Неточные совпадения
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без
царя в голове, — один из тех людей, которых
в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не
в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
На платформе раздалось Боже
Царя храни, потом крики: ура! и живио! Один из добровольцев, высокий, очень молодой человек с ввалившеюся грудью, особенно заметно кланялся, махая над
головой войлочною шляпой и букетом. За ним высовывались, кланяясь тоже, два офицера и пожилой человек с большой бородой
в засаленной фуражке.
Что ежели, сестрица,
При красоте такой, и петь ты мастерица,
Ведь ты б у нас была царь-птица!»
Вещуньина с похвал вскружилась
голова,
От радости
в зобу дыханье спёрло, —
И на приветливы Лисицыны слова
Ворона каркнула во всё воронье горло:
Сыр выпал — с ним была плутовка такова.
— И очень просто быть пророками
в двуглавом вашем государстве. Вы не замечаете, что у вашего орла огромная мужицкая
голова смотрит направо, а налево смотрит только маленькая
голова революционеров? Ну, так когда вы свернете
голову мужика налево, так вы увидите, каким он сделает себя
царем над вами!
Думалось очень легко и бойко, но
голова кружилась сильнее, должно быть, потому, что теплый воздух был густо напитан духами. Публика бурно рукоплескала,
цари и жрец, оскалив зубы, благодарно кланялись
в темноту зала плотному телу толпы, она тяжело шевелилась и рычала...
Крылатые обезьяны, птицы с
головами зверей, черти
в форме жуков, рыб и птиц; около полуразрушенного шалаша испуганно скорчился святой Антоний, на него идут свинья, одетая женщиной обезьяна
в смешном колпаке; всюду ползают различные гады; под столом, неведомо зачем стоящим
в пустыне, спряталась
голая женщина; летают ведьмы; скелет какого-то животного играет на арфе;
в воздухе летит или взвешен колокол; идет
царь с
головой кабана и рогами козла.
Царь, маленький, меньше губернатора, голубовато-серый, мягко подскакивал на краешке сидения экипажа, одной рукой упирался
в колено, а другую механически поднимал к фуражке, равномерно кивал
головой направо, налево и улыбался, глядя
в бесчисленные кругло открытые, зубастые рты,
в красные от натуги лица. Он был очень молодой, чистенький, с красивым, мягким лицом, а улыбался — виновато.
Самгин сконфуженно вытер глаза, ускорил шаг и свернул
в одну из улиц Кунавина, сплошь занятую публичными домами. Почти
в каждом окне, чередуясь с трехцветными полосами флагов, торчали полуодетые женщины, показывая
голые плечи, груди, цинически перекликаясь из окна
в окно. И, кроме флагов, все
в улице было так обычно, как будто ничего не случилось, а
царь и восторг народа — сон.
Промчался обер-полицмейстер Власовский, держась за пояс кучера, а за ним, окруженный конвоем, торжественно проехал дядя
царя, великий князь Сергей. Хрисанф и Диомидов обнажили
головы. Самгин тоже невольно поднял к фуражке руку, но Маракуев, отвернувшись
в сторону, упрекнул Хрисанфа...
Мостовая была пестро украшена лохмотьями кумача, обрывками флагов, криво торчал обломок палки, воткнутый
в щель между булыжником, около тумбы стоял, вниз
головой, портрет
царя.
— Да, правительство у нас бездарное,
царь — бессилен, — пробормотал он, осматривая рассеянно десятки сытых лиц; красноватые лица эти
в дымном тумане напоминали арбузы, разрезанные пополам. От шума, запахов и водки немножко кружилась
голова.
Потом он должен был стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой
в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о
царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над
головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
Дуняша качалась на эстраде, точно
в воздухе, — сзади ее возвышался
в золотой раме
царь Александр Второй, упираясь бритым подбородком
в золотую Дуняшину
голову.
Воронов нес портрет
царя, Лялечкин — икону
в золоченом окладе; шляпа-котелок, привязанная шнурком за пуговицу пиджака, тоже болталась на груди его, он ее отталкивал иконой, а рядом с ним возвышалась лысая,
в черных очках на мертвом лице
голова Ермолаева, он, должно быть, тоже пел или молился, зеленоватая борода его тряслась.
