Неточные совпадения
Помалчивали странники,
Покамест бабы прочие
Не поушли вперед,
Потом поклон отвесили:
«Мы
люди чужестранные,
У нас
забота есть,
Такая ли заботушка,
Что из домов повыжила,
С работой раздружила нас,
Отбила от еды.
«Мы
люди чужестранные,
Давно, по делу важному,
Домишки мы покинули,
У нас
забота есть…
Такая ли заботушка,
Что из домов повыжила,
С работой раздружила нас,
Отбила от еды...
Месяца три назад хозяйственные дела молодой матери были совсем плохи. Из денег, оставленных Лонгреном, добрая половина ушла на лечение после трудных родов, на
заботы о здоровье новорожденной; наконец потеря небольшой, но необходимой для жизни суммы заставила Мери попросить в долг денег
у Меннерса. Меннерс держал трактир, лавку и считался состоятельным
человеком.
Заседали
у Веры Петровны, обсуждая очень трудные вопросы о борьбе с нищетой и пагубной безнравственностью нищих. Самгин с недоумением, не совсем лестным для этих
людей и для матери, убеждался, что она в обществе «Лишнее — ближнему» признана неоспоримо авторитетной в практических вопросах. Едва только добродушная Пелымова, всегда торопясь куда-то, давала слишком широкую свободу чувству
заботы о ближних, Вера Петровна говорила в нос, охлаждающим тоном...
У них, как и
у всех
людей, были и
заботы и слабости, взнос подати или оброка, лень и сон; но все это обходилось им дешево, без волнений крови.
Снегурочка, да чем же
Встречать тебе восход Ярила-Солнца?
Когда его встречаем, жизни сила,
Огонь любви горит
у нас в очах,
Любовь и жизнь — дары Ярила-Солнца;
Его ж дары ему приносят девы
И юноши; а ты сплела венок,
Надела бус на шейку, причесалась,
Пригладилась — и запон, и коты
Новехоньки, — тебе одна
забота,
Как глупому ребенку, любоваться
На свой наряд да забегать вперед,
Поодоль стать, — в глазах
людей вертеться
И хвастаться обновками.
— Потому, что хлебушко
заботу любит. Выпечка-то выпечкой, а вся сила в муке.
У меня покупной муки нет, вся своя, рожь отборную покупаю на местах, на мельницах свои
люди поставлены, чтобы ни соринки, чтобы ни пылинки… А все-таки рожь бывает разная, выбирать надо.
У меня все больше тамбовская, из-под Козлова, с Роминской мельницы идет мука самая лучшая. И очень просто! — заканчивал всегда он речь своей любимой поговоркой.
В губернии вы прежде всего встретите
человека,
у которого сердце не на месте. Не потому оно не на месте, чтобы было переполнено
заботами об общественном деле, а потому, что все содержание настоящей минуты исчерпывается одним предметом: ограждением прерогатив власти от действительных и мнимых нарушений.
Я, конечно, не хочу этим сказать, чтоб западный
человек был свободен от
забот, недоумений и даже опасностей, — всего этого
у него даже более чем достаточно, — но он свободен от обязательного стояния с опущенными руками и разинутым ртом, и это в значительной мере облегчает для него борьбу с недоумениями.
С виду он полный, потому что
у него нет ни горя, ни
забот, ни волнений, хотя он прикидывается, что весь век живет чужими горестями и
заботами; но ведь известно, что чужие горести и
заботы не сушат нас: это так заведено
у людей.
Тягостнейшие на меня напали размышления. «Фу ты, — думаю себе, — да что же это, в самом деле, за патока с имбирем, ничего не разберем! Что это за
люди, и что за странные
у всех
заботы, что за скорби, страсти и волнения? Отчего это все так духом взмешалось, взбуровилось и что, наконец, из этого всего выйдет? Что снимется пеною, что падет осадкой на дно и что отстоится и пойдет на потребу?»
У дяди Кузьмичова рядом с деловою сухостью всегда были на лице
забота и страх, что он не найдет Варламова, опоздает, пропустит хорошую цену; ничего подобного, свойственного
людям маленьким и зависимым, не было заметно ни на лице, ни в фигуре Варламова.
