Неточные совпадения
По осени у старого
Какая-то глубокая
На шее рана сделалась,
Он трудно
умирал:
Сто
дней не ел; хирел да сох,
Сам над собой подтрунивал:
— Не правда ли, Матренушка,
На комара корёжского
Костлявый я похож?
И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети, оставшись одни, стали жарить малину
на свечах и лить молоко фонтаном в рот. Мать, застав их
на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то им нечего будет есть, и они
умрут с голоду.
Окончив курсы в гимназии и университете с медалями, Алексей Александрович с помощью дяди тотчас стал
на видную служебную дорогу и с той поры исключительно отдался служебному честолюбию. Ни в гимназии, ни в университете, ни после
на службе Алексей Александрович не завязал ни с кем дружеских отношений. Брат был самый близкий ему по душе человек, но он служил по министерству иностранных
дел, жил всегда за границей, где он и
умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что
умирать пора. И что всё это вздор. Я по правде тебе скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты подумай об этом: ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла
на крошечной планете. А мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли,
дела! Всё это песчинки.
О, я прошу тебя: не мучь меня по-прежнему пустыми сомнениями и притворной холодностью: я, может быть, скоро
умру, я чувствую, что слабею со
дня на день… и, несмотря
на это, я не могу думать о будущей жизни, я думаю только о тебе…
И, может быть, я завтра
умру!.. и не останется
на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом
деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!
— Знаете ли, Петр Петрович? отдайте мне
на руки это — детей,
дела; оставьте и семью вашу, и детей: я их приберегу. Ведь обстоятельства ваши таковы, что вы в моих руках; ведь
дело идет к тому, чтобы
умирать с голоду. Тут уже
на все нужно решаться. Знаете ли вы Ивана Потапыча?
— Кто, Михеев
умер? — сказал Собакевич, ничуть не смешавшись. — Это его брат
умер, а он преживехонький и стал здоровее прежнего.
На днях такую бричку наладил, что и в Москве не сделать. Ему, по-настоящему, только
на одного государя и работать.
Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно
умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как
день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно
на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
— Ведь губернатор — наследник; он имеет право
на притязания; а что другие-то со всех сторон прицепились, так это-с, ваше сиятельство, человеческое
дело. Умерла-с богатая, распоряженья умного и справедливого не сделала; слетелись со всех сторон охотники поживиться — человеческое
дело…
Дни мчались: в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не
умер, не сошел с ума.
Весна живит его: впервые
Свои покои запертые,
Где зимовал он, как сурок,
Двойные окна, камелек
Он ясным утром оставляет,
Несется вдоль Невы в санях.
На синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег.
Куда по нем свой быстрый бег...
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как было
дело и… в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица
умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала
на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не захочу ли я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
—
Умирать так
умирать:
дело служивое!» В эту минуту мятежники набежали
на нас и ворвались в крепость.
— Я Николая Петровича одного
на свете люблю и век любить буду! — проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и поднимали ее горло, — а что вы видели, так я
на Страшном суде скажу, что вины моей в том нет и не было, и уж лучше мне
умереть сейчас, коли меня в таком
деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем…
К вечеру он впал в совершенное беспамятство, а
на следующий
день умер.
— Важный ты стал, значительная персона, — вздохнул Дронов. — Нашел свою тропу… очевидно. А я вот все болтаюсь в своей петле. Покамест — широка, еще не давит. Однако беспокойно. «Ты
на гору, а черт — за ногу». Тоська не отвечает
на письма — в чем
дело? Ведь — не бежала же? Не
умерла?
«Муж
умирает, ей нужен заместитель, который продолжал бы
дело мужа — работать
на нее».
—
На днях купец, у которого я урок даю, сказал: «Хочется блинов поесть, а знакомые не
умирают». Спрашиваю: «Зачем же нужно вам, чтоб они
умирали?» — «А блин, говорит, особенно хорош
на поминках». Вероятно, теперь он поест блинов…
Сверх того, Захар и сплетник. В кухне, в лавочке,
на сходках у ворот он каждый
день жалуется, что житья нет, что этакого дурного барина еще и не слыхано: и капризен-то он, и скуп, и сердит, и что не угодишь ему ни в чем, что, словом, лучше
умереть, чем жить у него.
Живи он с одним Захаром, он мог бы телеграфировать рукой до утра и, наконец,
умереть, о чем узнали бы
на другой
день, но глаз хозяйки светил над ним, как око провидения: ей не нужно было ума, а только догадка сердца, что Илья Ильич что-то не в себе.