Над широким, но невысоким шкафом висела олеография — портрет
царя Александра Третьего
в шапке полицейского на
голове, отлично приспособленной к ношению густой, тяжелой бороды.
Комната служила, должно быть, какой-то канцелярией, две лампы висели под потолком, освещая
головы людей, на стенах — ‹документы›
в рамках, на задней стене поясной портрет
царя.
Дергался звонарь так, что казалось — он висит
в петле невидимой веревки, хочет освободиться от нее, мотает
головой, сухое длинное лицо его пухнет, наливается кровью, но чем дальше, тем более звучно славословит
царя послушная медь колоколов.
Бог с тобою,
Нет, нет — не грезы, не мечты.
Ужель еще не знаешь ты,
Что твой отец ожесточенный
Бесчестья дочери не снес
И, жаждой мести увлеченный,
Царю на гетмана донес…
Что
в истязаниях кровавых
Сознался
в умыслах лукавых,
В стыде безумной клеветы,
Что, жертва смелой правоты,
Врагу он выдан
головою,
Что пред громадой войсковою,
Когда его не осенит
Десница вышняя господня,
Он должен быть казнен сегодня,
Что здесь покамест он сидит
В тюремной башне.
— «Ангелов творче и Господи сил, — продолжал он, — Иисусе пречудный, ангелов удивление, Иисусе пресильный, прародителей избавление, Иисусе пресладкий, патриархов величание, Иисусе преславный,
царей укрепление, Иисусе преблагий, пророков исполнение, Иисусе предивный, мучеников крепость, Иисусе претихий, монахов радосте, Иисусе премилостивый, пресвитеров сладость, Иисусе премилосердый, постников воздержание, Иисусе пресладостный, преподобных радование, Иисусе пречистый, девственных целомудрие, Иисусе предвечный, грешников спасение, Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя», добрался он наконец до остановки, всё с большим и большим свистом повторяя слово Иисусе, придержал рукою рясу на шелковой подкладке и, опустившись на одно колено, поклонился
в землю, а хор запел последние слова: «Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя», а арестанты падали и подымались, встряхивая волосами, остававшимися на половине
головы, и гремя кандалами, натиравшими им худые ноги.
Совершенно особенный воздух
царил в этой комнатке: пахло росным ладаном, деревянным маслом, какими-то душистыми травами и еще бог знает чем-то очень приятным, заставлявшим
голову непривычного человека тихо и сладко кружиться.
На вершине горы на несколько мгновений рассеивается туман, показывается Ярило
в виде молодого парня
в белой одежде,
в правой руке светящаяся
голова человечья,
в левой — ржаной сноп. По знаку
царя прислужники несут целых жареных быков и баранов с вызолоченными рогами, бочонки и ендовы с пивом и медом, разную посуду и все принадлежности пира.
Но такие обвинения легко поддерживать, сидя у себя
в комнате. Он именно потому и принял, что был молод, неопытен, артист; он принял потому, что после принятия его проекта ему казалось все легко; он принял потому, что сам
царь предлагал ему, ободрял его, поддерживал. У кого не закружилась бы
голова?.. Где эти трезвые люди, умеренные, воздержные? Да если и есть, то они не делают колоссальных проектов и не заставляют «говорить каменья»!
Матушка, дождавшись, покуда старика кладут спать, и простившись с Настасьей, спешит
в свою спальню. Там она наскоро раздевается и совсем разбитая бросается
в постель.
В сонной
голове ее мелькает «миллион»; губы бессознательно лепечут: «Помяни, Господи,
царя Давида и всю кротость его…»
Слово «миллион» повергает матушку
в еще большую задумчивость. Она долгое время молча смотрит
в окно и барабанит рукой по столу, но
в голове у нее, очевидно,
царит одно слово: «Миллион!»
— И на третий закон можно объясненьице написать или и так устроить, что прошенье с третьим-то законом с надписью возвратят. Был бы
царь в голове, да перо, да чернила, а прочее само собой придет. Главное дело, торопиться не надо, а вести дело потихоньку, чтобы только сроки не пропускать. Увидит противник, что дело тянется без конца, а со временем, пожалуй, и самому дороже будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо на сделку пойдет.