Покамест она живет
у матери, на полной свободе, без всякой житейской
заботы, пока еще не обозначились в ней потребности и страсти взрослого
человека, она не умеет даже отличить своих собственных мечтаний, своего внутреннего мира — от внешних впечатлений.
Вася. Да это ты верно. Вот еще мне
забота: что Параша скажет, коли я
у Хлынова запевалой останусь! Э, да что мне на
людей смотреть! Коли любит, так и думай по-моему. Как мне лучше. А то, что слезы-то заводить. Своя-то рубашка к телу ближе. Так, что ли, дядюшка Аристарх? Ох, да какой же я
у вас ухорский песельник буду.
—
У Артамоновых
забота о
людях барская!
В
человеке красота редко бывает совершенно непреднамеренною:
забота о своей наружности чрезвычайно сильна
у всех нас.
Бледность, томность, болезненность имеют еще другое значение для светских
людей: если поселянин ищет отдыха, спокойствия, то
люди образованного общества,
у которых материальной нужды и физической усталости не бывает, но которым зато часто бывает скучно от безделья и отсутствия материальных
забот, ищут «сильных ощущений, волнений, страстей», которыми придается цвет, разнообразие, увлекательность светской жизни, без того монотонной и бесцветной.
И вот я переселился из большого грязного подвала в маленький, почище, —
забота о чистоте его лежала на моей обязанности. Вместо артели в сорок
человек предо мною был один.
У него седые виски, острая бородка, сухое, копченое лицо, темные, задумчивые глаза и странный рот: маленький, точно
у окуня, губы пухлые, толстые и сложены так, как будто он мысленно целуется. И что-то насмешливое светится в глубине глаз.
Вижу —
у каждого свой бог, и каждый бог не многим выше и красивее слуги и носителя своего. Давит это меня. Не бога ищет
человек, а забвения скорби своей. Вытесняет горе отовсюду
человека, и уходит он от себя самого, хочет избежать деяния, боится участия своего в жизни и всё ищет тихий угол, где бы скрыть себя. И уже чувствую в
людях не святую тревогу богоискания, но лишь страх пред лицом жизни, не стремление к радости о господе, а
заботу — как избыть печаль?
Всенощная служба больше утренней приятна мне была; к ночи, трудом очищенные,
люди отрешаются от
забот своих, стоят тихо, благолепно, и теплятся души, как свечи восковые, малыми огоньками; видно тогда, что хоть лица
у людей разные, а горе — одно.
«Да нехорошо, — говорит, — с ними возиться. Ведь ей делать нечего — вот ее
забота. Ее отец, бывало, для собственной потехи все лечил собственных
людей, а эта от нечего делать для своей потехи всех ко спасению зовет. Только жаль — собственных
людей у них теперь нет, все искать надо, чтобы одной перед другой похвастать: какая кого на свою веру поймала. Всякая дрянь нынче из этою глупостью потехою пользуется: „я, дескать, уверовал — дайте поесть“, а вы студент, — вам это стыдно».
Мне иногда бывает его жаль. Жаль хорошего
человека,
у которого вся жизнь ушла на изучение тоненькой книжки устава и на мелочные
заботы об антабках и трынчиках. Жаль мне бедности его мысли, никогда даже не интересовавшейся тем, что делается за этим узеньким кругозором. Жаль мне его, одним словом, той жалостью, что невольно охватывает душу, если долго и пристально глядишь в глаза очень умной собаки…
Да и все счастье, рассуждал он, досталось ему даром, понапрасну и, в сущности, было для него такою же роскошью, как лекарство для здорового; если бы он, подобно громадному большинству
людей, был угнетен
заботой о куске хлеба, боролся за существование, если бы
у него болели спина и грудь от работы, то ужин, теплая уютная квартира и семейное счастье были бы потребностью, наградой и украшением его жизни: теперь же все это имело какое-то странное, неопределенное значение.
И хоть небольшая
забота, а сейчас, как я этим занялся, так и скука
у меня прошла, и я даже радостно сижу да кусочки отсчитываю и думаю: простые
люди — с ними никто не нежничает, — им и это участие приятно будет. Как услышу, что отпустный звон прозвонят и
люди из церкви пойдут, я поздороваюсь — скажу: «Ребята! Христос воскресе!» и предложу им это мое угощение.
