Неточные совпадения
Почти в одно и то же время, как
жена ушла от Алексея Александровича, с ним случилось и самое горькое для служащего человека событие — прекращение восходящего служебного движения.
Если бы
жена тогда, объявив о своей неверности,
ушла от него, он был бы огорчен, несчастлив, но он не был бы в том для самого себя безвыходном, непонятном положении, в каком он чувствовал себя теперь.
Ушли все на минуту, мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и доброю
женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит всю жизнь, всякую минуту своей жизни, всем, всем пожертвует, а за все это желает иметь
от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине
от такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
Самгин слушал и улыбался. Ему нравилось, что Валентин говорит беспечально, как бы вспоминая далекое прошлое, хотя
жена ушла от него осенью истекшего года.
Заснул он под утро, а когда проснулся и вспомнил сцену с
женой, быстро привел себя в порядок и, выпив чаю, поспешил
уйти от неизбежного объяснения.
Он заботился только о том, чтоб не раздражать ее, и, когда видел
жену в дурном настроении,
уходил от нее, считая, что так всего лучше избежать возможных неприятных бесед и сцен.
Поехала
жена с Полей устраиваться на даче, я
от скуки
ушел в цирк, на борьбу, но борьбы не дождался, прихожу домой — в кабинете, вижу, огонь, за столом моим сидит Полин кавалер и углубленно бумажки разбирает.
— Полно, не распечатывай, Илья Иваныч, — с боязнью остановила его
жена, — кто его знает, какое оно там письмо-то? может быть, еще страшное, беда какая-нибудь. Вишь, ведь народ-то нынче какой стал! Завтра или послезавтра успеешь — не
уйдет оно
от тебя.
— Да, упасть в обморок не
от того,
от чего вы упали, а
от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом
уйти из дома и сделаться его
женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
В виде гарантии я давал ему слово, что если он не захочет моих условий, то есть трех тысяч, вольной (ему и
жене, разумеется) и вояжа на все четыре стороны (без
жены, разумеется), — то пусть скажет прямо, и я тотчас же дам ему вольную, отпущу ему
жену, награжу их обоих, кажется теми же тремя тысячами, и уж не они
от меня
уйдут на все четыре стороны, а я сам
от них уеду на три года в Италию, один-одинехонек.
Но один потерпел при выходе какое-то повреждение, воротился и получил помощь
от жителей: он был так тронут этим, что, на прощанье, съехал с людьми на берег, поколотил и обобрал поселенцев. У одного забрал всех кур, уток и тринадцатилетнюю дочь, у другого отнял свиней и
жену, у старика же Севри, сверх того, две тысячи долларов — и
ушел. Но прибывший вслед за тем английский военный корабль дал об этом знать на Сандвичевы острова и в Сан-Франциско, и преступник был схвачен, с судном, где-то в Новой Зеландии.
Наконец пора было
уходить. Сейоло подал нам руку и ласково кивнул головой. Я взял у него портрет и отдал
жене его, делая ей знак, что оставляю его ей в подарок. Она, по-видимому, была очень довольна, подала мне руку и с улыбкой кивала нам головой. И ему понравилось это. Он,
от удовольствия, привстал и захохотал. Мы вышли и поблагодарили джентльменов.
— В добрый час… Жена-то догадалась хоть
уйти от него, а то пропал бы парень ни за грош… Тоже кровь, Николай Иваныч… Да и то сказать: мудрено с этакой красотой на свете жить… Не по себе дерево согнул он, Сергей-то… Около этой красоты больше греха, чем около денег. Наш брат, старичье, на стены лезут, а молодые и подавно… Жаль парня. Что он теперь: ни холост, ни женат, ни вдовец…
Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря на то что пред волей мужа беспрекословно всю жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения крестьян,
уйти от Федора Павловича в Москву и там начать какую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и раз навсегда, что баба врет, «потому что всякая баба бесчестна», но что
уходить им
от прежнего господина не следует, каков бы он там сам ни был, «потому что это ихний таперича долг».
— Я сейчас, — продолжает, —
от жены. Понимаете ли вы, что такое
жена? Детки, когда я
уходил, прокричали мне: «Прощайте, папа, приходите скорее с нами „Детское чтение“ читать». Нет, вы этого не понимаете! Чужая беда не дает ума.
