Неточные совпадения
«Мне нужно переговорить с вами о важном и грустном деле. Там мы условимся, где.
Лучше всего у меня, где я велю приготовить ваш
чай. Необходимо. Он налагает крест, но Он дает и силы», прибавила она, чтобы хоть немного приготовить его.
Я с удовольствием поговорю, коли
хороший человек; с человеком
хорошим мы всегда свои други, тонкие приятели: выпить ли
чаю или закусить — с охотою, коли
хороший человек.
Поздно уже, почти в сумерки, возвратился он к себе в гостиницу, из которой было вышел в таком
хорошем расположении духа, и от скуки велел подать себе
чаю.
Мне было стыдно. Я отвернулся и сказал ему: «Поди вон, Савельич; я
чаю не хочу». Но Савельича мудрено было унять, когда, бывало, примется за проповедь. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что не годен… Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего бы
лучше опохмелиться полстаканчиком настойки. Не прикажешь ли?»
— И этот вопрос, я полагаю,
лучше для вас же самих не разбирать в подробности. Вы,
чай, слыхали о снохачах? Послушайте меня, Павел Петрович, дайте себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь найдете. Переберите все наши сословия да подумайте хорошенько над каждым, а мы пока с Аркадием будем…
— Пойдемте в трактир, я буду обедать, а вы —
чай пить. Есть вы там не станете, плохо для вас, а
чай дают —
хороший.
— Сегодня он — между прочим — сказал, что за
хороший процент банкир может дать денег хоть на устройство землетрясения. О банкире — не знаю, но Захар — даст. Завтракать — рано, — сказала она, взглянув на часы. —
Чаю хочешь? Еще не пил? А я уже давно…
— Даже
чаем напою, — сказала Никонова, легко проведя ладонью по голове и щеке его. Она улыбнулась и не той обычной, насильственной своей улыбкой, а —
хорошей, и это тотчас же привело Клима в себя.
— Был я там, — сказал Христос печально,
А Фома-апостол усмехнулся
И напомнил: —
Чай, мы все оттуда. —
Поглядел Христос во тьму земную
И спросил Угодника Николу:
— Кто это лежит там, у дороги,
Пьяный, что ли, сонный аль убитый?
— Нет, — ответил Николай Угодник. —
Это просто Васька Калужанин
О
хорошей жизни замечтался.
Красавина. Ну его! И без него жарко. Что такое
чай? Вода! А вода, ведь она вред делает, мельницы ломает. Уж ты меня
лучше ужо как следует попотчуй, я к тебе вечерком зайду. А теперь вот что я тебе скажу. Такая у меня на примете есть краля, что, признаться сказать, согрешила — подумала про твоего сына, что, мол, не жирно ли ему это будет?
— Как же не беда? — продолжал Обломов. — Мужики были так себе, ничего не слышно, ни
хорошего, ни дурного, делают свое дело, ни за чем не тянутся; а теперь развратятся! Пойдут
чаи, кофеи, бархатные штаны, гармоники, смазные сапоги… не будет проку!
— До ужина еще полдник будет: за
чаем простоквашу подают; что
лучше вы любите, творог со сливками… или…
Я обиделся на французские хлебы и с ущемленным видом ответил, что здесь у нас «пища» очень
хорошая и нам каждый день дают к
чаю по целой французской булке.
Мы называем «
хорошим» нежные, душистые цветочные
чаи.
Мы съехали после обеда на берег, лениво и задумчиво бродили по лесам, или,
лучше сказать, по садам, зашли куда-то в сторону, нашли холм между кедрами, полежали на траве, зашли в кумирню, напились воды из колодца, а вечером пили
чай на берегу, под навесом мирт и папирусов, — словом, провели вечер совершенно идиллически.
В шесть часов мы были уже дома и сели за третий обед — с
чаем. Отличительным признаком этого обеда или «ужина», как упрямо называл его отец Аввакум, было отсутствие супа и присутствие сосисок с перцем, или,
лучше, перца с сосисками, — так было его много положено.
Чай тоже, кажется, с перцем. Есть мы, однако ж, не могли: только шкиперские желудки флегматически поглощали мяса через три часа после обеда.
Вина в самом деле пока в этой стороне нет — непьющие этому рады: все, поневоле, ведут себя хорошо, не разоряются. И мы рады, что наше вино вышло (разбилось на горе, говорят люди), только Петр Александрович жалобно по вечерам просит рюмку вина, жалуясь, что зябнет. Но без вина решительно
лучше, нежели с ним: и люди наши трезвы, пьют себе
чай, и, слава Богу, никто не болен, даже чуть ли не здоровее.
— Разумеется, есть всякие. Разумеется, жалеешь. Другие ничего не спускают, а я, где могу, стараюсь облегчить. Пускай
лучше я пострадаю, да не они. Другие, как чуть что, сейчас по закону, а то — стрелять, а я жалею. — Прикажете? Выкушайте, — сказал он, наливая еще
чаю. Она кто, собственно, — женщина, какую видеть желаете? — спросил он.
