Неточные совпадения
Уж за
семью Филиппову
В солдаты брат
ушел.
В девять часов утра она
уходила в школу, являлась домой к трем; от пяти до
семи гуляла с ребенком и книгой
в саду,
в семь снова
уходила заниматься с любителями хорового пения; возвращалась поздно.
После третьего выстрела он прислушался минут
семь, но, не слыша ничего, до того нахмурился, что на минуту как будто постарел, медленно взял ружье и нехотя пошел по дорожке, по-видимому с намерением
уйти, но замедлял, однако, шаг, точно затрудняясь идти
в темноте. Наконец пошел решительным шагом — и вдруг столкнулся с Верой.
— Ужин ужином, а обедать следовало дома: вот ты огорчил бабушку!
В первый день приезда из
семьи ушел.
На это отвечено, что «по трехмесячном ожидании не важность подождать
семь дней; но нам необходимо иметь место на берегу, чтоб сделать поправки на судах, поверить хронометры и т. п. Далее, если ответ этот подвинет дело вперед, то мы останемся,
в противном случае
уйдем… куда нам надо».
Ждем судов наших и начинаем тревожиться. Ну, пусть транспорт медлит за противным NO муссоном, лавируя миль по двадцати
в сутки, а шкуна? Вот уж два месяца, как
ушла; а ей сказано, чтоб долее
семи недель не быть. Делают разные предположения.
Сначала занятия
в университете, а затем лет
семь ушло как-то между рук, —
в хлопотах по наследству,
в томительном однообразии разных сроков, справок, деловых визитов,
в шатании по канцеляриям и департаментам.
— Помилуйте, не могу: до железной дороги восемьдесят верст, а машина
уходит со станции
в Москву
в семь часов вечера — ровно только, чтоб поспеть.
Вадим часто оставлял наши беседы и
уходил домой, ему было скучно, когда он не видал долго сестер и матери. Нам, жившим всей душою
в товариществе, было странно, как он мог предпочитать свою
семью — нашей.
— Это очень опасно, с этого начинается сумасшествие. Камердинер с бешенством
уходил в свою комнату возле спальной; там он читал «Московские ведомости» и тресировал [заплетал (от фр. tresser).] волосы для продажных париков. Вероятно, чтоб отвести сердце, он свирепо нюхал табак; табак ли был у него силен, нервы носа, что ли, были слабы, но он вследствие этого почти всегда раз шесть или
семь чихал.
— Ничего, привык. Я, тетенька, знаешь ли, что надумал. Ежели Бог меня помилует,
уйду, по просухе,
в пустынь на Сульбу [Сольбинская пустынь, если не ошибаюсь, находится
в Кашинском уезде, Тверской губернии.
Семья наша уезжала туда на богомолье, но так как я был
в то время очень мал, то никаких определенных воспоминаний об этом факте не сохранил.] да там и останусь.
Раннее утро, не больше
семи часов. Окна еще не начали белеть, а свечей не дают; только нагоревшая светильня лампадки, с вечера затепленной
в углу перед образом, разливает
в жарко натопленной детской меркнущий свет. Две девушки, ночующие
в детской, потихоньку поднимаются с войлоков, разостланных на полу, всемерно стараясь, чтобы неосторожным движением не разбудить детей. Через пять минут они накидывают на себя затрапезные платья и
уходят вниз доканчивать туалет.
В праздничные дни, когда мужское большинство
уходило от
семей развлекаться по трактирам и пивным, мальчики-ученики играли
в огромном дворе, — а дома оставались женщины, молодежь собиралась то
в одной квартире, то
в другой, пили чай, грызли орехи, дешевые пряники, а то подсолнухи.
Устенька
в отчаянии
уходила в комнату мисс Дудль, чтоб отвести душу. Она только теперь
в полную меру оценила эту простую, но твердую женщину, которая
в каждый данный момент знала, как она должна поступить. Мисс Дудль совсем сжилась с
семьей Стабровских и рассчитывала, что,
в случае смерти старика, перейдет к Диде, у которой могли быть свои дети. Но получилось другое: деревянную англичанку без всякой причины возненавидел пан Казимир, а Дидя, по своей привычке, и не думала ее защищать.