Да, теперь уж, вероятно, целый город знает, что
жена ушла от него.
В первые же дни по приезде мать подружилась с веселой постоялкой,
женой военного, и почти каждый вечер
уходила в переднюю половину дома, где бывали и люди
от Бетленга — красивые барыни, офицера. Дедушке это не нравилось, не однажды, сидя в кухне, за ужином, он грозил ложкой и ворчал...
В Дербинском
жена свободного состояния Александра Тимофеева
ушла от своего мужа молокана к пастуху Акиму, живет в тесной, грязной лачужке и уже родила пастуху дочь, а муж взял к себе другую женщину, сожительницу.
Дело в том, что Петр Ильич пьянствует, тиранит
жену, бросает ее, заводит любовницу, а когда она, узнав об этом обстоятельстве, хочет
уйти от него к своим родителям, общий суд добрых стариков признает ее же виновною…
Петр Андреич, узнав о свадьбе сына, слег в постель и запретил упоминать при себе имя Ивана Петровича; только мать, тихонько
от мужа, заняла у благочинного и прислала пятьсот рублей ассигнациями да образок его
жене; написать она побоялась, но велела сказать Ивану Петровичу через посланного сухопарого мужичка, умевшего
уходить в сутки по шестидесяти верст, чтоб он не очень огорчался, что, бог даст, все устроится и отец переложит гнев на милость; что и ей другая невестка была бы желательнее, но что, видно, богу так было угодно, а что она посылает Маланье Сергеевне свое родительское благословение.
В сущности, бабы были правы, потому что у Прокопия с Яшей действительно велись любовные тайные переговоры о вольном золоте. У безответного зыковского зятя все сильнее въедалась в голову мысль о том, как бы
уйти с фабрики на вольную работу. Он вынашивал свою мечту с упорством всех мягких натур и затаился даже
от жены. Вся сцена закончилась тем, что мужики бежали с поля битвы самым постыдным образом и как-то сами собой очутились в кабаке Ермошки.
Макар
ушел к себе в заднюю избу, где его
жена Татьяна стирала на ребят. Он все еще не мог прочухаться
от родительской трепки и недружелюбно смотрел на широкую спину безответной
жены, взятой в богатую семью за свою лошадиную силу.
Хитрый Коваль пользовался случаем и каждый вечер «полз до шинка», чтобы выпить трохи горилки и «погвалтувати» с добрыми людьми. Одна сноха Лукерья ходила с надутым лицом и сердитовала на стариков. Ее туляцкая семья собиралась
уходить в орду, и бедную бабу тянуло за ними. Лукерья выплакивала свое горе где-нибудь в уголке, скрываясь
от всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось
от тулянки-жены, и он спасался
от нее тоже в шинок, где гарцевал батько Дорох.
Переезд с Самосадки совершился очень быстро, — Петр Елисеич ужасно торопился, точно боялся, что эта новая должность убежит
от него. Устраиваться в Крутяше помогали Ефим Андреич и Таисья. Нюрочка здесь в первый раз познакомилась с Парасковьей Ивановной и каждый день
уходила к ней. Старушка с первого раза привязалась к девочке, как к родной. Раз Ефим Андреич, вернувшись с рудника, нашел
жену в слезах. Она открыла свое тайное горе только после усиленных просьб.
Когда его
жена уходила на платформу освежиться, он рассказывал такие вещи,
от которых генерал расплывался в блаженную улыбку, помещик ржал, колыхая черноземным животом, а подпоручик, только год выпущенный из училища, безусый мальчик, едва сдерживая смех и любопытство, отворачивался в сторону, чтобы соседи, не видели, что он краснеет.
Также было известно, что он платил им ненавистью, вероломством и всевозможными служебными подвохами, едва только они с облегчением и радостью
уходили от его
жены.
В этот же вечер Передонов поспешно обошел всех сослуживцев,
от инспектора до помощников классных наставников, и всем рассказывал, что Пыльников — переодетая барышня. Все смеялись и не верили, но многие, когда он
уходил, впадали в сомнение. Учительские
жены, так те почти все поверили сразу.
