Неточные совпадения
— Согласен! — вскричал Циммер, зная, что Грэй
платит, как
царь. — Дусс, кланяйся, скажи «да» и верти шляпой от радости! Капитан Грэй хочет жениться!
Глаза Клима, жадно поглотив
царя, все еще видели его голубовато-серую фигуру и на красивеньком лице — виноватую улыбку. Самгин чувствовал, что эта улыбка лишила его надежды и опечалила до слез. Слезы явились у него раньше, но это были слезы радости, которая охватила и подняла над землею всех людей. А теперь вслед
царю и затихавшему вдали крику Клим
плакал слезами печали и обиды.
— В лесу есть белые березы, высокие сосны и ели, есть тоже и малая мозжуха. Бог всех их терпит и не велит мозжухе быть сосной. Так вот и мы меж собой, как лес. Будьте вы белыми березами, мы останемся мозжухой, мы вам не мешаем, за
царя молимся, подать
платим и рекрутов ставим, а святыне своей изменить не хотим. [Подобный ответ (если Курбановский его не выдумал) был некогда сказан крестьянами в Германии, которых хотели обращать в католицизм. (Прим. А. И. Герцена.)]
— Нет, мне, видно, бог уж за вас
заплатит! Один он,
царь милосердый, все знает и видит, как материнское-то сердце не то чтобы, можно сказать, в постоянной тревоге об вас находится, а еще пуще того об судьбе вашей сокрушается… Чтобы жили вы, мои дети, в веселостях да в неженье, чтоб и ветром-то на вас как-нибудь неосторожно не дунуло, чтоб и не посмотрел-то на вас никто неприветливо…
— Петр Михайлыч! — обратился он с той же просьбой к Годневу. — Не погубите навеки молодого человека.
Царь небесный
заплатит вам за вашу доброту.
Еще в детстве его, в той специальной военной школе для более знатных и богатых воспитанников, в которой он имел честь начать и кончить свое образование, укоренились в нем некоторые поэтические воззрения: ему понравились замки, средневековая жизнь, вся оперная часть ее, рыцарство; он чуть не
плакал уже тогда от стыда, что русского боярина времен Московского царства
царь мог наказывать телесно, и краснел от сравнений.
— Откуп, конечно, готов бы был
платить, — отвечала с печальной усмешкой Миропа Дмитриевна, — но муж мой — я не знаю как его назвать — в некоторых, отношениях человек сумасшедший; он говорит: «
Царь назначил мне жалованье, то я и должен только получать».
Временем
царь как будто приходил в себя, и каялся, и молился, и
плакал, и сам назывался смертным убойцею и сыроядцем.
Никто не прерывал его речи; всем она захватила дыханье.
Царь слушал, наклонясь вперед, бледный, с пылающими очами, с пеною у рта. Судорожно сжимал он ручки кресел и, казалось, боялся проронить единое слово Морозова и каждое врезывал в памяти, чтобы за каждое
заплатить ему особою мукой.
— Должно быть, князь. Но садись, слушай далее. В другой раз Иван Васильевич, упившись, начал (и подумать срамно!) с своими любимцами в личинах плясать. Тут был боярин князь Михаило Репнин. Он
заплакал с горести.
Царь давай и на него личину надевать. «Нет! — сказал Репнин, — не бывать тому, чтобы я посрамил сан свой боярский!» — и растоптал личину ногами. Дней пять спустя убит он по царскому указу во храме божием!
— Ох, сирота, сирота я! — заговорил он нараспев, будто бы
плача, — сирота я горькая, горемычная! С тех пор как разлюбил меня
царь, всяк только и норовит, как бы обидеть меня! Никто не приласкает, никто не приголубит, все так на меня и плюют! Ой, житье мое, житье нерадостное! Надоело ты мне, собачье житье! Захлесну поясок за перекладинку, продену в петельку головушку бесталанную!
«Раз (объяснял он), было это с певчими, ходил я в штатском уборе на самый верх на оперу „Жизнь за
царя“, и от прекрасного пения голосов после целую ночь в восторге
плакал; а другой раз, опять тоже переряженный по-цивильному, ходил глядеть, как самого
царя Ахиллу представляли.
Жил честно, а главное: в сроки,
Уж как тебя Бог выручал,
Платил господину оброки
И подать
царю представлял...
То, о чем надо всегда
плакать, вспоминая.
Царь, награждающий царствами и думающий, что он только улыбнулся; блаженное существо, светлейший властелин, думающий, что он только поцеловал, а вместо того дающий бессмертную радость, — о, глупый Саша! Каждый день готова я терпеть муки рождения, чтобы только видеть, как ты вот ходишь и говоришь что-то невыносимо-серьезное, а я не слушаю! Не слушаю!
