Неточные совпадения
Ой! ночка, ночка
пьяная!
Не светлая, а звездная,
Не жаркая, а с ласковым
Весенним ветерком!
И нашим добрым молодцам
Ты даром не
прошла!
Сгрустнулось им по женушкам,
Оно и правда: с женушкой
Теперь бы веселей!
Иван кричит: «Я спать хочу»,
А Марьюшка: — И я с тобой! —
Иван кричит: «Постель узка»,
А Марьюшка: — Уляжемся! —
Иван кричит: «Ой, холодно»,
А Марьюшка: — Угреемся! —
Как вспомнили ту песенку,
Без слова — согласилися
Ларец свой попытать.
Четыре года тихие,
Как близнецы похожие,
Прошли потом… Всему
Я покорилась: первая
С постели Тимофеевна,
Последняя — в постель;
За всех, про всех работаю, —
С свекрови, свекра
пьяного,
С золовушки бракованной
Снимаю сапоги…
Уши отца багровели, слушая Варавку, а отвечая ему, Самгин смотрел в плечо его и притопывал ногой,
как точильщик ножей, ножниц. Нередко он возвращался домой
пьяный,
проходил в спальню матери, и там долго был слышен его завывающий голосок. В утро последнего своего отъезда он вошел в комнату Клима, тоже выпивши, сопровождаемый негромким напутствием матери...
Козлов по-вчерашнему
ходил, пошатываясь,
как пьяный, из угла в угол, угрюмо молчал с неблизкими и обнаруживал тоску только при Райском, слабел и падал духом, жалуясь тихим ропотом, и все вслушивался в каждый проезжавший экипаж по улице, подходил к дверям в волнении и возвращался в отчаянии.
Дня через три картина бледнела, и в воображении теснится уже другая. Хотелось бы нарисовать хоровод, тут же
пьяного старика и проезжую тройку. Опять дня два носится он с картиной: она
как живая у него. Он бы нарисовал мужика и баб, да тройку не сумеет: лошадей «не
проходили в классе».
Хотя Харитон Артемьич и предупредил зятя относительно Булыгиных, а сам не утерпел и под
пьяную руку все разболтал в клубе. Очень уж ловкий анекдот выходил. Это происшествие облетело целый город,
как молния. Очень уж постарался Илья Фирсыч. Купцы хохотали доупаду. А тут еще суслонский поп
ходит по гостиному двору и рассказывает,
как Полуянов морозит у него на погребе скоропостижное девичье тело.
Когда
проходишь по площади, то воображение рисует,
как на ней шумит веселая ярмарка, раздаются голоса усковских цыган, торгующих лошадьми,
как пахнет дегтем, навозом и копченою рыбой,
как мычат коровы и визгливые звуки гармоник мешаются с
пьяными песнями; но мирная картина рассеивается в дым, когда слышишь вдруг опостылевший звон цепей и глухие шаги арестантов и конвойных, идущих через площадь в тюрьму.
То же самое и с Рисположенским,
пьяным приказным, занимающимся кляузами и делающим кое-что по делам Большова: Самсон Силыч подсмеивается над тем,
как его из суда выгнали, и очень сурово решает, что его надобно бы в Камчатку
сослать.
За ним
прошел Лебедев, не отстававший от него
как тень и уже сильно
пьяный, затем студент, господин с кулаками, Залёжев, раскланивавшийся направо и налево, и, наконец, протискивался коротенький толстяк.
Летний, пыльный, душный Петербург давил его
как в тисках; он толкался между суровым или
пьяным народом, всматривался без цели в лица, может быть,
прошел гораздо больше, чем следовало; был уже совсем почти вечер, когда он вошел в свой нумер.
По улицам везде бродил народ. Из Самосадки наехали пристановляне, и в Кержацком конце точно открылась ярмарка, хотя
пьяных и не было видно,
как в Пеньковке. Кержаки кучками
проходили через плотину к заводской конторе, прислушивались к веселью в господском доме и возвращались назад; по глухо застегнутым на медные пуговицы полукафтаньям старинного покроя и низеньким валеным шляпам с широкими полями этих кержаков можно было сразу отличить в толпе. Крепкий и прижимистый народ, не скажет слова спроста.
— Да вы, может быть, побрезгаете, что он вот такой…
пьяный. Не брезгайте, Иван Петрович, он добрый, очень добрый, а уж вас
как любит! Он про вас мне и день и ночь теперь говорит, все про вас. Нарочно ваши книжки купил для меня; я еще не прочла; завтра начну. А уж мне-то
как хорошо будет, когда вы придете! Никого-то не вижу, никто-то не
ходит к нам посидеть. Все у нас есть, а сидим одни. Теперь вот я сидела, все слушала, все слушала,
как вы говорили, и
как это хорошо… Так до пятницы…
Но на другой же день он уже
ходил угрюмый. Когда он вышел утром за ворота, то увидел, что последние вымазаны дегтем. Значит, по городу уже
ходила «слава», так что если бы он и хотел скрыть свое «бесчестье», то это был бы только напрасный труд. Поэтому он приколотил жену, потом тестя и, пошатываясь
как пьяный, полез на верстак. Но от кабака все-таки воздержался.