Крупов
ушел рассерженный и вечером того дня за ужином у вице-губернатора декламировал полтора часа на свою любимую тему — бранил женщин и семейную жизнь, забыв, что вице-губернатор был женат на третьей
жене и
от каждой имел по нескольку человек детей.
(Суслов отводит
жену и по дороге что-то шепчет ей. Она отшатнулась
от него, остановилась. Он берет ее под руку и ведет направо, где они несколько минут тихо разговаривают и возвращаются к террасе после того, как Басов
уходит.)
— Годов тридцать атаманствовал он, а лямки никогда не покидал, с весны в лямке; а после путины станицу поведет… У него и сейчас есть поклажи зарытые. Ему золото — плевать… Лето на Волге, а зимой у него притон есть, то на Иргизе, то на Черемшане… У раскольников на Черемшане свою избу выстроил, там
жена была у него… Раз я у него зимовал. Почет ему
от всех. Зимой по-степенному живет, чашкой-ложкой отпихивается, а как снег таять начал — туча тучей ходит… А потом и
уйдет на Волгу…
Крик его, как плетью, ударил толпу. Она глухо заворчала и отхлынула прочь. Кузнец поднялся на ноги, шагнул к мёртвой
жене, но круто повернулся назад и — огромный, прямой —
ушёл в кузню. Все видели, что, войдя туда, он сел на наковальню, схватил руками голову, точно она вдруг нестерпимо заболела у него, и начал качаться вперёд и назад. Илье стало жалко кузнеца; он
ушёл прочь
от кузницы и, как во сне, стал ходить по двору
от одной кучки людей к другой, слушая говор, но ничего не понимая.
Параша. Теперь бы я пошла за него, да боюсь, что он
от жены в плясуны
уйдет. И не пойду я за него, хоть осыпь ты меня с ног до головы золотом. Не умел он меня брать бедную, не возьмет и богатую. А пойду я вот за кого. (Берет Гаврилу).
От кого это? (Распечатывает и читает.) Вот еще мило! Любовное послание. И
от кого же! Пожилой человек,
жена красавица. Мерзко! Оскорбительно! Что делать женщине в таком случае? И какие пошлости написаны! Какие глупые нежности! Послать его назад? Нет, лучше показать его кой-кому из знакомых да посмеяться вместе, все-таки развлечение… фу, как гадко! (
Уходит.)
Из дома муж
уходит смело
С утра на биржу делать дело
И верит, что
жена от скуки
Сидит и ждет, сложивши руки.
Несчастный муж!
Для мужа друг велико дело,
Когда
жена сидит без дела.
Муж занят, а
жена от скуки,
Глядишь, и бьет на обе руки.
Несчастный муж!
Татьяна Васильевна после того
ушла к себе, но Долгов и критик еще часа два спорили между собою и в конце концов разругались, что при всех почти дебатах постоянно случалось с Долговым, несмотря на его добрый характер! Бедный генерал, сколько ни устал
от дневных хлопот, сколь ни был томим желанием спать, считал себя обязанным сидеть и слушать их. Как же после этого он не имел права считать
жену свою хуже всех в мире женщин! Мало что она сама, но даже гости ее мучили его!
Тузенбах. Да, ничего себе, только
жена, теща и две девочки. Притом женат во второй раз. Он делает визиты и везде говорит, что у него
жена и две девочки. И здесь скажет.
Жена какая-то полоумная, с длинной девической косой, говорит одни высокопарные вещи, философствует и часто покушается на самоубийство, очевидно, чтобы насолить мужу. Я бы давно
ушел от такой, но он терпит и только жалуется.
Так было до вечера. Вечером Линочка
ушла к
Жене Эгмонт вместе заниматься, а Саша читал матери любимого обоими Байрона; и было уже не меньше десяти часов, когда Саше прислуга подала записку
от Колесникова: «Выйди сейчас же, очень важно».
Он старался только
уйти куда-нибудь подальше, куда не достигал бы вой
жены, но спрятаться
от этого не удавалось, визг звучал где-то внутри головы его, возбуждая необыкновенные мысли.
