Неточные совпадения
Заря, быстро изменяя цвета свои, теперь окрасила небо
в тон старой, дешевенькой олеографии,
снег как бы покрылся пеплом и уже не блестел.
— Не все, — ответил Иноков почему-то виноватым
тоном. — Мне Пуаре рассказал, он очень много знает необыкновенных историй и любит рассказывать. Не решил я — чем кончить? Закопал он ребенка
в снег и ушел куда-то, пропал без вести или — возмущенный бесплодностью любви — сделал что-нибудь злое? Как думаете?
Русская душа подавлена необъятными русскими полями и необъятными русскими
снегами, она
утопает и растворяется
в этой необъятности.
К подъезду Малого театра,
утопая железными шинами
в несгребенном
снегу и ныряя по ухабам, подползла облезлая допотопная театральная карета. На козлах качался кучер
в линючем армяке и вихрастой, с вылезшей клочьями паклей шапке, с подвязанной щекой. Он чмокал, цыкал, дергал веревочными вожжами пару разномастных, никогда не чищенных «кабысдохов», из тех, о которых популярный
в то время певец Паша Богатырев пел
в концертах слезный романс...
Погода нас недолго баловала, и вскоре небо стало заволакиваться тучами. Подвигались мы теперь медленно. На западных склонах Сихотэ-Алиня
снега оказались гораздо глубже, чем
в бассейне рек Тумнина. Собаки
тонули в них, что
в значительной степени затрудняло наше передвижение. К вечеру мы вышли на какую-то речку, ширина ее была не более 6–8 метров. Если это Хунгари, значит, мы попали
в самое верховье ее и, значит, путь наш до Амура будет длинный и долгий.
Снег выпал
в два аршина, так что лошадь
тонула в нем, стоило сбиться с накатанного «полоза».
Между тем машинально я шел все дальше. Лес редел понемногу, почва опускалась и становилась кочковатой. След, оттиснутый на
снегу моей ногой, быстро темнел и наливался водой. Несколько раз я уже проваливался по колена. Мне приходилось перепрыгивать с кочки на кочку;
в покрывавшем их густом буром мху ноги
тонули, точно
в мягком ковре.
И пошел я мимо овинов к лесу, пошел просекой,
утопал выше колена
в снегу; было тихо, не особенно холодно и облачно.
Они возвращались из
затона после осмотра пароходов и, сидя
в огромном и покойном возке, дружелюбно и оживленно разговаривали о делах. Это было
в марте: под полозьями саней всхлипывала вода,
снег почти стаял, солнце сияло
в ясном небе весело и тепло.
Зима отошла, и белый
снег по ней подернулся траурным флером; дороги совсем почернели; по пригоркам показались проталины, на которых качался иссохший прошлогодний полынь, а
в лощинах появились зажоры,
в которых по самое брюхо
тонули крестьянские лошади; бабы городили под окнами из ракитовых колышков козлы, натягивали на них суровые нитки и собирались расстилать небеленые холсты; мужики пробовали раскидывать по конопляникам навоз, брошенный осенью
в кучах.
— Ей ладно, зазнаваться-то, — говорила Галактионовна каким-то совершенно особенным
тоном, точно ручеек журчит: она
в разговорах Галактионовны означало Фатевну: — Она купит по осени, как
снег выпадет, возов пятьдесят муки по тридцать пять копеек за пуд, а весной да летом продает пуд по семьдесят копеек. [Эти цены стояли до проведения Уральской железной дороги, а теперь
в Пеньковке пуд ржаной муки стоит 1 р. 30 к. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)]
Как-то вдруг повалил
снег, и всё скрылось,
утонуло в его тяжелой ровной кисее.
День был уже на исходе. На западе пламенела заря, когда мы поровнялись с лысой горой Кадар на правом возвышенном и лесистом берегу озера. Освещенные закатными лучами покрывающие ее
снега окрасились
в нежно-розовые
тона.
День только что кончился. Уже на западе порозовело небо и посинели
снега, горные ущелья тоже окрасились
в мягкие лиловые
тона, и мелкие облачка на горизонте зарделись так, как будто они были из расплавленного металла, более драгоценного, чем золото и серебро. Кругом было тихо; над полыньей опять появился туман. Скоро, очень скоро зажгутся на небе крупные звезды, и тогда ночь вступит
в свои права.
В это время я увидел удэхейца Маха, бегущего к нам по льду реки. Он был чем-то напуган.
Итти становилось все труднее и труднее; мешали встречный ветер и рыхлый
снег,
в котором глубоко
тонули лыжи.
На другой день первое, что мне бросилось
в глаза, это серое небо, покрытое слоистыми тучами. Отдаленные горы
тонули в туманной мгле. Там шел
снег.
Ему нравились его приятели — один
в помятой широкополой шляпе с претензией на художественный беспорядок, другой
в котиковой шапочке, человек не бедный, но с претензией на принадлежность к ученой богеме; нравился ему
снег, бледные фонарные огни, резкие, черные следы, какие оставляли по первому
снегу подошвы прохожих; нравился ему воздух и особенно этот прозрачный, нежный, наивный, точно девственный
тон, какой
в природе можно наблюдать только два раза
в году: когда всё покрыто
снегом и весною
в ясные дни или
в лунные вечера, когда на реке ломает лед.
Новый проводник был здоровенный парень с обмотанною вокруг макушки толстою косою, с наглыми, чему-то смеющимися глазами. Он шел впереди обоза, опираясь на длинную палку, ступая по
снегу своими китайскими броднями с характерными ушками на тыле стопы. Было морозно,
снег блестел под солнцем. Дороги были какие-то глухие, мало наезженные. Далеко назади осталась железная дорога, по
снегу чуть слышно доносились свистки и грохот проходящих поездов. Наконец, и эти звуки
утонули в снежной тишине.
Ночь всю держит стужа, и к рассвету она даже еще более злится и грозит днем самым суровым, но чуть лишь Феб выкатит на небо
в своей яркой колеснице, — все страхи и никнут: небо горит розовыми
тонами,
в воздухе так все и заливает нежная, ласкающая мягкость,
снег на освещенных сторонах кровель под угревом улетает как пар.
Идти было недалеко, а времени уходило много: часто за ночь наносило сугробы
снега, ноги
утопали и расползались
в сухой искристой массе, и каждый шаг стоил десяти.