— Младший… Прости меня,
царь, я не мог настоять на том, чтобы твое повеление было исполнено в точности… Младший натянул тетиву и положил уже на нее стрелу, но вдруг опустил лук к ногам, повернулся и сказал,
заплакав: «Нет, я не могу сделать этого… Не буду стрелять в труп моего отца».
И самого недостойного Государя хвалят, когда он держит в руке скипетр, ибо его боятся, или гнусные льстецы хотят награды; но когда сей скипетр из руки выпадет, когда Монарх
платит дань общему року смертных — тогда, тогда внимайте гласу Истины, которая, повелевая умолкнуть страстям, надежде и страху, опершись рукою на гроб
Царя, произносит свое решение, и веки повторяют его!
Мышлаевский (
плачет). Алеша, разве это народ! Ведь это бандиты. Профессиональный союз цареубийц. Петр Третий… Ну что он им сделал? Что? Орут: «Войны не надо!» Отлично… Он же прекратил войну. И кто? Собственный дворянин
царя по морде бутылкой!.. Павла Петровича князь портсигаром по уху… А этот… забыл, как его… с бакенбардами, симпатичный, дай, думает, мужикам приятное сделаю, освобожу их, чертей полосатых. Так его бомбой за это? Пороть их надо, негодяев, Алеша! Ох, мне что-то плохо, братцы…
— Ты выводишь, наконец, меня из терпения, Леонид! — проговорила грозно Марья Виссарионовна. —
Царь небесный! Что я за несчастная женщина, всю жизнь должна от всех страдать, — прибавила она и начала
плакать.
Когда же выпущенные кадеты являлись ему, он уже не поминал об этом, сказал, как всегда, что они все могут прямо обращаться к нему, чтоб они верно служили ему и отечеству, а он всегда останется их первым другом. Все, как всегда, были тронуты, а Касатский, помня прошедшее,
плакал слезами и дал обет служить любимому
царю всеми своими силами.
В сени вышел царь-отец.
Все пустились во дворец.
Царь недолго собирался:
В тот же вечер обвенчался.
Царь Салтан за пир честной
Сел с царицей молодой;
А потом честные гости
На кровать слоновой кости
Положили молодых
И оставили одних.
В кухне злится повариха,
Плачет у станка ткачиха —
И завидуют оне
Государевой жене.
А царица молодая,
Дела вдаль не отлагая,
С первой ночи понесла.
Засыпаю под плащом на палубе и вижу фигуры баронессы и Лины на берегу, как они меня провожали и махали мне своими платками. Лина
плакала. Она, наверно, и теперь иногда
плачет, а я все-таки представляю себе, будто я нахожусь в положении сказочного
царя Салтана. а моя теща Венигрета Васильевна — «сватья баба Бабариха», и что она непременно сделает мне страшное зло: Никитку моего изведет, как Бабариха извела Гвидона, а меня чем-нибудь на всю жизнь одурачит.
Со злости
Инда
плакал царь Дадон,
Инда забывал и сон.
— Что же вы себе думаете… Сидит бен-Бут, как Иов, и молится. Ну, может быть,
плачет. Кто пришел к Иову, когда он сидел на навозе? Пришли к нему друзья и стали говорить: «Видишь ты, что сделал над тобою бог?» А к Баве пришел
царь Ирод…
Царь Ирод думает себе: «Вот теперь Бава слепой, Бава сердит на меня. Я узнаю от него правду». Прикинулся простым себе евреем и говорит...
Два раза во всю мою жизнь потом только этак и
плакал: во второй это было, как император Николай Павлович умер, и я ему к его гробу ночью свое «благодарю» ходил сказывать за то, про что мы с ним двое только из всех русских знали: он, мой
царь, да я, — его изменник.
Достигаев. Опровергнут? Не слыхали об этом. Ну, пускай он опровергнут, а привычка к нему всё-таки осталась, и немцы отлично… приспособляются. Немец социалиста не боится, он и социалисту кушать дает. И — что же мы видим? У нас в шестом году кадеты уговаривали народ: не
плати царю налогов, не давай солдат! Народ и ухом не повёл… да! А вот, немецкие рабочие, социалисты, в четырнадцатом году, глазом не моргнув, дали денег на войну.
Тут стояла Дева Мати,
Плакала, рыдала,
Сокрушалась и терзалась
О любезном сыне:
«Ах ты, сын, моя надежда,
Исус, сыне Божий,
Где архангел, кой пророчил,
Что
царем ты будешь?
