Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Старинные
люди, мой отец! Не нынешний был век. Нас ничему не учили. Бывало, добры
люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать
в школу. К статью ли, покойник-свет и
руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну ребенка, который что-нибудь переймет
у басурманов, и не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет.
Левин не сел
в коляску, а пошел сзади. Ему было немного досадно на то, что не приехал старый князь, которого он чем больше знал, тем больше любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский,
человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел к крыльцу,
у которого собралась вся оживленная толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует
руку Кити.
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый
человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских и не пускает меня
в горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя
у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к
руке, сама
в тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
В других домах рассказывалось это несколько иначе: что
у Чичикова нет вовсе никакой жены, но что он, как
человек тонкий и действующий наверняка, предпринял, с тем чтобы получить
руку дочери, начать дело с матери и имел с нею сердечную тайную связь, и что потом сделал декларацию насчет
руки дочери; но мать, испугавшись, чтобы не совершилось преступление, противное религии, и чувствуя
в душе угрызение совести, отказала наотрез, и что вот потому Чичиков решился на похищение.
Нужно заметить, что
у некоторых дам, — я говорю
у некоторых, это не то, что
у всех, — есть маленькая слабость: если они заметят
у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли, рот ли,
руки ли, то уже думают, что лучшая часть лица их так первая и бросится всем
в глаза и все вдруг заговорят
в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой
у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!»
У которой же хороши плечи, та уверена заранее, что все молодые
люди будут совершенно восхищены и то и дело станут повторять
в то время, когда она будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные
у этой плечи», — а на лицо, волосы, нос, лоб даже не взглянут, если же и взглянут, то как на что-то постороннее.
— Этот
у меня будет светский молодой
человек, — сказал папа, указывая на Володю, — а этот поэт, — прибавил он,
в то время как я, целуя маленькую сухую ручку княгини, с чрезвычайной ясностью воображал
в этой
руке розгу, под розгой — скамейку, и т. д., и т. д.
Молодой
человек,
у которого я отбил даму, танцевал мазурку
в первой паре. Он вскочил с своего места, держа даму за
руку, и вместо того, чтобы делать pas de Basques, [па-де-баск — старинное па мазурки (фр.).] которым нас учила Мими, просто побежал вперед; добежав до угла, приостановился, раздвинул ноги, стукнул каблуком, повернулся и, припрыгивая, побежал дальше.
Сговорившись с тем и другим, задал он всем попойку, и хмельные козаки,
в числе нескольких
человек, повалили прямо на площадь, где стояли привязанные к столбу литавры,
в которые обыкновенно били сбор на раду. Не нашедши палок, хранившихся всегда
у довбиша, они схватили по полену
в руки и начали колотить
в них. На бой прежде всего прибежал довбиш, высокий
человек с одним только глазом, несмотря, однако ж, на то, страшно заспанным.
— Ай, славная монета! Ай, добрая монета! — говорил он, вертя один червонец
в руках и пробуя на зубах. — Я думаю, тот
человек,
у которого пан обобрал такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошел тот же час
в реку, да и утонул там после таких славных червонцев.
Тихо склонился он на
руки подхватившим его козакам, и хлынула ручьем молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли
в склянном сосуде из погреба неосторожные слуги, поскользнулись тут же
у входа и разбили дорогую сулею: все разлилось на землю вино, и схватил себя за голову прибежавший хозяин, сберегавший его про лучший случай
в жизни, чтобы если приведет Бог на старости лет встретиться с товарищем юности, то чтобы помянуть бы вместе с ним прежнее, иное время, когда иначе и лучше веселился
человек…
С невысокого, изрытого корнями обрыва Ассоль увидела, что
у ручья, на плоском большом камне, спиной к ней, сидит
человек, держа
в руках сбежавшую яхту, и всесторонне рассматривает ее с любопытством слона, поймавшего бабочку.
Эта живость, эта совершенная извращенность мальчика начала сказываться на восьмом году его жизни; тип рыцаря причудливых впечатлений, искателя и чудотворца, т. е.
человека, взявшего из бесчисленного разнообразия ролей жизни самую опасную и трогательную — роль провидения, намечался
в Грэе еще тогда, когда, приставив к стене стул, чтобы достать картину, изображавшую распятие, он вынул гвозди из окровавленных
рук Христа, т. е. попросту замазал их голубой краской, похищенной
у маляра.