— А что до этого дьявола
в вывороченном тулупе, то его,
в пример другим, заковать
в кандалы и наказать примерно. Пусть знают, что значит власть! От кого же и
голова поставлен, как не от
царя? Потом доберемся и до других хлопцев: я не забыл, как проклятые сорванцы вогнали
в огород стадо свиней, переевших мою капусту и огурцы; я не забыл, как чертовы дети отказались вымолотить мое жито; я не забыл… Но провались они, мне нужно непременно узнать, какая это шельма
в вывороченном тулупе.
Такие ростки я, должно быть, вынес
в ту минуту из беззаботных, бесцельных и совершенно благонамеренных разговоров «старших» о непопулярной реформе. Перед моими глазами были лунный вечер, сонный пруд, старый замок и высокие тополи.
В голове, может быть, копошились какие-нибудь пустые мыслишки насчет завтрашнего дня и начала уроков, но они не оставили никакого следа. А под ними прокладывали себе дорогу новые понятия о
царе и верховной власти.
На меня рассказ произвел странное впечатление…
Царь и вдруг — корова… Вечером мы разговаривали об этом происшествии
в детской и гадали о судьбе бедных подчасков и владельца коровы. Предположение, что им всем отрубили
головы, казалось нам довольно правдоподобным. Хорошо ли это, не жестоко ли, справедливо ли — эти вопросы не приходили
в голову. Было что-то огромное, промчавшееся, как буря, и
в середине этого
царь, который «все может»… Что значит перед этим судьба двух подчасков? Хотя, конечно, жалко…
Песня нам нравилась, но объяснила мало. Брат прибавил еще, что
царь ходит весь
в золоте, ест золотыми ложками с золотых тарелок и, главное, «все может». Может придти к нам
в комнату, взять, что захочет, и никто ему ничего не скажет. И этого мало: он может любого человека сделать генералом и любому человеку огрубить саблей
голову или приказать, чтобы отрубили, и сейчас огрубят… Потому что
царь «имеет право»…
Другой раз я насыпал
в ящик его стола нюхательного табаку; он так расчихался, что ушел из класса, прислав вместо себя зятя своего, офицера, который заставил весь класс петь «Боже
царя храни» и «Ах ты, воля, моя воля». Тех, кто пел неверно, он щелкал линейкой по
головам, как-то особенно звучно и смешно, но не больно.
Орлан оглянулся по сторонам и затем нагнул
голову вниз. Тут только я заметил
в лапах у него какой-то предмет, но что именно это было — за дальностью расстояния — не было видно. Вдруг сзади и немного влево от меня послышался крик, какой обыкновенно издают пернатые хищники. Орлан насторожился. Он нагнул
голову, дважды кивнул ею и раскрыл свой могучий желтый клюв. Оперение на шее у него поднялось.
В этом виде он действительно оправдывал название
царя птиц.
Сноснее одному,
Устав от тяжкого труда,
Прийти
в свою тюрьму,
Прийти — и лечь на
голый пол
И с черствым сухарем
Заснуть… а добрый сон пришел —
И узник стал
царем!
Хоть и действительно он имел и практику, и опыт
в житейских делах, и некоторые, очень замечательные способности, но он любил выставлять себя более исполнителем чужой идеи, чем с своим
царем в голове, человеком «без лести преданным» и — куда не идет век? — даже русским и сердечным.
Бывало, Агафья, вся
в черном, с темным платком на
голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые
в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и
царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали.
— У всякого есть свой
царь в голове, говорится по-русски, — заметил Стрепетов. — Ну, а я с вами говорю о тех, у которых свой царь-то
в отпуске. Вы ведь их знаете, а Стрепетов старый солдат, а не сыщик, и ему, кроме плутов и воров, все верят.
А сзади судей, с портрета, через их
головы, смотрел
царь,
в красном мундире, с безразличным белым лицом, и по лицу его ползало какое-то насекомое.
Оно бы и ничего: что ж, если
царь в голове есть, да руку себе набил — действуй на здоровье.
