Неточные совпадения
Часу в первом утра он,
с усилием раскрыв глаза, увидел над собою при свете лампадки бледное лицо
отца и велел ему
уйти; тот повиновался, но тотчас же вернулся на цыпочках и, до половины заслонившись дверцами шкафа, неотвратимо глядел на своего сына.
Этот парень все более не нравился Самгину, весь не нравился. Можно было думать, что он рисуется своей грубостью и желает быть неприятным. Каждый раз, когда он начинал рассказывать о своей анекдотической жизни, Клим, послушав его две-три минуты, демонстративно
уходил. Лидия написала
отцу, что она из Крыма проедет в Москву и что снова решила поступить в театральную школу. А во втором, коротеньком письме Климу она сообщила, что Алина, порвав
с Лютовым, выходит замуж за Туробоева.
— Довольно, Анна, — ворчал доктор, а
отец начал спорить
с учителем о какой-то гипотезе, о Мальтусе; Варавка встал и
ушел, увлекая за собой ленту дыма сигары.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда
отец его воевал
с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень хотела
уйти в Турцию, но бабушка не пустила ее.
Жарким летним вечером Клим застал
отца и брата в саду, в беседке;
отец, посмеиваясь необычным, икающим смехом, сидел рядом
с Дмитрием, крепко прижав его к себе; лицо Дмитрия было заплакано; он тотчас вскочил и
ушел, а
отец, смахивая платком капельки слез
с брюк своих, сказал Климу...
Он был в их глазах пустой, никуда не годный, ни на какое дело, ни для совета — старик и плохой
отец, но он был Пахотин, а род Пахотиных
уходит в древность, портреты предков занимают всю залу, а родословная не укладывается на большом столе, и в роде их было много лиц
с громким значением.
Вот
отец Аввакум, бледный и измученный бессонницей, вышел и сел в уголок на кучу снастей; вот и другой и третий, все невыспавшиеся,
с измятыми лицами. Надо было держаться обеими руками: это мне надоело, и я
ушел в свой любимый приют, в капитанскую каюту.
— А мне
с кухарками и кучерами бывало весело, а
с нашими господами и дамами скучно, — рассказывала она. — Потом, когда я стала понимать, я увидала, что наша жизнь совсем дурная. Матери у меня не было,
отца я не любила и девятнадцати лет я
с товаркой
ушла из дома и поступила работницей на фабрику.
— А коли Петру Александровичу невозможно, так и мне невозможно, и я не останусь. Я
с тем и шел. Я всюду теперь буду
с Петром Александровичем:
уйдете, Петр Александрович, и я пойду, останетесь — и я останусь. Родственным-то согласием вы его наипаче кольнули,
отец игумен: не признает он себя мне родственником! Так ли, фон Зон? Вот и фон Зон стоит. Здравствуй, фон Зон.
— Я готовилась умереть, не думая об
отце, и вы не понимаете этого!
С этой минуты все Кончено между нами, — сказала она и быстро
ушла из комнаты.
Не было мне ни поощрений, ни рассеяний;
отец мой был почти всегда мною недоволен, он баловал меня только лет до десяти; товарищей не было, учители приходили и
уходили, и я украдкой убегал, провожая их, на двор поиграть
с дворовыми мальчиками, что было строго запрещено.
С этими словами она выбежала из девичьей и нажаловалась матушке. Произошел целый погром. Матушка требовала, чтоб Аннушку немедленно
услали в Уголок, и даже грозилась отправить туда же самих тетенек-сестриц. Но благодаря вмешательству
отца дело кончилось криком и угрозами. Он тоже не похвалил Аннушку, но ограничился тем, что поставил ее в столовой во время обеда на колени. Сверх того, целый месяц ее «за наказание» не пускали в девичью и носили пищу наверх.
Нам очень нравилось это юмористическое объяснение, побеждавшее ужасное представление о воющем привидении, и мы впоследствии часто просили
отца вновь рассказывать нам это происшествие. Рассказ кончался веселым смехом… Но это трезвое объяснение на кухне не произвело ни малейшего впечатления. Кухарка Будзиньская, а за ней и другие объяснили дело еще проще: солдат и сам знался
с нечистой силой; он по — приятельски столковался
с «марой», и нечистый
ушел в другое место.
Отец в новом мундире и
с Владимиром в петлице
уходит из дому в суд.
Когда Галактион
ушел, Устенька напала на
отца с необыкновенным азартом.
Это было преступление без заранее обдуманного намерения: однажды вечером мать
ушла куда-то, оставив меня домовничать
с ребенком; скучая, я развернул одну из книг отчима — «Записки врача» Дюма-отца — и между страниц увидал два билета — в десять рублей и в рубль.
Собравшись домой, она на дороге, на постоялом дворе, встречает
отца и мать, рассказывает им все свое горе и прибавляет, что
ушла от мужа, чтобы жить
с ними, потому что ей уж терпенья не стало.