Старуха матроска, стоявшая на крыльце,
как женщина, не могла не присоединиться тоже к этой чувствительной сцене, начала утирать глаза грязным рукавом и приговаривать что-то о том, что уж на что господа, и те
какие муки принимают, а что она, бедный человек, вдовой осталась, и рассказала в сотый раз
пьяному Никите о своем горе:
как ее мужа убили еще в первую бандировку и
как ее домишко на слободке весь разбили (тот, в котором она жила, принадлежал не ей) и т. д. и т.д. — По уходе барина, Никита закурил трубку, попросил хозяйскую девочку
сходить за водкой и весьма скоро перестал плакать, а, напротив, побранился с старухой за какую-то ведерку, которую она ему будто бы раздавила.
Фоминишна. И, мать! некогда. Ведь
какой грех-то: сам-то что-то из городу не едет, все под страхом
ходим; того и гляди
пьяный приедет. А уж
какой благой-то, Господи! Зародится же ведь эдакой озорник!
— Пусти! — кричит Чурка, освобождаясь от объятий брата ее, и насмешливо говорит Костроме: — Что врешь? Я сам видел,
как зарывали гроб, а сверху — пустой, для памятника… А что
ходит покойник — это
пьяные кузнецы выдумали…
— Съели и — тоже все
пьяные! Веселые стали, —
ходят по лесу на задних лапах,
как ученые собаки, воют, а через сутки — подохли все!..
Кожемякин замечал, что пожарный становился всё молчаливее, пил и не
пьянел, лицо вытягивалось, глаза выцветали, он стал
ходить медленно, задевая ногами землю и спотыкаясь,
как будто тень его сгустилась, отяжелела и человеку уже не по силам влачить её за собою.
Порфир Порфирыч успел нагрузиться и,
как всегда, с блаженной улыбкой нес всевозможную чепуху; Шабалин пил со всеми и не
пьянел; Липачек едва мигал слипавшимися глазами; а Плинтусов
ходил по комнате, выпячивая грудь,
как индейский петух.
Я сам
ходил смотреть на них: наестся человек и шатается,
как пьяный; глаза блуждают, ну, одним словом, все признаки отравления алкоголем.
— Кот? А кот сразу поверил… и раскис. Замурлыкал,
как котенок, тычется головой, кружится,
как пьяный, вот-вот заплачет или скажет что-нибудь. И с того вечера стал я для него единственной любовью, откровением, радостью, Богом, что ли, уж не знаю,
как это на ихнем языке:
ходит за мною по пятам, лезет на колена, его уж другие бьют, а он лезет,
как слепой; а то ночью заберется на постель и так развязно, к самому лицу — даже неловко ему сказать, что он облезлый и что даже кухарка им гнушается!
С своими он был неразговорчив, разве только
как пьяный вернется, так кому-нибудь буркнет слово; а то все
ходит понурою да свои усенки покусывает.
Это происходило в конце зимы, когда среди снежных бурь и тусклых морозных дней недалекая весна посылала,
как предтечу, ясный, теплый солнечный день или даже один только час, но такой весенний, такой жадно молодой и сверкающий, что воробьи на улице
сходили с ума от радости и точно
пьянели люди.
По праздникам, вечерами, девки и молодухи
ходили по улице, распевая песни, открыв рты,
как птенцы, и томно улыбались хмельными улыбками. Изот тоже улыбался, точно
пьяный, он похудел, глаза его провалились в темные ямы, лицо стало еще строже, красивей и — святей. Он целые дни спал, являясь на улице только под вечер, озабоченный, тихо задумчивый. Кукушкин грубо, но ласково издевался над ним, а он, смущенно ухмыляясь, говорил...
Федя. А оттого говорю, что никогда не было в ней того, чтоб она в душу мне влезла,
как Маша. Ну, да не про то. Она беременная, кормящая, а я пропаду и вернусь
пьяный. Разумеется, за это самое все меньше и меньше любил ее. Да, да (приходит в восторг), вот сейчас пришло в голову: оттого-то я люблю Машу, что я ей добро сделал, а не зло. Оттого люблю. А ту мучал за то… не то что не люблю… Да нет, просто не люблю. Ревновал — да, но и то
прошло.