Конечно, он не знал, какое горе лежало на сердце чужих
людей, какие воспоминания теснились в их головах в этот вечер, какие образы чудились им в фантастических переливах огня и дыма. К тому же
у него была своя
забота.
Все новые битвы, новые смерти и страдания. Прочитав газету, я не в состоянии ни за что взяться: в книге вместо букв — валящиеся ряды
людей; перо кажется оружием, наносящим белой бумаге черные раны. Если со мной так будет идти дальше, право, дело дойдет до настоящих галлюцинаций. Впрочем, теперь
у меня явилась новая
забота, немного отвлекшая меня от одной и той же гнетущей мысли.
Думает думу, как будто
у ней
Больше
забот, чем
у старых
людей.
Нельзя, чтоб
люди умирали с голоду и замерзали на улицах, — но общество все в целом должно организовать для них помощь, а не сваливать
заботу на отдельных домовладельцев только потому, что
у них есть незанятые квартиры, и на булочников, потому что они торгуют именно хлебом.
— Господи Исусе! — причитала она. — И хлеб-от вздорожал, а к мясному и приступу нет; на что уж дрова, и те в нынешнее время стали в сапожках ходить. Бьемся, колотимся, а все ни сыты, ни голодны. Хуже самой смерти такая жизнь, просто сказать, мука одна, а богачи живут да живут в полное свое удовольствие. Не гребтится им, что будут завтра есть; ни работы, ни
заботы у них нет, а бедномy
человеку от недостатков хоть петлю на шею надевай. За что ж это, Господи!
Жена Колышкина была дома. Только воротилась она от вятских сродников, где часто и подолгу гащивала. Впервые еще увиделась с ней Аграфена Петровна. Не больше получаса поговорили они и стали старыми знакомыми, давнишними подругами… Хорошие
люди скоро сходятся, а
у них
у обеих —
у Марфы Михайловны и Аграфены Петровны — одни
заботы, одни попеченья: мужа успокоить, деток разуму научить, хозяйством управить да бедному по силе помощь подать.
— Чего тут раздумывать? — нетерпеливо вскликнул Марко Данилыч. — Сама же ты, матушка, не раз говорила, что
у вас девичья учьбá идет по-хорошему… А
у меня только и
заботы, чтобы Дуня, как вырастет, была б не хуже
людей… Нет, уж ты, матушка, речами
у меня не отлынивай, а лучше посоветуй со мной.
Предпочтение, которое Катерина Астафьевна оказывала в эту пору разговорам с генералом, подвигнуло и его принять участие в
заботах о судьбе новобрачных, и Иван Демьянович, вытребовав к себе в одно прекрасное утро майоршу, сообщил ей, что один петербургский генерал, именно тот самый,
у которого Глафира искала защиты от Горданова, Кишенского и компании, купил в их губернии прекрасное имение и по знакомству с Иваном Демьяновичем просил его рекомендовать из местных
людей основательного и честного
человека и поставить его немедленно в том имении управителем.
— Беда, говорят, православные, быть богатым
человеком, купцом или вроде. Нет денег — нет и
заботы, есть деньги — держись всё время за карман, чтоб злые
люди не украли. Страшно жить на свете,
у которого денег много.
— Это так и должно быть, — ответил им Ермий. — Не мешайте им вить свои гнезда. Птицы должны жить в скале, а
человек должен служить
человеку.
У вас много
забот; я хочу помогать вам. Хил я, но стану делать по силам. Доверьте мне ваших коз, я буду их выгонять и пасти, а когда возвращусь с стадом, вы дайте мне тогда хлеба и сыра.
— Все должно прийти само собой, — продолжал он еще горячее. — Я на своем веку довольно марал бумаги. Но как я сделался писателем? Приехал я в деревню. Предо мной природа. Не любить ее нельзя. Кругом живые
люди. Стал я их полегоньку описывать. Так, попросту, без затей: как живут, как говорят, как любят. Все, что покрасивее, поцветнее, пооригинальнее, то, разумеется, и шло на бумагу. А больше
у меня никакой и
заботы не было.
Вообще я
человек не глупый, но и не умный: многого не вижу, многого не знаю, а еще больше не понимаю… да и некогда понимать, одолевают суета и
заботы; и никогда, сколько себя помню, не бывало
у меня настоящих длинных мыслей.