Понемногу он потерял все, кроме главного — своей странной летящей души; он потерял слабость, став широк костью и крепок мускулами, бледность заменил темным загаром, изысканную беспечность движений отдал за уверенную меткость работающей
руки, а
в его думающих глазах отразился блеск, как
у человека, смотрящего на огонь.
Недоставало какой-нибудь повязки на
руке или чехла из тафты на пальце для полного сходства с
человеком,
у которого, например, очень больно нарывает палец, или ушиблена
рука, или что-нибудь
в этом роде.
И так-то вот всегда
у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят
человека в павлиные перья, до последнего момента на добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими
руками от правды отмахиваются, до тех самых пор, пока разукрашенный
человек им собственноручно нос не налепит.
Самгин следил, как соблазнительно изгибается
в руках офицера с черной повязкой на правой щеке тонкое тело высокой женщины с обнаженной до пояса спиной, смотрел и привычно ловил клочки мудрости человеческой. Он давно уже решил, что мудрость, схваченная непосредственно
у истока ее, из уст
людей, — правдивее, искренней той, которую предлагают книги и газеты. Он имел право думать, что особенно искренна мудрость пьяных, а за последнее время ему казалось, что все
люди нетрезвы.
У ног Самгина полулежал
человек, выпачканный нефтью, куря махорку, кашлял и оглядывался, не видя, куда плюнуть; плюнул
в руку, вытер ладонь о промасленные штаны и сказал соседу
в пиджаке, лопнувшем на спине по шву...
— Ну — здравствуйте! — обратился незначительный
человек ко всем. Голос
у него звучный, и было странно слышать, что он звучит властно. Половина кисти левой
руки его была отломлена, остались только три пальца: большой, указательный и средний. Пальцы эти слагались
у него щепотью, никоновским крестом. Перелистывая правой
рукой узенькие страницы крупно исписанной книги, левой он непрерывно чертил
в воздухе затейливые узоры,
в этих жестах было что-то судорожное и не сливавшееся с его спокойным голосом.
Открыв глаза, Самгин видел сквозь туман, что к тумбе прислонился, прячась, как зверушка, серый ботик Любаши, а опираясь спиной о тумбу, сидит, держась за живот
руками, прижимая к нему шапку, двигая черной валяной ногой, коротенький
человек,
в мохнатом пальто; лицо
у него тряслось, вертелось кругами, он четко и грустно говорил...
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый;
у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные
руки. Он пользуется репутацией
человека безгранично доброго,
человека «не от мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит
в тюрьме, младший, отказавшись учиться
в гимназии, ушел из шестого класса
в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала...
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял очки и спрятал лицо
в одеяло
у ног Варвары. Он впервые плакал после дней детства, и хотя это было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался
человек, каким Самгин не знал себя, и росло новое чувство близости к этой знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая
рука гладила затылок, шею ему, он слышал прерывистый шепот...
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и
у нее дрожал подбородок. Голос
у нее был бесцветен, как
у человека с больными легкими, и от этого слова казались еще тяжелей. Шемякин, сидя
в углу рядом с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул
в ухо Таисье, она сердито нахмурилась, подняла
руку, поправляя волосы над ухом.
— Это ужасно! — сочувственно откликнулся парижанин. — И все потому, что не хватает денег. А мадам Муромская говорит, что либералы — против займа во Франции. Но, послушайте, разве это политика?
Люди хотят быть нищими… Во Франции революцию делали богатые буржуа, против дворян, которые уже разорились, но держали короля
в своих
руках, тогда как
у вас, то есть
у нас, очень трудно понять — кто делает революцию?
Это — все, что было
у него под
рукою, но он почувствовал себя достаточно вооруженным и отправился к Прейсу, ожидая встретить
в его «интересных
людях»
людей, подобных ученикам Петра Маракуева.
Из флигеля выходили, один за другим, темные
люди с узлами, чемоданами
в руках, писатель вел под
руку дядю Якова. Клим хотел выбежать на двор, проститься, но остался
у окна, вспомнив, что дядя давно уже не замечает его среди
людей. Писатель подсадил дядю
в экипаж черного извозчика, дядя крикнул...