Из Суслона скитники поехали вниз по Ключевой. Михей Зотыч хотел посмотреть, что делается
в богатых селах. Везде было то же уныние, как и
в Суслоне. Народ потерял голову. Из-под Заполья вверх по Ключевой быстро шел голодный тиф. По дороге попадались бесцельно бродившие по уезду мужики, — все равно работы нигде не было, а дома сидеть не у чего. Более малодушные
уходили из дому, куда глаза глядят, чтобы только не видеть голодавшие
семьи.
И
уходила она за
семь верст, по дороге, затерянной
в снежных полях.
Предполагают, что когда-то родиной гиляков был один только Сахалин и что только впоследствии они перешли оттуда на близлежащую часть материка, теснимые с юга айнами, которые двигались из Японии,
в свою очередь теснимые японцами.] селения старые, и те их названия, какие упоминаются у старых авторов, сохранились и по сие время, но жизнь все-таки нельзя назвать вполне оседлой, так как гиляки не чувствуют привязанности к месту своего рождения и вообще к определенному месту, часто оставляют свои юрты и
уходят на промыслы, кочуя вместе с
семьями и собаками по Северному Сахалину.
И однако же эти две пошлости расстраивают всю гармонию семейного быта Русаковых, заставляют отца проклинать дочь, дочь —
уйти от отца и затем ставят несчастную девушку
в такое положение, за которым, по мнению самого Русакова, следует не только для нее самой горе и бесчестье на всю жизнь, но и общий позор для целой
семьи.
Фердыщенко тоже спал у Лебедева,
в семь часов
ушел.
Дело
в том, что любимая дочь Федосья бежала из дому, как это сделала
в свое время Татьяна, — с той разницей, что Татьяна венчалась, а Федосья
ушла в раскольничью
семью сводом.
Маврина
семья сразу ожила, точно и день был светлее, и все помолодели. Мавра сбегала к Горбатым и выпросила целую ковригу хлеба, а у Деяна заняла луку да соли. К вечеру Окулко действительно кончил лужок, опять молча поужинал и улегся
в балагане. Наташка радовалась: сгрести готовую кошенину не велика печаль, а старая Мавра опять горько плакала. Как-то Окулко пойдет объявляться
в контору?
Ушлют его опять
в острог
в Верхотурье, только и видела работничка.
Макар
ушел к себе
в заднюю избу, где его жена Татьяна стирала на ребят. Он все еще не мог прочухаться от родительской трепки и недружелюбно смотрел на широкую спину безответной жены, взятой
в богатую
семью за свою лошадиную силу.
Хитрый Коваль пользовался случаем и каждый вечер «полз до шинка», чтобы выпить трохи горилки и «погвалтувати» с добрыми людьми. Одна сноха Лукерья ходила с надутым лицом и сердитовала на стариков. Ее туляцкая
семья собиралась
уходить в орду, и бедную бабу тянуло за ними. Лукерья выплакивала свое горе где-нибудь
в уголке, скрываясь от всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже
в шинок, где гарцевал батько Дорох.
В Туляцком конце только две
семьи поднялись на ноги: Филипп Чеботарев, у которого все девки, за исключением Феклисты,
уходили на промысла, да старуха Мавра, мать разбойника Окулка.
Старая Мавра опять осталась с глазу на глаз с своею непокрытою бедностью, Наташка попрежнему
в четыре часа утра
уходила на фабрику,
в одиннадцать прибегала пообедать, а
в двенадцать опять
уходила, чтобы вернуться только к
семи, когда коморник Слепень отдавал шабаш.
«Я стою, я молчу, — с тоской думал Ромашов, глядя неотступно на серьгу
в ухе полковника, — а мне нужно было бы сказать, что я и сам не дорожу этой
семьей и хоть сейчас готов вырваться из нее,
уйти в запас. Сказать? Посмею ли я?»