— Дюфар-француз, может слыхали. Он в большом театре на ахтерок парики делает. Дело
хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил всё имение. Теперь он нами владеет. Как хочет, так и ездит на нас. Спасибо, сам человек
хороший. Только жена у него из русских, — такая-то собака, что не приведи Бог. Грабит народ. Беда. Ну, вот и тюрьма. Вам куда, к подъезду? Не пущают, я
чай.
— Ребеночка, батюшка мой, я тогда хорошо обдумала. Она дюже трудна была, не
чаяла ей подняться. Я и окрестила мальчика, как должно, и в воспитательный представила. Ну, ангельскую душку что ж томить, когда мать помирает. Другие так делают, что оставят младенца, не кормят, — он и сгаснет; но я думаю: что ж так,
лучше потружусь, пошлю в воспитательный. Деньги были, ну и свезли.
— Ну, это прескучный господин. Я
лучше его там приму. А потом приду к вам. Напоите его
чаем, Mariette, — сказала графиня, уходя своим быстрым вертлявым шагом в залу.
Вострая девка, неча сказать;
хорошая девка, и он, старый, в ней души не
чает: девка
хорошая.
— А отчего недоимка за тобой завелась? — грозно спросил г. Пеночкин. (Старик понурил голову.) —
Чай, пьянствовать любишь, по кабакам шататься? (Старик разинул было рот.) Знаю я вас, — с запальчивостью продолжал Аркадий Павлыч, — ваше дело пить да на печи лежать, а
хороший мужик за вас отвечай.
И все сама, без служанки, и одевается сама, — это гораздо
лучше. Сама, то есть, когда не продремлет срока, а если пропустит? тогда уж нельзя отделаться — да к чему ж и отделываться? — от того, чтобы Саша не исполнял должность горничной! Саша ужасно смешной! и может быть, даже прикосновение руки шепчущей гостьи — певицы не заставит появиться в воображаемом дневнике слова: «А ведь это даже обидно!» А, во всяком случае, милый взял на себя неизменную обязанность хозяйничать за утренним
чаем.
«Ах, что ж это я вспоминаю, — продолжает думать Вера Павловна и смеется, — что ж это я делаю? будто это соединено с этими воспоминаниями! О, нет, это первое свидание, состоявшее из обеданья, целованья рук, моего и его смеха, слез о моих бледных руках, оно было совершенно оригинальное. Я сажусь разливать
чай: «Степан, у вас нет сливок? можно где-нибудь достать
хороших? Да нет, некогда, и наверное нельзя достать. Так и быть; но завтра мы устроим это. Кури же, мой милый: ты все забываешь курить».
(«Экая шельма какой! Сам-то не пьет. Только губы приложил к своей ели-то. А славная эта ель, — и будто кваском припахивает, и сила есть,
хорошая сила есть. Когда Мишку с нею окручу, водку брошу, все эту ель стану пить. — Ну, этот ума не пропьет! Хоть бы приложился, каналья! Ну, да мне же
лучше. А поди,
чай, ежели бы захотел пить, здоров пить».)
Учитель и прежде понравился Марье Алексевне тем, что не пьет
чаю; по всему было видно, что он человек солидный, основательный; говорил он мало — тем
лучше, не вертопрах; но что говорил, то говорил хорошо — особенно о деньгах; но с вечера третьего дня она увидела, что учитель даже очень
хорошая находка, по совершенному препятствию к волокитству за девушками в семействах, где дает уроки: такое полное препятствие редко бывает у таких молодых людей.
— Слава Богу —
лучше всего.
Чай, инспектора-то эти в копеечку ему достаются!
Школы в селе не было, но большинство крестьян было грамотное или,
лучше сказать, полуграмотное, так как между крестьянами преобладал трактирный промысел. Умели написать на клочке загаженной бумаги: «силетка адна,
чаю порц: адна ище порц.: румка вотки две румки три румки вичина» и т. д. Далее этого местное просвещение не шло.
Немало вышло из учеников С. И. Грибкова
хороших художников. Время от времени он их развлекал, устраивал по праздникам вечеринки, где водка и пиво не допускались, а только
чай, пряники, орехи и танцы под гитару и гармонию. Он сам на таких пирушках до поздней ночи сидел в кресле и радовался, как гуляет молодежь.
Чай продолжался довольно долго, и Галактион заметил, что в его стакане все больше и больше прибавляется рому. Набравшаяся здесь публика произвела на него
хорошее впечатление своей простотой и откровенностью. Рядом с Галактионом оказался какой-то ласковый седенький старичок, с утиным носом, прилизанными волосами на височках и жалобно моргавшими выцветшими глазками. Он все заглядывал ему в лицо и повторял...
Всё в доме строго делилось: один день обед готовила бабушка из провизии, купленной на ее деньги, на другой день провизию и хлеб покупал дед, и всегда в его дни обеды бывали хуже: бабушка брала
хорошее мясо, а он — требуху, печенку, легкие, сычуг.
