Неточные совпадения
— К чему ведет нас безответственный критицизм? — спросил он и, щелкнув пальцами правой руки по книжке, продолжал: — Эта книжка озаглавлена «Исповедь человека XX
века». Автор, некто Ихоров, учит: «Сделай в самом себе лабораторию и разлагай в себе все
человеческие желания, весь
человеческий опыт прошлого». Он прочитал «Слепых» Метерлинка и сделал вывод: все человечество слепо.
Повыситься из статских в действительные статские, а под конец, за долговременную и полезную службу и «неусыпные труды», как по службе, так и в картах, — в тайные советники, и бросить якорь в порте, в какой-нибудь нетленной комиссии или в комитете, с сохранением окладов, — а там, волнуйся себе
человеческий океан, меняйся
век, лети в пучину судьба народов, царств, — все пролетит мимо его, пока апоплексический или другой удар не остановит течение его жизни.
— Так что же! У нас нет жизни, нет драм вовсе: убивают в драке, пьяные, как дикари! А тут в кои-то
веки завязался настоящий
человеческий интерес, сложился в драму, а вы — мешать!.. Оставьте, ради Бога! Посмотрим, чем разрешится… кровью, или…
Но это не гуманизм эпохи Возрождения, это — гуманизм, доведенный в XIX
веке до своих последних выводов, соединившийся с позитивизмом, отвергнувший все ценности, кроме
человеческого блага.
Противоречивость марксизма отчасти связана с тем, что он есть не только борьба против капиталистической индустрии, но и жертва его, жертва той власти экономики над
человеческой жизнью, которую мы видим в обществах XIX и XX
века.
По безмерному милосердию своему он проходит еще раз между людей в том самом образе
человеческом, в котором ходил три года между людьми пятнадцать
веков назад.
Точно изваяние мира и человека и характеров
человеческих, и названо все и указано на
веки веков.
Отрицание предшествующего
века и предшествующего поколения вообще очень характерно для человека, для
человеческого общества, для пожирающей природы времени.
Одного из таких старых дубов
человеческого леса я видел в Гарном Луге в лице Погорельского. Он жил сознательною жизнью в семидесятых и восьмидесятых годах XVIII
века. Если бы я сам тогда был умнее и любопытнее, то мог бы теперь людям двадцатого
века рассказать со слов очевидца события времен упадка Польши за полтора столетия назад.
Уже в конце
века и в начале нового
века странный мыслитель Н. Федоров, русский из русских, тоже будет обосновывать своеобразный анархизм, враждебный государству, соединенный, как у славянофилов, с патриархальной монархией, которая не есть государство, и раскроет самую грандиозную и самую радикальную утопию, какую знает история
человеческой мысли.
О, мы прекрасно знаем, что средневековые люди нередко были полны грубости и жестокости, что средневековая теократия была подменой власти Божьей властью
человеческой, что с
веками этими связана инквизиция и суеверия, но все это только подчеркивает двойственный и сложный характер эпохи.
Смысл мировой истории не в благополучном устроении, не в укреплении этого мира на
веки веков, не в достижении того совершенства, которое сделало бы этот мир не имеющим конца во времени, а в приведении этого мира к концу, в обострении мировой трагедии, в освобождении тех
человеческих сил, которые призваны совершить окончательный выбор между двумя царствами, между добром и злом (в религиозном смысле слова).
— Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях
человеческих, — словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение
веков, и что Гомер только собрал их.
Раиса Павловна достаточно насмотрелась на своем
веку на эту
человеческую мякину, которой обрастает всякое известное имя, особенно богатое, русское, барское имя, и поэтому пропускала этих бесцветных людей без внимания; она что-то отыскивала глазами и наконец, толкнув Лушу под руку, прошептала...
— Отчего же ты думаешь, что глупость — это нехорошо? Если бы
человеческую глупость холили и воспитывали
веками так же, как ум, может быть, из нее получилось бы нечто необычайно драгоценное.
Застрелю!» — И вот этого-то индюшачьего презрения к свободе
человеческого духа нам не простят — во
веки веков.