— Вот жизнь-то человеческая! — поучительно произнес Илья Иванович. — Один
умирает, другой родится, третий женится, а мы вот всё стареемся: не то что год
на год,
день на день не приходится! Зачем это так? То ли бы
дело, если б каждый
день как вчера, вчера как завтра!.. Грустно, как подумаешь…
— Ты засыпал бы с каждым
днем все глубже — не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с тобой мы стали бы жить изо
дня в
день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили Бога, что
день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило
на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну,
умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
— Может быть, но
дело в том, что я не верю тебе: или если и поверю, так
на один
день, а там опять родятся надежды. Страсть
умрет, когда самый предмет ее
умрет, то есть перестанет раздражать…
— Я
днем хожу туда, и то с Агафьей или мальчишку из деревни возьму. А то так
на похороны, если мужичок
умрет. У нас, слава Богу, редко мрут.
Умер у бабы сын, мать отстала от работы, сидела в углу как убитая, Марфенька каждый
день ходила к ней и сидела часа по два, глядя
на нее, и приходила домой с распухшими от слез глазами.
«Пусть завтра последний
день мой, — думал бы каждый, смотря
на заходящее солнце, — но все равно, я
умру, но останутся все они, а после них дети их» — и эта мысль, что они останутся, все так же любя и трепеща друг за друга, заменила бы мысль о загробной встрече.
Старец же должен быть доволен во всякое время, а
умирать должен в полном цвете ума своего, блаженно и благолепно, насытившись
днями, воздыхая
на последний час свой и радуясь, отходя, как колос к снопу, и восполнивши тайну свою.
Говорят, жители не показывались нам более потому, что перед нашим приездом
умерла вдовствующая королева, мать регента, управляющего островами вместо малолетнего короля. По этому случаю наложен траур
на пятьдесят
дней. Мы видели многих в белых травяных халатах. Известно, что белый цвет — траурный
на Востоке.
— И что? — допытывался я уже
на другой
день на рейде, ибо там, за рифами, опять ни к кому приступу не было: так все озабочены. Да почему-то и неловко было спрашивать, как бывает неловко заговаривать, где есть трудный больной в доме, о том, выздоровеет он или
умрет?
Покойно, правда, было плавать в этом безмятежном царстве тепла и безмолвия: оставленная
на столе книга, чернильница, стакан не трогались; вы ложились без опасения
умереть под тяжестью комода или полки книг; но сорок с лишком
дней в море! Берег сделался господствующею нашею мыслью, и мы немало обрадовались, вышедши, 16-го февраля утром, из Южного тропика.
[В начале 80-х годов пять человек арестантов
умерло в один
день от солнечного удара, в то время как их переводили из Бутырского замка
на вокзал Нижегородской железной дороги.]
На другой
день дрались, и Каменскому попала пуля в живот, и он
умер через два часа.
Томил его несколько вначале арест слуги, но скорая болезнь, а потом и смерть арестанта успокоили его, ибо
умер тот, по всей очевидности (рассуждал он тогда), не от ареста или испуга, а от простудной болезни, приобретенной именно во
дни его бегов, когда он, мертво пьяный, валялся целую ночь
на сырой земле.
Здесь
умер вчера, самоубийством,
на краю города, один болезненный идиот, сильно привлеченный к настоящему
делу, бывший слуга и, может быть, побочный сын Федора Павловича, Смердяков.
Налгал третьего года, что жена у него
умерла и что он уже женат
на другой, и ничего этого не было, представь себе: никогда жена его не
умирала, живет и теперь и его бьет каждые три
дня по разу.
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате, что тот, где-то далеко
на границе, у азиятов, попав к ним в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и
умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и было напечатано как раз в полученной в тот
день газете.
С тех пор, с самой его смерти, она посвятила всю себя воспитанию этого своего нещечка мальчика Коли, и хоть любила его все четырнадцать лет без памяти, но уж, конечно, перенесла с ним несравненно больше страданий, чем выжила радостей, трепеща и
умирая от страха чуть не каждый
день, что он заболеет, простудится, нашалит, полезет
на стул и свалится, и проч., и проч.
Спустя немного времени один за другим начали
умирать дети. Позвали шамана. В конце второго
дня камлания он указал место, где надо поставить фигурное дерево, но и это не помогло. Смерть уносила одного человека за другим. Очевидно, черт поселился в самом жилище. Оставалось последнее средство — уступить ему фанзу. Та к и сделали. Забрав все имущество, они перекочевали
на реку Уленгоу.