— «И бысть попущением Божиим, грех ради наших, — протяжно читает старик, — прииде нечестивый и безбожный
царь Батый на Русь воевать; грады и веси разоряше, огнем их пожигаше, людие мечу предаваше, младенцев ножом закалаше, и бысть
плач великий!..»
— «Благоверный же князь Георгий, слышав сия, плакаше горьким
плачем и, помоляся Господу и Пречистой Богородице, собра вои своя, поиде противу нечестивого
царя Батыя… И бысть сеча велия и кровопролитие многое. Тогда у благоверного князя Георгия бысть воев мало и побеже от нечестивого
царя вниз по Волге в Малый Китеж…»
Он забыл власть богов, он собрал своих полководцев, солдат и военные колесницы, он идет против правителей и
царей, которых ты поставил по всей стране, чтобы они
платили дань и чтили твое величество.
— Власть Господня!.. — строго и холодно молвила. —
Плачем да слезами делу не пособить, себя только расстроить. Лучше на Бога положиться: вовремя он наказует, вовремя и милует… Не гневите, родные,
Царя Небесного ропотом и отчаяньем!.. Грех!..
Входит царевич в город, видит он — народ ходит по улицам и
плачет. Царевич стал спрашивать, о чем
плачут. Ему говорят: «Разве не знаешь, нынче в ночь наш
царь умер, и другого
царя нам такого не найти». — «Отчего же он умер?» — «Да, должно быть, злодеи наши отравили». Царевич рассмеялся и говорит: «Это не может быть».
Вдруг один человек присмотрелся к царевичу, приметил, что он говорит не чисто по-ихнему и одет не так, как все в городе, и крикнул: «Ребята! этот человек подослан к нам от наших злодеев разузнавать про наш город. Может, он сам отравил
царя. Видите, он и говорит не по-нашему, и смеется, когда мы все
плачем. Хватайте его, ведите в тюрьму!»
*
И пушки бьют,
И колокола
плачут.
Вы, конечно, понимаете,
Что это значит?
Много было роз,
Много было маков.
Схоронили Петра,
Тяжело оплакав.
И с того ль, что там
Всякий сволок был,
Кто всерьез рыдал,
А кто глаза слюнил.
Но с того вот дня
Да на двести лет
Дуракам-царям
Прямо счету нет.
И все двести лет
Шел подземный гуд:
«Мы придем, придем!
Мы возьмем свой труд.
Мы сгребем дворян
Да по плеши им,
На фонарных столбах
Перевешаем...
Был при этом другой пленный
царь — Крез. Когда он услыхал эти слова, ему больнее показалось свое горе, и он
заплакал — и все персы, что тут были, все
заплакали.
Царь подумал и не знает, что это значит, что старик и долг
платит, и в долг дает, и в воду мечет.
Когда
царь персидский Камбиз завоевал Египет и полонил
царя египетского Псаменита, он велел вывесть на площадь
царя Псаменита с другими египтянами и велел вывести на площадь две тысячи человек, а с ними вместе Псаменитову дочь, приказал одеть ее в лохмотья и выслать с ведрами за водой; вместе с нею он послал в такой же одежде и дочерей самых знатных египтян. Когда девицы с воем и
плачем прошли мимо отцов, отцы
заплакали, глядя на дочерей. Один только Псаменит не
заплакал, а только потупился.
— Чего и вам желаем от господа…
царя небесного… — повторила она и
заплакала.
Взволнованный этими словами, Ростовцев хотел упасть к его ногам, но великий князь протянул свои руки к нему и удержал его.
Царь и подданный
плакали.
— Благое же начало ты этому спасению сделал, послав своего старца в стан русский под Новый Городок с подметным письмом! Чего лучше? В нем обещал предать меня, обманщика, злодея, беглеца, прямо в руки палача Томилы. Я копаю русским яму; голову мою Шереметев купил бы ценою золота; сам
царь дорого бы
заплатил за нее! И за эту кровную услугу ты же требовал награды: не тревожить твоих домочадцев зарубежных. То ли самое писал ты тогда?
Хотя в описываемое нами время «сибирский
царь» Кучум и был данником Иоанна IV, но русское господство за Каменным поясом, то есть за Уралом, было слабо и ненадежно. Сибирские татары, признав московского
царя своим верховным властителем, не только неаккуратно и худо
платили ему дань, но даже частыми набегами тревожили стоящую на тогдашнем рубеже русском Великую Пермь.
Сам
царь дорого
заплатил бы за нее.
В сумасшедшем доме, как и везде, где это было видно,
царил ужас… кто стонал, кто трясся и
плакал, некоторые молились, а кто-то один декламировал...