— Неужели был
век, когда не шутя думали так и проделывали все это? — сказал он. — Неужели все, что пишут о рыцарях и пастушках, не обидная выдумка на них? И как достает охоты расшевеливать и анализировать так подробно эти жалкие струны души
человеческой… любовь! придавать всему этому такое значение…
Это не знаменитый генерал-полководец, не знаменитый адвокат, доктор или певец, это не удивительный богач-миллионер, нет — это бледный и худой человек с благородным лицом, который, сидя у себя ночью в скромном кабинете, создает каких хочет людей и какие вздумает приключения, и все это остается жить на
веки гораздо прочнее, крепче и ярче, чем тысячи настоящих, взаправдашних людей и событий, и живет годами, столетиями, тысячелетиями, к восторгу, радости и поучению бесчисленных
человеческих поколений.
— Напротив, очень
человеческое! — возразил Евгений с усмешкою. — Испокон
веков у людей было стремление поиграть в попы… в наставники… устроить себе церковь по собственному вкусу.
От
века веков море идет своим ходом, от
века встают и падают волны, от
века поет море свою собственную песню, непонятную
человеческому уху, и от
века в глубине идет своя собственная жизнь, которой мы не знаем.
Луна взошла. Ее диск был велик, кроваво-красен, она казалась вышедшей из недр этой степи, которая на своем
веку так много поглотила
человеческого мяса и выпила крови, отчего, наверное, и стала такой жирной и щедрой. На нас упали кружевные тени от листвы, я и старуха покрылись ими, как сетью. По степи, влево от нас, поплыли тени облаков, пропитанные голубым сиянием луны, они стали прозрачней и светлей.
О, я отлично помню, какой страшный перечень детей двадцатого
века, неврастеников, сумасшедших, переутомленных, самоубийц, кидали вы в глаза этим самым благодетелям рода
человеческого.
— «Повествуют, что первое человеков бытие — якоже свидетельствует Диодор — у добродетельных мужей», — слышишь? — у добродетельных! — «иже о естестве вещей написаша — сугубое бе. Нецыи бо мняху яко не создан мир и нетленен и род
человеческий без всякаго бе начала пред
веки…»
Ошибочны или нет мои соображения, но худа эта книга никому сделать не может, а малую пользу может принести хотя бы указанием на следствие увлечений, которые будут повторяться до скончания
века, точно так же, как и
человеческое злословие и клеветы.
Историческая наука недаром отделила последние четыре столетия и существенным признаком этого отграничения признала великие изобретения и открытия XV
века. Здесь проявления усилий
человеческой мысли дали жизни человечества совсем иное содержание и раз навсегда доказали, что общественные и политические формы имеют только кажущуюся самостоятельность, что они делаются шире и растяжимее по мере того, как пополняется и усложняется материал, составляющий их содержание.
Юм, с наивностию sui generis [своеобразной (лат.).], своего
века, говорит, читая какую-то гипотезу Бюффона: «Удивительно, я почти убежден в достоверности его слов, а он говорит о предметах, которых глаз
человеческий не видит».
Движение, совершенно противоположное духу средних
веков, стало заявлять свое бытие во всех областях деятельности
человеческой.
С Екатериною воссели на престол кроткая мудрость, божественная любовь к славе (источник всех дел великих), неутомимая деятельность, знание
человеческого сердца, знание
века, ревностное желание довершить начатое Петром, просветить народ, образовать Россию, утвердить ее счастие на столпах незыблемых, согласить все части правления, и купить бессмертие делами Матери Отечества. Сей обет произнесла Монархиня во глубине души Своей, и небесный Сердцеведец даровал Ей силу для исполнения.
К чему сочинял эти таблицы, над которыми мучились, мучатся и будут мучиться до
веку все дети
человеческого племени, когда можно вернее рассчитать деньги в натуре, раскладывая кучками на столе?
Многие из хозяев решились ввести у себя такое положение; и точно: скоро все переняли эту моду, и человеку с порядочным аппетитом, вот хоть бы и я, нег-де было пообедать порядочно. Теперь уже, в это время, этот метод брошен и с удовольствием вижу, люди вспомнили, что они созданы и живут для того, чтоб есть и пить, и, помня краткость бытия
человеческого, спешат насладиться сим благом. Хвала им за исправление беспорядка, введеного нашим средним
веком!