По рассказам тазов, месяца два назад один тигр унес ребенка от самой фанзы. Через несколько
дней другой тигр напал
на работавшего в поле китайца и так сильно изранил его, что он в тот же
день умер.
На четвертый
день он
умер.
Вот-с таким-то образом-с мы блаженствовали три года;
на четвертый Софья
умерла от первых родов, и — странное
дело — мне словно заранее сдавалось, что она не будет в состоянии подарить меня дочерью или сыном, землю — новым обитателем.
Сколько раз наедине, в своей комнате, отпущенный наконец «с Богом» натешившейся всласть ватагою гостей, клялся он, весь пылая стыдом, с холодными слезами отчаяния
на глазах,
на другой же
день убежать тайком, попытать своего счастия в городе, сыскать себе хоть писарское местечко или уж за один раз
умереть с голоду
на улице.
Но и
на новых местах их ожидали невзгоды. По неопытности они посеяли хлеб внизу, в долине; первым же наводнением его смыло, вторым — унесло все сено; тигры поели весь скот и стали нападать
на людей. Ружье у крестьян было только одно, да и то пистонное. Чтобы не
умереть с голода, они нанялись в работники к китайцам с поденной платой 400 г чумизы в
день. Расчет производили раз в месяц, и чумизу ту за 68 км должны были доставлять
на себе в котомках.
Полозова хватило, как обухом по лбу. Ждать смерти, хоть скоро, но неизбежно, скоро ли, да и наверное ли? и услышать: через полчаса ее не будет в живых — две вещи совершенно разные. Кирсанов смотрел
на Полозова с напряженным вниманием: он был совершенно уверен в эффекте, но все-таки
дело было возбуждающее нервы; минуты две старик молчал, ошеломленный: — «Не надо! Она
умирает от моего упрямства! Я
на все согласен! Выздоровеет ли она?» — «Конечно», — сказал Кирсанов.
— Не знаю, — отвечал Бурмин, — не знаю, как зовут деревню, где я венчался; не помню, с которой станции поехал. В то время я так мало полагал важности в преступной моей проказе, что, отъехав от церкви, заснул, и проснулся
на другой
день поутру,
на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда со мною,
умер в походе, так что я не имею и надежды отыскать ту, над которой подшутил я так жестоко и которая теперь так жестоко отомщена.
Но Александр
умер, и Аракчеев пал.
Дело Витберга при Николае приняло тотчас худший вид. Оно тянулось десять лет и с невероятными нелепостями. Обвинительные пункты, признанные уголовной палатой, отвергаются сенатом. Пункты, в которых оправдывает палата, ставятся в вину сенатом. Комитет министров принимает все обвинения. Государь, пользуясь «лучшей привилегией царей — миловать и уменьшать наказания», прибавляет к приговору — ссылку
на Вятку.
И заметьте, что это отрешение от мира сего вовсе не ограничивалось университетским курсом и двумя-тремя годами юности. Лучшие люди круга Станкевича
умерли; другие остались, какими были, до нынешнего
дня. Бойцом и нищим пал, изнуренный трудом и страданиями, Белинский. Проповедуя науку и гуманность,
умер, идучи
на свою кафедру, Грановский. Боткин не сделался в самом
деле купцом… Никто из них не отличился по службе.
Нам объявили, что университет велено закрыть. В нашем отделении этот приказ был прочтен профессором технологии Денисовым; он был грустен, может быть, испуган.
На другой
день к вечеру
умер и он.
Не вынес больше отец, с него было довольно, он
умер. Остались дети одни с матерью, кой-как перебиваясь с
дня на день. Чем больше было нужд, тем больше работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс в университете и вышли кандидатами. Старшие уехали в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте, другой в инженерах), давали уроки и, отказывая себе во всем, посылали в семью вырученные деньги.
Витберг купил для работ рощу у купца Лобанова; прежде чем началась рубка, Витберг увидел другую рощу, тоже Лобанова, ближе к реке, и предложил ему променять проданную для храма
на эту. Купец согласился. Роща была вырублена, лес сплавлен. Впоследствии занадобилась другая роща, и Витберг снова купил первую. Вот знаменитое обвинение в двойной покупке одной и той же рощи. Бедный Лобанов был посажен в острог за это
дело и
умер там.