Но перед Левиным встает, как сам он чувствует, «опасный» вопрос: «Ну, а евреи, магометане, конфуцианцы, буддисты, что же они такое?» Левин отвечает: «Вопроса о других верованиях и их отношениях к божеству я не имею права и возможности решить». Кто же тогда дал ему право решать вопрос о
христианских верованиях, — решать, что именно моральное содержание христианства единственно дает людям силу жизни?
Неточные совпадения
Уже входя в детскую, он вспомнил, что такое было то, что он скрыл от себя. Это было то, что если главное доказательство Божества есть Его откровение о том, что есть добро, то почему это откровение ограничивается одною
христианскою церковью? Какое отношение к этому откровению имеют
верования буддистов, магометан, тоже исповедующих и делающих добро?
Основное
верование христианского мира есть
верование в громовое чудо мировой истории, в чудо воскресения Христа.
Он с глубокою задушевностью говорил о своих мистических
верованиях, состоял в непосредственных отношениях с замогильным миром, и в то же время негласно основал в Париже «Союз
христианского братства».
Но в русском народе, особенно по захолустьям, рядом с
христианскими верованьями и строгими обрядами церкви твердо держатся обряды стародавние, заботно берегутся обломки
верований в веселых старорусских богов…
Христианство страшно усилило трагические противоречия жизни, ибо
христианская вера вступает в конфликт с древними инстинктами человека, с древними
верованиями, ставшими суевериями.
Духоборцы и молоканы, отвергающие всякую внешность, всякий обряд, отвергают иконы, как старые, так и новые, как живописные, так и иконописные, но их все-таки нельзя назвать только иконоборцами, ибо сущность их
верований состоит не просто в раскольническом разрыве с господствующей церковью из-за внешних обрядов и обычаев, как, например, почитание икон, но в совершенном отрицании никейского символа, этого краеугольного основания всех
христианских исповеданий, и сверх того в отвержении таинств, церковного устройства и всяких обрядов внешнего богопочитания.
Как ни странно это покажется, но нельзя не сказать, что
верование в будущую личную жизнь есть очень низменное и грубое представление, основанное на смешении сна со смертью и свойственное всем диким народам, и что еврейское учение, не говоря уже о
христианском, стояло неизмеримо выше его.
Такова и оставалась для меня всегда сущность христианства, то, что я сердцем любил в нем, то, во имя чего я после отчаяния, неверия признал истинным тот смысл, который придает жизни
христианский трудовой народ, и во имя чего я подчинил себя тем же
верованиям, которые исповедует этот народ, т. е. православной церкви.