Уходя, она прибавила, что Лизавета Прокофьевна сегодня в адском расположении духа, но что всего страннее, что Аглая перессорилась со всем семейством, не только
с отцом и матерью, но даже
с обеими сестрами, и что «это совсем нехорошо».
Появление
отца для Наташки было настоящим праздником. Яша Малый любил свое гнездо какой-то болезненной любовью и ужасно скучал о детях. Чтобы повидать их, он должен был сделать пешком верст шестьдесят, но все это выкупалось радостью свиданья. И Наташка, и маленький Петрунька так и повисли на отцовской шее. Особенно ластилась Наташка, скучавшая по
отце более сознательно. Но Яша точно стеснялся радоваться открыто и потихоньку
уходил с ребятишками куда-нибудь в огород и там пестовал их со слезами на глазах.
— Груня, Грунюшка, опомнись… — шептал Макар, стоя перед ней. — Ворога твоего мы порешили… Иди и объяви начальству, што это я сделал:
уйду в каторгу… Легче мне будет!.. Ведь три года я муку-мученическую принимал из-за тебя… душу ты из меня выняла, Груня. А что касаемо Кирилла, так слухи о нем пали до меня давно, и я еще по весне
с Гермогеном тогда на могилку к
отцу Спиридонию выезжал, чтобы его достигнуть.
Петр Елисеич неожиданно смутился, помахал платком и торопливо
ушел в свой кабинет, а Нюрочка так и осталась
с раскрытым ртом от изумления. Вообще, что-то случилось, а что — Нюрочка не понимала, и никто ей не мог ничего объяснить. Ей показалось только, что
отец точно испугался, когда она пожаловалась на Домнушку.
Недавно публика любовалась картинкою, помещенною в одном из остроумных сатирических изданий. Рисунок изображал
отца, у которого дочь
ушла.
Отец был изображен на этом рисунке
с ослиными ушами.
В восемь часов утра начинался день в этом доме; летом он начинался часом ранее. В восемь часов Женни сходилась
с отцом у утреннего чая, после которого старик тотчас
уходил в училище, а Женни заходила на кухню и через полчаса являлась снова в зале. Здесь, под одним из двух окон, выходивших на берег речки, стоял ее рабочий столик красного дерева
с зеленым тафтяным мешком для обрезков. За этим столиком проходили почти целые дни Женни.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему
отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает
с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и
с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви
уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа
с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Потом приходил к нам
отец; мать сказала ему о нашем позднем обеде; он пожалел, что мы были долго голодны, и поспешно
ушел, сказав, что он играет
с тетушкой в пикет.
Хозяйка встретила мою мать в сенях и
ушла с нею в дом, а
отец высадил меня и сестру из кареты и повел за руку.
Отец поспешил
уйти, а дядька и нянька поспешили нас
с сестрицей уложить почивать.
Нелли взглянула на меня и ничего не отвечала. Она, очевидно, знала,
с кем
ушла ее мамаша и кто, вероятно, был и ее
отец. Ей было тяжело даже и мне назвать его имя…
Отца не было дома; но матушка, которая
с некоторого времени находилась в состоянии почти постоянного глухого раздражения, обратила внимание на мой фатальный вид и сказала мне за ужином: «Чего ты дуешься, как мышь на крупу?» Я только снисходительно усмехнулся в ответ и подумал: «Если б они знали!» Пробило одиннадцать часов; я
ушел к себе, но не раздевался, я выжидал полночи; наконец, пробила и она.
Мысль бежать в Москву неотступно представлялась его уму. Бежать теперь же, не возвращаясь домой, — кстати, у него в кармане лежала зелененькая бумажка. В Москве он найдет место; только вот
с паспортом как быть? Тайком его не получишь, а узнают
отец с матерью — не пустят. Разве без паспорта
уйти?
Вслед за тем Егор Егорыч
ушел от него, а
отец Василий направился в свою небольшую библиотеку и заперся там из опасения, чтобы к нему не пришла мать-протопопица
с своими глупыми расспросами.
И гробик ему
отец с матерью сделай, и попу за погребенье отдай — смотришь, пять-то рублей между рук
ушли!
— Да как же-с, я ведь и говорю, что это всякому надо знать, чтобы судить. Дело началось
с того, что Дарья Николаевна тогда решилась от
отца уйти.
— Братья уехали раньше… Я жила
с отцом и младшим братом. А после этого брата…
услали.
Матвею стало грустно, не хотелось
уходить. Но когда, выходя из сада, он толкнул тяжёлую калитку и она широко распахнулась перед ним, мальчик почувствовал в груди прилив какой-то новой силы и пошёл по двору тяжёлой и развалистой походкой
отца. А в кухне — снова вернулась грусть, больно тронув сердце: Власьевна сидела за столом, рассматривая в маленьком зеркальце свой нос, одетая в лиловый сарафан и белую рубаху
с прошвами, обвешанная голубыми лентами. Она была такая важная и красивая.
На двор вкатился маленький и круглый человечек, весёлый, одетый в смешную клетчатую хламиду и штаны навыпуск.