Выбравшись на свежий воздух, Дутлов отошел с дороги к липкам, даже распоясался, чтобы ловчее достать кошель, и стал укладывать деньги. Губы его шевелились, вытягиваясь и растягиваясь, хотя он и не произносил ни одного звука. Уложив деньги и подпоясавшись, он перекрестился и пошел,
как пьяный колеся по дорожке: так он был занят мыслями, хлынувшими ему в голову. Вдруг увидел он перед собой фигуру мужика, шедшего ему навстречу. Он кликнул: это был Ефим, который, с дубиной, караульщиком
ходил около флигеля.
Началися толки рьяные,
Посреди села базар,
Бабы
ходят словно
пьяные,
Друг у дружки рвут товар.
Старый Тихоныч так божится
Из-за каждого гроша,
Что Ванюха только ежится:
«Пропади моя душа!
Чтоб тотчас же очи лопнули,
Чтобы с места мне не встать,
Провались я!..» Глядь — и хлопнули
По рукам! Ну, исполать!
Не торговец — удивление!
Как божиться-то не лень…
Староста. Вот так-то бывало в старину, при Тихон Мосеиче:
как нет лошадей, он в сенник и спрячется. Я тоже старостой
ходил. Ехали с Капказа так-то, ехали двое
пьяных, так что наделали! Вся станция разбежалась, всех перебили. Тихона Мосеича нашего за ноги выволокли. «Я чиновник, — не смеете!»
Как принялись холить! Верите ли, по двору волокут. То-то смеху было!
Обозлились, всё ломаем, стёкла бьём, людей разных, сами себя тоже бьём — мочи нет терпеть, все
как бы
пьяные, а то
сошли с ума.
На Воздвиженье, 14 сентября, был храмовой праздник. Лычковы, отец и сын, еще с утра уезжали на ту сторону и вернулись к обеду
пьяные; они
ходили долго по деревне, то пели, то бранились нехорошими словами, потом подрались и пошли в усадьбу жаловаться. Сначала вошел во двор Лычков-отец с длинной осиновой палкой в руках; он нерешительно остановился и снял шапку.
Как раз в это время на террасе сидел инженер с семьей и пил чай.
Так целое утро слонялся он из хаты в кузницу; долго
ходил по своему чахлому садику, где бесприютно торчали голые и
как будто сухие прутья малины, и
ходил на Стрелецкую смотреть,
как дрались из-за гармонии две компании
пьяных стрельцов.
Платонов (хватает себя за голову). Не один я таков, все таковы! Все! Где же люди, боже мой? Я-то каков! Не
ходи к ней! Она не твоя! Это чужое добро! Испортишь ее жизнь, исковеркаешь навсегда! Уйти отсюда! Нет! Буду у ней, буду здесь жить, буду пьянствовать, язычничать… Развратные, глупые,
пьяные… Вечно
пьяные! Глупая мать родила от
пьяного отца! Отец… мать! Отец… О, чтоб у вас там кости так переворочились,
как вы спьяна и сдуру переворочили мою бедную жизнь!
Эта картина, по-видимому, совершенно пленила нашего Кирилла, у которого на лице уже
проходили следы московского вождения медведя, и мы опасались, не разрешил бы он в «
Пьяной балке» снова; но он категорически отвечал, что хотя бы и желал, так не может, потому что он дал самому богу зарок водки не пить, а разве только попробует наливки, что и исполнил тотчас же,
как мы перетащились за логовину на черниговскую сторону.
А у нас, ведь знаете,
как делается: пока гром не грянет, никто не перекрестится; а там и пойдут телеграммами губернатора бомбардировать: «Войска давайте!» И холеры-то пока, слава богу, у нас нет никакой, а посмотрите,
какие уже слухи
ходят:
пьяных, говорят, таскают в больницы и там заливают известкой, колодцы в городе все отравлены, и доктора, только один чистый оставили — для себя; многие уже своими глазами видели,
как здоровых людей среди бела дня захватывали крючьями и увозили в больницу.
Кузьма. Мученик несчастный! (Нервно
ходит около прилавка.) А? B кабаке, скажи на милость! Оборванный!
Пьяный! Я встревожился, братцы… Встревожился… (Говорит Мерику полушепотом.) Это наш барин… наш помещик, Семен Сергеич, господин Борцов… Видал, в
каком виде? На
какого человека он похож таперя? То-то вот… пьянство до
какой степени… Налей-кась! (Пьет.) Я из его деревни, из Борцовки, может, слыхали, за двести верст отседа, в Ерговском уезде. Крепостными у его отца были… Жалость!
Пройдя шагов сто, следователь,
как показалось доктору, совсем ослабел,
как будто взбирался на высокую гору. Он остановился и, глядя на доктора странными, точно
пьяными глазами, сказал...
Обидно черту стало, хочь плачь, — да у чертей слез-то нету. На-кось, поди, у людей веселье, смех, душа к душе льнет, под ручку, дьяволы,
пьяные ходят, а он,
как шакал ночной, один да один по-над горами рыскать должен.