А другой раз случалось и так, что
голова словно
в огне горит, ничего кругом не видишь, и все будто неповинная кровь перед тобою льется, и кроткие речи
в ушах слышатся, а
в углу будто сам Деоклитиян-царь сидит, и вид у него звероподобный, суровый.
И
в становые пристава, и
в непременные члены, а может быть, и
в исправники — всюду пройти можно, — был бы
царь в голове.
Царь все ближе к Александрову. Сладкий острый восторг охватывает душу юнкера и несет ее вихрем, несет ее ввысь. Быстрые волны озноба бегут по всему телу и приподнимают ежом волосы на
голове. Он с чудесной ясностью видит лицо государя, его рыжеватую, густую, короткую бороду, соколиные размахи его прекрасных союзных бровей. Видит его глаза, прямо и ласково устремленные
в него. Ему кажется, что
в течение минуты их взгляды не расходятся. Спокойная, великая радость, как густой золотой песок, льется из его глаз.
Но вот заиграл на правом фланге и их знаменитый училищный оркестр, первый
в Москве.
В ту же минуту
в растворенных настежь сквозных золотых воротах, высясь над толпою, показывается
царь. Он
в светлом офицерском пальто, на
голове круглая низкая барашковая шапка. Он величествен. Он заслоняет собою все окружающее. Он весь до такой степени исполнен нечеловеческой мощи, что Александров чувствует, как гнется под его шагами массивный дуб помоста.
Воображению Александрова «
царь» рисуется золотым,
в готической короне, «государь» — ярко-синим с серебром, «император» — черным с золотом, а на
голове шлем с белым султаном.
Эркель был такой «дурачок», у которого только главного толку не было
в голове,
царя в голове; но маленького, подчиненного толку у него было довольно, даже до хитрости.
— Оттого, что ты не хочешь приневолить себя, князь. Вот кабы ты решился перемочь свою прямоту да хотя бы для виду вступил
в опричнину, чего мы бы с тобой не сделали! А то, посмотри на меня; я один бьюсь, как щука об лед; всякого должен опасаться, всякое слово обдумывать; иногда просто
голова кругом идет! А было бы нас двое около
царя, и силы бы удвоились. Таких людей, как ты, немного, князь. Скажу тебе прямо: я с нашей первой встречи рассчитывал на тебя!
Серебряный был опальник государев, осужденный на смерть. Он ушел из тюрьмы, и всякое сношение с ним могло стоить
головы Борису Федоровичу. Но отказать князю
в гостеприимстве или выдать его
царю было бы делом недостойным, на которое Годунов не мог решиться, не потеряв народного доверия, коим он более всего дорожил.
В то же время он вспомнил, что
царь находится теперь
в милостивом расположении духа, и
в один миг сообразил, как действовать
в этом случае.
— И
царь протянул к нему руку, а Кольцо поднялся с земли и, чтобы не стать прямо на червленое подножие престола, бросил на него сперва свою баранью шапку, наступил на нее одною ногою и, низко наклонившись, приложил уста свои к руке Иоанна, который обнял его и поцеловал
в голову.
При виде
царя, одетого
в золотую парчу, опирающегося на узорный посох, разбойники стали на колени и преклонили
головы.
В царской опочивальне стояли две кровати: одна, из
голых досок, на которой Иван Васильевич ложился для наказания плоти,
в минуты душевных тревог и сердечного раскаянья; другая, более широкая, была покрыта мягкими овчинами, пуховиком и шелковыми подушками. На этой
царь отдыхал, когда ничто не тревожило его мыслей. Правда, это случалось редко, и последняя кровать большею частью оставалась нетронутою.
Годунов наклонился.
Царь поцеловал его
в голову.
Годунов, посланный вперед приготовить государю торжественный прием, исполнив свое поручение, сидел у себя
в брусяной избе, облокотясь на дубовый стол, подперши рукою
голову. Он размышлял о случившемся
в эти последние дни, о казни, от которой удалось ему уклониться, о загадочном нраве грозного
царя и о способах сохранить его милость, не участвуя
в делах опричнины, как вошедший слуга доложил, что у крыльца дожидается князь Никита Романович Серебряный.