«Поехали мы, — сказывал он, — с Саничкой (так он называл
жену) за границу через Одессу, но нам пришлось два дня поджидать парохода в Вену, а
от нечего делать вечером я
ушел в клуб. Мне страшно не повезло, и в час ночи я вернулся в номер и разбудил
жену словами: «Саничка, мы ехать за границу не можем, я все деньги проиграл».
Теперь, когда прошло десять лет, жалость и страх, вызванные записями, конечно,
ушли. Это естественно. Но, перечитав эти записки теперь, когда тело Полякова давно истлело, а память о нем совершенно исчезла, я сохранил к ним интерес. Может быть, они нужны? Беру на себя смелость решить это утвердительно. Анна К. умерла в 1922 году
от сыпного тифа и на том же участке, где работала. Амнерис — первая
жена Полякова — за границей. И не вернется.
Она хотела
уходить, но в это время вошла дочь и подошла поздороваться. Он так же посмотрел на дочь, как и на
жену, и на ее вопросы о здоровье сухо сказал ей, что он скоро освободит их всех
от себя. Обе замолчали, посидели и вышли.
Жена хотела, чтобы я
ушел, но мне не легко было сделать это. Я ослабел и боялся своих больших, неуютных, опостылевших комнат. Бывало в детстве, когда у меня болело что-нибудь, я жался к матери или няне, и, когда я прятал лицо в складках теплого платья, мне казалось, что я прячусь
от боли. Так и теперь почему-то мне казалось, что
от своего беспокойства я могу спрятаться только в этой маленькой комнате, около
жены. Я сел и рукою заслонил глаза
от света. Было тихо.
Афоня. Вот, брат Лёв, на кого ты нас променял! погляди, полюбуйся! Кто тебя любит-то душою, так ты на того зверем смотришь; я сохну, как свечка; таю все из любви да из жалости к тебе, а еще ни разу
от тебя доброго слова не слыхал. В
жене ты души не чаял, а она, злодейка наша, вот что делает! Нет на свете правды, нет! (
Уходит.)
Простились соседи;
ушел Василий, и долго его не было.
Жена за него работала, день и ночь не спала; извелась совсем, поджидаючи мужа. На третий день проехала ревизия: паровоз, вагон багажный и два первого класса, а Василия все нет. На четвертый день увидел Семен его хозяйку: лицо
от слез пухлое, глаза красные.
— Куда же ты
уйдешь, Степаныч?
От добра добра не ищут. Тут тебе и дом, тепло, и землицы маленько.
Жена у тебя работница…
Но дела у него шли плохо, он потратил все свои деньги на роскошную сервировку, обкрадывала его прислуга, и, запутавшись мало-помалу, он перешел на другую станцию, менее бойкую; здесь
от него
ушла жена и увезла с собой всё серебро, и он перешел на третью станцию, похуже, где уже не полагалось горячих кушаний.
Он молчал, а она между тем говорила, что для нее нет выше счастья, как видеть его, идти за ним, хоть сейчас, куда он хочет, быть его
женой и помощницей, что если он
уйдет от нее, то она умрет с тоски…
— Нет, не надо, конечно, не надо, — вздохнул Иуда. — Но ты могла проболтаться, ведь женщины так болтливы. Но ты не проболталась, нет? Ты была тверда? Так, так, Мария, ты хорошая женщина. Ты знаешь, у меня где-то есть
жена. Теперь бы я хотел посмотреть на нее: быть может, она тоже неплохая женщина. Не знаю. Она говорила: Иуда лгун, Иуда Симонов злой, и я
ушел от нее. Но, может быть, она и хорошая женщина, ты не знаешь?
— Со стариком — ничего, у него молодая
жена Мариула, которая
от него
ушла с цыганом, и эта, тоже, Земфира —
ушла. Сначала все пела: «Старый муж, грозный муж! Не боюсь я тебя!» — это она про него, про отца своего, пела, а потом
ушла и села с цыганом на могилу, а Алеко спал и страшно хрипел, а потом встал и тоже пошел на могилу, и потом зарезал цыгана ножом, а Земфира упала и тоже умерла.
Я и так брата люблю, а больше за то, что он за меня в солдаты пошел. Вот как было дело: стали бросать жеребий. Жеребий пал на меня, мне надо были идти в солдаты, а я тогда неделю как женился. Не хотелось мне
от молодой
жены уходить.