Чай и сахар хранился у каждого отдельно, но заваривали
чай в одном чайнике, и дед тревожно говорил...
— Ленька, кричи
Хорошее Дело
чай пить! Вы,
Хорошее Дело, что мало кушаете?
Дождливыми вечерами, если дед уходил из дома, бабушка устраивала в кухне интереснейшие собрания, приглашая пить
чай всех жителей: извозчиков, денщика; часто являлась бойкая Петровна, иногда приходила даже веселая постоялка, и всегда в углу, около печи, неподвижно и немотно торчал
Хорошее Дело. Немой Степа играл с татарином в карты, — Валей хлопал ими по широкому носу немого и приговаривал...
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за
чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника
хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
Отыскивая «Колокол», я случайно узнал от М. А., что здесь мой сибирский
хороший знакомец Шумахер. Она тотчас послала ему сказать, что я приехал; к
чаю он явился с номером, где то, что мне нужно…
Отпивши
чай, все перешли в гостиную: девушки и дьяконица сели на диване, а мужчины на стульях, около стола, на котором горела довольно
хорошая, но очень старинная лампа.
— Бахарева может наливать
чай, — говорил он, сделав это предложение в обыкновенном заседании и стараясь, таким образом, упрочить самую легкую обязанность за Лизою, которой он стал не в шутку бояться. — Я буду месть комнаты, накрывать на стол, а подавать блюда будет Бертольди, или нет,
лучше эту обязанность взять Прорвичу. Бертольди нет нужды часто ходить из дому — она пусть возьмет на себя отпирать двери.
Но когда я, со слезами на глазах, просил его успокоиться; когда я доказал ему, что в видах его же собственной пользы
лучше, ежели дело его будет в руках человека, ему сочувствующего (я могу признавать его обличения несвоевременными, но не сочувствовать им — не могу!), когда я, наконец, подал ему стакан
чаю и предложил папиросу, он мало-помалу смягчился. И теперь, милая маменька, из этого чувствительного, но не питающего к начальству доверия человека я вью веревки!
Степан, расчесывая спутанную бороду, деловито спрашивал мать, как ее найти в городе, а ей казалось, что сегодня лицо мужика стало
лучше, законченнее. За
чаем он, усмехаясь, заметил...
Она разливала
чай и удивлялась горячности, с которой они говорили о жизни и судьбе рабочего народа, о том, как скорее и
лучше посеять среди него мысли о правде, поднять его дух. Часто они, сердясь, не соглашались друг с другом, обвиняли один другого в чем-то, обижались и снова спорили.
Она не топила печь, не варила себе обед и не пила
чая, только поздно вечером съела кусок хлеба. И когда легла спать — ей думалось, что никогда еще жизнь ее не была такой одинокой, голой. За последние годы она привыкла жить в постоянном ожидании чего-то важного, доброго. Вокруг нее шумно и бодро вертелась молодежь, и всегда перед нею стояло серьезное лицо сына, творца этой тревожной, но
хорошей жизни. А вот нет его, и — ничего нет.
И теперь, с гримасами отвращения прихлебывая черную, крепкую горькую бурду, подпоручик глубоко задумался над своим положением. «Гм… во-первых, как явиться без подарка? Конфеты или перчатки? Впрочем, неизвестно, какой номер она носит. Конфеты?
Лучше бы всего духи: конфеты здесь отвратительные… Веер? Гм!.. Да, конечно,
лучше духи. Она любит Эссбуке. Потом расходы на пикнике: извозчик туда и обратно, скажем — пять, на
чай Степану — ррубль! Да-с, господин подпоручик Ромашов, без десяти рублей вам не обойтись».
— Что ж,
чай, тоже забеременела, скитница?! — заметила Кузьмовна, — такое
хорошее дело и не в месяц сделать можно!
А вот вы, молодые люди, поди-ка,
чай, думаете, что нынче
лучше, народ, дескать, меньше терпит, справедливости больше, чиновники бога знать стали.
— То-то «голубчики»! этак-то
лучше будет! Ин закладай поди, Пятруха: барин
хороший, по целковому на
чай дает!
— Бог ведь знает, господа, как, и про что, и за что у нас человека возвышают. Больше всего,
чай, надо полагать, что письмами от Хованского он очень
хорошую себе рекомендацию делает, а тут тоже говорят, что и через супругу держится. Она там сродственница другой барыне, а та тоже по министерии-то у них фавер большой имеет. Прах их знает! Болтали многое… Я другого, пожалуй, и не разобрал, а много болтали.
Устинья Наумовна.
Чай, об нарядах все. (Целуясь с Липочкой.) Вот и до тебя очередь дошла. Что это ты словно потолстела, изумрудная?.. Пошли, Творец! Чего ж
лучше, как не красотой цвести!
— Дача, кажется,
хорошая, хозяйственная, и на дворе строения много. Тысяч тридцать,
чай, стала хозяину.
— Точно, точно, как не гулять: время стоит
хорошее; не то что на той неделе: какая была погода, ай, ай, ай! не приведи бог!
Чай, озими досталось.