Неточные совпадения
Он говорил, что «нормальное назначение человека — прожить четыре времени года, то есть четыре возраста, без скачков, и донести сосуд жизни до последнего дня, не пролив ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение огня
лучше бурных пожаров, какая бы
поэзия ни пылала в них».
— «Что не любить оно не может», — повторила Зинаида. — Вот чем
поэзия хороша: она говорит нам то, чего нет и что не только
лучше того, что есть, но даже больше похоже на правду… Что не любить оно не может — и хотело бы, да не может! — Она опять умолкла и вдруг встрепенулась и встала. — Пойдемте. У мамаши сидит Майданов; он мне принес свою поэму, а я его оставила. Он также огорчен теперь… что делать! вы когда-нибудь узнаете… только не сердитесь на меня!
Это были не всегда
хорошие романы, но она читала между строк, и на нее веяло с пожелтевших страниц особенной
поэзией дворянской усадьбы, жизни среди полей, среди народа, доброго, покорного, любящего, как ее старая няня… среди мечтательного ожидания…
Елена Павловна для него была олицетворением тех пустых людей, которые рассуждали не только о науках,
поэзии, но и об управлении людей, воображая, что они могут управлять собою
лучше, чем он, Николай, управлял ими.
— Вы думаете, что я равнодушно смотрю на эти плоды, что я ждал, чтоб вы пришли мне рассказать? Прежде вас я понял, что мое счастье потускло, что эпоха, полная
поэзии и упоенья, прошла, что эту женщину затерзают… потому что она удивительно высоко стоит. Дмитрий Яковлевич
хороший человек, он ее безумно любит, но у него любовь — мания; он себя погубит этой любовью, что ж с этим делать?.. Хуже всего, что он и ее погубит.
— А я, ее дитя, вскормленное ее грудью, выученное ею чтить добро, любить, молиться за врагов, — что я такое?..
Поэзию, искусства, жизнь как будто понимаю, а понимаю ли себя? Зачем нет мира в костях моих? Что я, наконец, такое? Вырвич и Шпандорчук по всему
лучше меня.
Когда Федосей, пройдя через сени, вступил в баню, то остановился пораженный смутным сожалением; его дикое и грубое сердце сжалось при виде таких прелестей и такого страдания: на полу сидела, или
лучше сказать, лежала Ольга, преклонив голову на нижнюю ступень полкá и поддерживая ее правою рукою; ее небесные очи, полузакрытые длинными шелковыми ресницами, были неподвижны, как очи мертвой, полны этой мрачной и таинственной
поэзии, которую так нестройно, так обильно изливают взоры безумных; можно было тотчас заметить, что с давних пор ни одна алмазная слеза не прокатилась под этими атласными веками, окруженными легкой коришневатой тенью: все ее слезы превратились в яд, который неумолимо грыз ее сердце; ржавчина грызет железо, а сердце 18-летней девушки так мягко, так нежно, так чисто, что каждое дыхание досады туманит его как стекло, каждое прикосновение судьбы оставляет на нем глубокие следы, как бедный пешеход оставляет свой след на золотистом дне ручья; ручей — это надежда; покуда она светла и жива, то в несколько мгновений следы изглажены; но если однажды надежда испарилась, вода утекла… то кому нужда до этих ничтожных следов, до этих незримых ран, покрытых одеждою приличий.
Отчего произошло мнение, будто бы типические характеры в
поэзии выставляются гораздо чище и
лучше, нежели представляются они в действительной жизни, рассмотрим после; теперь обратим внимание на процесс, посредством которого «создаются» характеры в
поэзии, — он обыкновенно представляется ручательством за большую в сравнении с живыми лицами типичность этих образов.
Не говорим пока о том, что следствием подобного обыкновения бывает идеализация в
хорошую и дурную сторону, или просто говоря, преувеличение; потому что мы не говорили еще о значении искусства, и рано еще решать, недостаток или достоинство эта идеализация; скажем только, что вследствие постоянного приспособления характера людей к значению событий является в
поэзии монотонность, однообразны делаются лица и даже самые события; потому что от разности в характерах действующих лиц и самые происшествия, существенно сходные, приобретали бы различный оттенок, как это бывает в жизни, вечно разнообразной, вечно новой, между тем как в поэтических произведениях очень часто приходится читать повторения.
В произведениях
поэзии, напротив того, очень дурные дела делают и люди очень дурные;
хорошие дела делают и люди особенно
хорошие.
Эти портретисты так исказили черты романтической
поэзии, так напели о своем стремлении и о своей любви, что и
хороших романтиков стало скучно и невозможно читать.
Тогда находил он
хорошими только те явления русской
поэзии, в которых выражалось сатирическое направление; и теперь не нашел он ничего, что можно бы было похвалить у нас вне сатирического направления.
— Трескотня риторическая! — проговорил мой бедный друг тоном наставника, — а есть
хорошие места. Я, брат, без тебя сам попытался в
поэзию пуститься и начал одно стихотворение: «Кубок жизни» — ничего не вышло! Наше дело, брат, сочувствовать, не творить… Однако я что-то устал; сосну-ка я маленько — как ты полагаешь? Экая славная вещь сон, подумаешь! Вся жизнь наша — сон, и лучшее в ней опять-таки сон.
Таким образом, высшая
поэзия состоит в полном слиянии этих трех начал, и чем более поэтическое произведение приближается к этой полноте, тем оно
лучше.
— А есть и связь: Наполеон хотел завоевать мир мечем, а гг. американцы своим долларом. Да-с… Что
лучше? А
хорошие слова все на лицо: свобода, братство, равенство… Посмотрите, что они проделывают с китайцами, — нашему покойнику Присыпкину впору. Не понравилось, когда китаец начал жать янки своим дешевым трудом, выдержкой, выносливостью… Ха-ха!.. На словах одно, а на деле совершенно наоборот… По мне уж
лучше Наполеон, потому что в силе есть великая притягивающяя красота и бесконечная
поэзия.
— Ты скажи
лучше, какая
поэзия ждет в будущем тебя? Получать деньги и проживать их: есть, пить да спать?
Зачем она говорит по-французски? Я не люблю французского языка, потому что понимаю его не
лучше конюха Аршака, хотя Люда прилагает немало стараний, чтобы выучить меня этой светской премудрости… То ли дело лезгинский язык! Сколько в нем музыки и
поэзии! Он сладок, как голос буль-буля, как серебряная струна чонгури или звон горного ручья.
— Я, знаете ли, согласна… Пусть! Почему же? Наука вещь
хорошая, без литературы нельзя…
Поэзия ведь! Я понимаю! Приятно, если женщина образованна… Я сама воспитывалась, понимаю… Но для чего, mon ange [мой ангел (франц.).], крайности?
Он полюбил меня, узнав мою склонность к
поэзии, как он говорил; давал отцу моему
хорошие барыши, чтобы он не наказывал меня за своевольство; нередко, в прогулках своих, брал меня с собою и читал мне что-то из книги.
— Простота, — отвечает он, — всего
лучше, ее любит бог, и в ней
поэзия жизни. Я сам служил в военной службе и хотя по семейным делам вынужден был ее оставить, при самом счастливом ходе, но военные привычки во мне остались, и я враг всех церемоний. Но вы, я вижу, господа, в сюртуках, а здесь жарко?
Не только гения и каких-нибудь особенных качеств не нужно
хорошему полководцу, но напротив ему нужно отсутствие самых высших, лучших человеческих качеств — любви,
поэзии, нежности, философского, пытливого сомнения.