Через час Клим Самгин вошел
в кабинет патрона. Большой, солидный
человек, сидя
у стола
в халате, протянул ему теплую, душистую
руку, пошевелил бровями и, пытливо глядя
в лицо, спросил вполголоса...
Драка пред магазином продолжалась не более двух-трех минут, демонстрантов оттеснили, улица быстро пустела;
у фонаря, обняв его одной
рукой, стоял ассенизатор Лялечкин, черпал котелком воздух на лицо свое; на лице его были видны только зубы; среди улицы столбом стоял слепец Ермолаев, разводя дрожащими
руками, гладил бока свои, грудь, живот и тряс бородой; напротив,
у ворот дома, лежал гимназист, против магазина, головою на панель, растянулся
человек в розовой рубахе.
Он закрыл глаза, и, утонув
в темных ямах, они сделали лицо его более жутко слепым, чем оно бывает
у слепых от рождения. На заросшем травою маленьком дворике игрушечного дома, кокетливо спрятавшего свои три окна за палисадником, Макарова встретил уродливо высокий, тощий
человек с лицом клоуна, с метлой
в руках. Он бросил метлу, подбежал к носилкам, переломился над ними и смешным голосом заговорил, толкая санитаров, Клима...
Лицо его обросло темной, густой бородкой, глазницы углубились, точно
у человека, перенесшего тяжкую болезнь, а глаза блестели от радости, что он выздоровел. С лица похожий на монаха, одет он был, как мастеровой; ноги, вытянутые на средину комнаты,
в порыжевших, стоптанных сапогах,
руки, сложенные на груди, темные, точно
у металлиста, он —
в парусиновой блузе,
в серых, измятых брюках.
Самгин понимал, что сейчас разыграется что-то безобразное, но все же приятно было видеть Лютова
в судорогах страха, а Лютов был так испуган, что его косые беспокойные глаза выкатились, брови неестественно расползлись к вискам. Он пытался сказать что-то
людям, которые тесно окружили гроб, но только махал на них
руками. Наблюдать за Лютовым не было времени, — вокруг гроба уже началось нечто жуткое, отчего
у Самгина по спине поползла холодная дрожь.
А когда все это неистовое притихло, во двор вошел щеголеватый помощник полицейского пристава, сопровождаемый бритым
человеком в темных очках, вошел, спросил
у Клима документы, передал их
в руку человека в очках, тот посмотрел на бумаги и, кивнув головой
в сторону ворот, сухо сказал...
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос
у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно, как раньше. Всегда одетая
в черное, ее фигура вызывала уныние;
в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла
в саду с книгой
в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других
людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Дня через три, вечером, он стоял
у окна
в своей комнате, тщательно подпиливая только что остриженные ногти. Бесшумно открылась калитка, во двор шагнул широкоплечий
человек в пальто из парусины,
в белой фуражке, с маленьким чемоданом
в руке. Немного прикрыв калитку,
человек обнажил коротко остриженную голову, высунул ее на улицу, посмотрел влево и пошел к флигелю, раскачивая чемоданчик, поочередно выдвигая плечи.
—
У них такая думка, чтоб всемирный народ, крестьянство и рабочие, взяли всю власть
в свои
руки. Все
люди: французы, немцы, финлянцы…
Изредка являлся Томилин, он проходил по двору медленно, торжественным шагом, не глядя
в окна Самгиных; войдя к писателю, молча жал
руки людей и садился
в угол
у печки, наклонив голову, прислушиваясь к спорам, песням.
Все молчали, глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный
человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом
в руках, стоял согнувшись
у борта и целился шестом
в отражение огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то на золотую рыбу с множеством плавников, то на глубокую, до дна реки, красную яму, куда
человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Клим покорно ушел, он был рад не смотреть на расплющенного
человека.
В поисках горничной, переходя из комнаты
в комнату, он увидал Лютова; босый,
в ночном белье, Лютов стоял
у окна, держась за голову. Обернувшись на звук шагов, недоуменно мигая, он спросил, показав на улицу нелепым жестом обеих
рук...