— Не хочу с тобой говорить, — сказала жена и
ушла в свою комнату и стала вспоминать, как
в ее
семье не хотели выдавать ее замуж, считая мужа ее гораздо ниже по положению, и как она одна настояла на этом браке; вспомнила про своего умершего ребенка, равнодушие мужа к этой потере и возненавидела мужа так, что подумала о том, как бы хорошо было, если бы он умер.
Придя к Н.И. Пастухову голодным и холодным, без работы и без возможности прокормить
семью хотя бы
в течение одного дня, И.А. Вашков
ушел от него сравнительно обеспеченным человеком, с приличным, совершенно новым гардеробом, с оплаченной и оборудованной квартирой, с перспективой вполне безбедного существования и с возможностью приодеть всю свою многочисленную
семью.
Садо, у которого останавливался Хаджи-Мурат,
уходил с
семьей в горы, когда русские подходили к аулу.
Саша
ушел после обеда и не вернулся к назначенному времени, к
семи часам. Коковкина обеспокоилась: не дай бог, попадется кому из учителей на улице
в непоказанное время. Накажут, да и ей неловко. У нее всегда жили мальчики скромные, по ночам не шатались. Коковкина пошла искать Сашу. Известно, куда же, как не к Рутиловым.
Он сказал только два слова Арине Васильевне: «Напрасно, матушка!» и поспешно
ушел; но не вдруг воротился
в спальню, а несколько времени походил один по зале, уже пустой, темной, посмотрел
в отворенные
семь окон на спящую во мраке грачовую рощу, на темневшую вдали урему, поприще его детских забав и охот, вслушался
в шум мельницы,
в соловьиные свисты,
в крики ночных птиц…
Я был мрачен и утомлен; устав ходить по еще почти пустым улицам, я отправился переодеться
в гостиницу. Кук
ушел. На столе оставил записку,
в которой перечислял места, достойные посещения этим вечером, указав, что я смогу разыскать его за тем же столом у памятника. Мне оставался час, и я употребил время с пользой, написав коротко Филатру о происшествиях
в Гель-Гью. Затем я вышел и, опустив письмо
в ящик, был к
семи, после заката солнца, у Биче Сениэль.
С
семи часов вечера я обыкновенно
уходил на работу, то есть
в заседание какого-нибудь общества.
Приходилось
в день заседания
уходить из дому часов
в семь вечера и возвращаться
в час, а затем утром писать отчет и нести его
в трактир.
Моя первая ночь на Волге. Устал, а не спалось. Измучился, а душа ликовала, и ни клочка раскаяния, что я бросил дом, гимназию,
семью, сонную жизнь и
ушел в бурлаки. Я даже благодарил Чернышевского, который и сунул меня на Волгу своим романом «Что делать?».
— Был. «Довольно, говорит, валяться, выписывайся!» Я умолил доктора, чтобы меня не отпускали отсюда… Хорошо здесь, — тихо, скромно… Вот — Никита Егорович, читаем мы с ним библию.
Семь лет читал её, всё
в ней наизусть знает и может объяснить пророчества… Выздоровлю — буду жить с Никитой Егорычем,
уйду от отца! Буду помогать
в церкви Никите Егорычу и петь на левом клиросе…
Суровый характером, богатый мужик Антипа Лунёв, дожив во грехе мирском до пятидесяти лет, задумался крепко, затосковал и, бросив
семью,
ушёл в леса.
От рукоплесканий дрожит весь зал, и,
уходя семь раз со сцены и
семь раз возвращаясь на вызовы, раскланиваясь, он останавливает на миг свой взгляд
в левой стороне зала, где минуту назад Гамлет искал ответа невозможного. Там сидели Струкова и Вася.