Отец ушёл с ним в горницу, сказав...
— Нет, — сказал
отец, грустно качнув головой, — она далё-еко! В глухих лесах она, и даже — неизвестно где! Не знаю я. Я
с ней всяко — и стращал и уговаривал: «Варя, говорю, что ты? Варвара, говорю, на цепь я тебя, деймона, посажу!» Стоит на коленках и глядит. Нестерпимо она глядела! Наскрозь души. Часом, бывало, толкнёшь её —
уйди! А она — в ноги мне! И — опять глядит. Уж не говорит: пусти-де! — молчит…
Нет, брат, дельного малого сразу узнаешь; я сначала сам было подумал: «Кажется, не глуп; может, будет путь; ну, не привык к службе, обойдется, привыкнет», — а теперь три месяца всякий день ходит и со всякой дрянью носится, горячится, точно
отца родного, прости господи, режут, а он спасает, — ну, куда
уйдешь с этим?
На нарах, кроме двух моих старых товарищей, не отправленных в училище, явились еще три юнкера, и мой приезд был встречен весело. Но все-таки я думал об
отце, и вместе
с тем засела мысль о побеге за границу в качестве матроса и мечталось даже о приключениях Робинзона. В конце концов я решил
уйти со службы и «податься» в Астрахань.
Юрий почти без чувств упал на грудь
отца Авраамия, а Митя, утирая рукавом текущие из глаз слезы, тихо склонился над гробом угодника божия, и через несколько минут, когда Милославский,
уходя вместе
с Палицыным из храма, подошли
с ним проститься, Мити уже не было: он возвратился на свою родину!
Напротив, Юрий, привыкший
с младенчества к благочестию в доме
отца своего, ожидал только удобной минуты, чтобы
уйти в свою комнату; он желал этого тем более, что день клонился уже к вечеру, а ему должно было отправиться чем свет в дорогу.
Донато бросился в дом, схватил ружье и побежал в поле, куда
ушел отец, там он сказал ему всё, что может сказать мужчина мужчине в такую минуту, и двумя выстрелами покончил
с ним, а потом плюнул на труп и разбил прикладом череп его. Говорили, что он долго издевался над мертвым — будто бы вспрыгнул на спину ему и танцевал на ней свой танец мести.
— Это ты верно, — задумчиво сказал Яков, — и про
отца верно, и про горбатого… Эх, не к месту мы
с тобой родились! Ты вот хоть злой; тем утешаешь себя, что всех судишь… и всё строже судишь… А я и того не могу…
Уйти бы куда-нибудь! —
с тоской вскричал Яков.
— Как
ушла она третьего дня, так ещё тогда
отец зубами заскрипел и
с той поры так и был злющий, рычит.
— Был. «Довольно, говорит, валяться, выписывайся!» Я умолил доктора, чтобы меня не отпускали отсюда… Хорошо здесь, — тихо, скромно… Вот — Никита Егорович, читаем мы
с ним библию. Семь лет читал её, всё в ней наизусть знает и может объяснить пророчества… Выздоровлю — буду жить
с Никитой Егорычем,
уйду от
отца! Буду помогать в церкви Никите Егорычу и петь на левом клиросе…
После смерти
отца Андреев поссорился
с Соловцовым,
ушел в Москву, попал хористом в общедоступный театр, познакомился
с редакциями, стал изредка печататься, потом от пьянства потерял голос и обратился в хитрованца. В это-то время я его и приютил. В честь любимых им соловцовских собак и взял он свой псевдоним.
Фома, наблюдая за игрой физиономии старика, понял, что он боится
отца. Исподлобья, как волчонок, он смотрел на Чумакова; а тот со смешной важностью крутил седые усы и переминался
с ноги на ногу перед мальчиком, который не
уходил, несмотря на данное ему разрешение.
Команда парохода любила его, и он любил этих славных ребят, коричневых от солнца и ветра, весело шутивших
с ним. Они мастерили ему рыболовные снасти, делали лодки из древесной коры, возились
с ним, катали его по реке во время стоянок, когда Игнат
уходил в город по делам. Мальчик часто слышал, как поругивали его
отца, но не обращал на это внимания и никогда не передавал
отцу того, что слышал о нем. Но однажды, в Астрахани, когда пароход грузился топливом, Фома услыхал голос Петровича, машиниста...
А если Фоме нездоровилось,
отец его, бросая все свои дела, не
уходил из дома и, надоедая сестре и сыну нелепыми вопросами и советами, хмурый,
с боязнью в глазах, ходил по комнатам сам не свой и охал.
Я простился
с нею и вышел сконфуженный. Спускаясь вниз по лестнице, я видел, как
уходили сестра и Анюта Благово; они оживленно говорили о чем-то, должно быть о моем поступлении на железную дорогу, и спешили. Сестра раньше никогда не бывала на репетициях, и теперь, вероятно, ее мучила совесть, и она боялась, как бы
отец не узнал, что она без его позволения была у Ажогиных.