Поздно вечером к нему
в гостиницу явился
человек среднего роста, очень стройный, но голова
у него была несоразмерно велика, и поэтому он казался маленьким. Коротко остриженные, но прямые и жесткие волосы на голове торчали
в разные стороны, еще более увеличивая ее. На круглом, бритом лице — круглые выкатившиеся глаза, толстые губы, верхнюю украшали щетинистые усы, и губа казалась презрительно вздернутой. Одет он
в белый китель, высокие сапоги,
в руке держал солидную палку.
— Это — дневная моя нора, а там — спальня, — указала Марина
рукой на незаметную, узенькую дверь рядом со шкафом. — Купеческие мои дела веду
в магазине, а здесь живу барыней. Интеллигентно. — Она лениво усмехнулась и продолжала ровным голосом: — И общественную службу там же,
в городе, выполняю, а здесь
у меня
люди бывают только
в Новый год, да на Пасху, ну и на именины мои, конечно.
У Татьяны Марковны отходило беспокойство от сердца. Она пошевелилась свободно
в кресле, поправила складку
у себя на платье, смахнула
рукой какие-то крошки со стола. Словом — отошла, ожила, задвигалась, как внезапно оцепеневший от испуга и тотчас опять очнувшийся
человек.
— И я добра вам хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный
человек, целовал бы
у вас
руки, вместо вас ходил бы по полям, под
руку водил бы
в сад,
в пикет с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
Кровь
у ней начала свободно переливаться
в жилах; даль мало-помалу принимала свой утерянный ход, как испорченные и исправленные
рукою мастера часы.
Люди к ней дружелюбны, природа опять заблестит для нее красотой.
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем; священник,
в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью лицом и глазами, так что, глядя на него, делалось «за
человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся
в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг
у друга красные, вспотевшие от робости
руки и беспрестанно краснеющих.
Потом лесничий воротился
в переднюю, снял с себя всю мокрую амуницию, длинные охотничьи сапоги, оправился, отряхнулся, всеми пятью пальцами
руки, как граблями, провел по густым волосам и спросил
у людей веничка или щетку.
В комнату вошел, или, вернее, вскочил — среднего роста, свежий, цветущий, красиво и крепко сложенный молодой
человек, лет двадцати трех, с темно-русыми, почти каштановыми волосами, с румяными щеками и с серо-голубыми вострыми глазами, с улыбкой, показывавшей ряд белых крепких зубов.
В руках у него был пучок васильков и еще что-то бережно завернутое
в носовой платок. Он все это вместе со шляпой положил на стул.
— Аркадий Макарович, мы оба, я и благодетель мой, князь Николай Иванович, приютились
у вас. Я считаю, что мы приехали к вам, к вам одному, и оба просим
у вас убежища. Вспомните, что почти вся судьба этого святого, этого благороднейшего и обиженного
человека в руках ваших… Мы ждем решения от вашего правдивого сердца!
–…второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли
в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского
человека должна быть этой идеей парализована, так сказать,
у всех должны опуститься
руки и…
В комнате, даже слишком небольшой, было
человек семь, а с дамами
человек десять. Дергачеву было двадцать пять лет, и он был женат.
У жены была сестра и еще родственница; они тоже жили
у Дергачева. Комната была меблирована кое-как, впрочем достаточно, и даже было чисто. На стене висел литографированный портрет, но очень дешевый, а
в углу образ без ризы, но с горевшей лампадкой. Дергачев подошел ко мне, пожал
руку и попросил садиться.
Бесконечное страдание и сострадание были
в лице ее, когда она, восклицая, указывала на несчастного. Он сидел
в кресле, закрыв лицо
руками. И она была права: это был
человек в белой горячке и безответственный; и, может быть, еще три дня тому уже безответственный. Его
в то же утро положили
в больницу, а к вечеру
у него уже было воспаление
в мозгу.
Мы вышли из лавки, и Ламберт меня поддерживал, слегка обнявши
рукой. Вдруг я посмотрел на него и увидел почти то же самое выражение его пристального, разглядывающего, страшно внимательного и
в высшей степени трезвого взгляда, как и тогда,
в то утро, когда я замерзал и когда он вел меня, точно так же обняв
рукой, к извозчику и вслушивался, и ушами и глазами,
в мой бессвязный лепет.
У пьянеющих
людей, но еще не опьяневших совсем, бывают вдруг мгновения самого полного отрезвления.