И сразу переродили меня женщины театра, вернув мне те манеры, которые были приобретены
в дамском обществе двух тетенек, младших сестер моей мачехи, только что кончивших Смольный, и бабушки-сенаторши. Самого сенатора, опального вельможу, сослуживца и друга Сперанского, я уже не застал
в живых. С тех пор как я
ушел от них, за шесть лет, кроме
семьи коневода, я несколько дней видел близко только одну женщину — кухарку разбойничьей ватаги атамана Ваняги Орлова, да и та была глухонемая.
Старания этого «чудака» совсем устранить себя от двора и
уйти как можно далее от света, с которым он не сошелся, увенчались для него полным успехом: о нем все позабыли, но
в семье нашей он высоко чтим и предания о нем живы о сю пору.
Услыхав, что ее сопернице угрожает это счастие, княгиня страшно и окончательно испугалась за самое себя; она, судя по собственным своим чувствам, твердо была убеждена, что как только родится у князя от Елены ребенок, так он весь и навсегда
уйдет в эту новую
семью; а потому, как ни добра она была и как ни чувствовала отвращение от всякого рода ссор и сцен, но опасность показалась ей слишком велика, так что она решилась поговорить по этому поводу с мужем серьезно.
Вершинин. Может быть. Я сегодня не обедал, ничего не ел с утра. У меня дочь больна немножко, а когда болеют мои девочки, то мною овладевает тревога, меня мучает совесть за то, что у них такая мать. О, если бы вы видели ее сегодня! Что за ничтожество! Мы начали браниться с
семи часов утра, а
в девять я хлопнул дверью и
ушел.
— Спою, спою, — отвечала Настя скороговоркой и, вздохнув, проговорила: — Вот кабы вы лет
семь назад приезжали, так я бы вам напела песен, а теперь где уж мне петь!
В те-то поры я одна была, птичка вольная. Худо ли, хорошо ли, а все одна. И с радости поешь, бывало, и с горя тоже.
Уйдешь, затянешь песню, да
в ней все свое горе и выплачешь.
Крылушкин, проводив нежданных гостей, старался, как мог, успокоить своих домашних. Уговорил всех спать спокойно и, когда удостоверился, что все спят, сел, написал два письма
в Москву и одно
в Петербург, а
в семь часов напился чайку и, положив
в карман свои письма,
ушел из дома.
Как всегда, Яков
ушёл от неё успокоенный, а через
семь дней, рано утром табельщик Елагин, маленький, рябой, с кривым носом, сообщил, что на рассвете, когда ткачи ловили бреднем рыбу, ткач Мордвинов, пытаясь спасти тонувшего охотника Носкова, тоже едва не утоп и лёг
в больницу. Слушая гнусавый доклад, Яков сидел, вытянув ноги для того, чтоб глубже спрятать руки
в карманы, руки у него дрожали.
Швея
ушла шить; полька
ушла «do familii», [
в семью (польск.).] а одна продолжала ходить и училась, питаясь бог весть чем, как птица небесная.
Охотник продолжает на следующие дни прежнюю выноску, и, наконец,
в семь или восемь дней птица сделается так смирна и ручна, что охотник, вабивший с каждым днем все дальше и дальше,
в положенный час кормления, посадив ястреба на забор или на крышу, сам
уйдет из виду вон — и только свистнет особливым позывом, которого звук трудно передать буквами, похожими несколько на слог пфу, как ястреб сейчас прилетит и явится на руке охотника.
Минуло два, три года… прошло шесть лет,
семь лет… Жизнь
уходила, утекала… а я только глядела, как утекала она. Так, бывало,
в детстве, устроишь на берегу ручья из песку сажалку, и плотину выведешь, и всячески стараешься, чтобы вода не просочилась, не прорвалась… Но вот она прорвалась наконец, и бросишь ты все свои хлопоты, и весело тебе станет смотреть, как все накопленное тобою убегает до капли…
Петр. Ну, что же
в том?
Уходит и — прекрасно… Зачем он вам? Он женится… он хочет жить своей
семьей…
А работы требует
семь мешков каждый день, —
в тесте это сорок девять пудов, и на обработку мешка
уходит два с половиной часа.