В труппе после рассказов Далматова и других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели, как на героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три
в неделю.
Несчастливцев. Мой покой
в могиле. Здесь рай; я его не стою. Благодарю, благодарю! Душа моя полна благодарностью, полна любовью к вам, грудь моя полна теплых
слез! (Утирает
слезы.) Довольно милостей, довольно ласк! Я сделаюсь идолопоклонником, я буду молиться на тебя! (Закрывает лицо рукою и
уходит.)
Актер(быстро
слезает с печи, подходит к столу, дрожащей рукой наливает водки, пьет и — почти бежит —
в сени).
Ушел!
После того вечера, когда говорили о службе, Орлов, не любивший
слез, стал, видимо, бояться и избегать разговоров; когда Зинаида Федоровна начинала спорить или умолять или собиралась заплакать, то он под благовидным предлогом
уходил к себе
в кабинет или вовсе из дому.
Даже когда «машина»
в трактире начинала играть что-нибудь заунывное, он ощущал
в груди тоскливое томление и просил остановить «машину» или
уходил от нее подальше, чувствуя, что не может спокойно слушать этих речей без слов, но полных
слез и жалоб.
Турусина. Уж ты разговорилась очень. Я устала, дай мне отдохнуть, немного успокоиться. (Целует Машеньку; она
уходит.) Милая девушка! На нее и сердиться нельзя; она и сама, я думаю, не понимает, что болтает. Где же ей понимать? Так лепечет. Я все силы употреблю, чтобы она была счастлива; она вполне этого заслуживает. Сколько
в ней благоразумия и покорности! Она меня тронула почти до
слез своею детскою преданностью. Право, так взволновала меня. (Нюхает спирт.)