Вы не понимаете? А ведь я говорю тем же
человеческим языком, что и вы. Но всю мудрость
веков я сжимаю в несколько слов, для того чтобы вы видели ничтожество вашей мудрости».
Не было у них пособия ни в жизненной опытности прошедших
веков, ни в знании природы и уменье владеть ею, ни в знании мира души
человеческой.
Многие родители и заботятся об этом: целую толпу учителей, гувернеров и репетиторов приглашают, чтобы разжевать и положить в рот их детям всякое знание; зато такие дети и остаются на весь
век обезьянами, иногда очень учеными и вообще понятливыми, но неспособными возвыситься до самобытной
человеческой мысли.
Общему будто бы непониманию
человеческого достоинства в тот
век — приписать поступки, подобные вышеприведенным, нельзя.
— Вы, — говорит, — заедаете мой
век, я не так воспитана, я, — говорит, —
человеческого лица здесь не вижу…
Единственное объяснение той безумной жизни, противной сознанию лучших людей всех времен, которую ведут люди нашего времени, в том, что молодые поколения обучаются бесчисленным самым трудным предметам: о состоянии небесных тел, о состоянии земли за миллионы лет, о происхождении организмов и т. п., не обучаются они только тому одному, что всем и всегда нужно: тому, какой смысл
человеческой жизни, как надо прожить ее, что думали об этом вопросе и как решили его мудрейшие люди всех
веков.
И дело нашего
века состоит в том, чтобы свести все эти писания на один общий уровень происхождения и свойств
человеческого ума.
И вот, несмотря на это, люди толкуют об ее продаже, и действительно, в наш продажный
век земля представляется на рынок для оценки и для так называемой продажи. Но продажа земли, созданной небесным творцом, является дикой нелепостью. Земля может принадлежать только всемогущему богу и всем сынам
человеческим, работающим на ней, или тем, кто будет на ней работать.
Лишь в царстве будущего
века, когда «Бог будет всяческая во всех» [«Да будет Бог все во всем» (1 Кор. 15:28).], станет более имманентен миру, нежели в этом
веке, а потому и самая возможность религии, в значении ее как ущербленного богосознания, упразднится, лишь тогда
человеческой свободе уже не дано будет знать или не знать Бога, верить или не верить в Него.
Все усилия экономизма силою вещей направляются к увековечению жизни этого
века, к отрицанию конца жизни как отдельной
человеческой личности, так и всего мира.
Усталый пессимистический взгляд, недоверие к загадке жизни, ледяное «нет» отвращения к жизни — это вовсе не признаки самых злых
веков человеческого рода; они выступают, скорее, на свет, когда приходит болезненная изнеженность и оморализованность, вследствие которых животное «человек» научается в конце концов стыдиться всех своих инстинктов.
— Конечно. Что же может быть проще того, что все люди по случайностям не доживают на земле своего времени!
Век человеческий здесь, по библейскому указанию, семьдесят лет и даже восемьдесят, а по случайностям человечество в общем итоге не доживает одной половины этого срока, и вас нимало не поражает эта ужасная случайность? Я желал бы, чтобы мне указали естественный закон, по котору
человеческому земному организму естественно так скоро портиться и разрушаться. Я полагаю, что случайности имеют закон.
Но все-таки XX
век обозначал радикальное изменение
человеческого сознания в отношении к полу.
Головокружительные успехи техники в XIX и XX
веках обозначают самую большую революцию в истории человечества, более глубокую, чем все революции политические, радикальное изменение всего ритма
человеческой жизни, отрыв от природного, космического ритма и возникновение нового, определяемого машинами ритма.
Ваши книги дали мне мудрость. Всё то, что
веками создавала неутомимая
человеческая мысль, сдавлено в моем черепе в небольшой ком. Я знаю, что я умнее всех вас.
Иезуитская духовность означает очень большое увеличение
человеческой активности, в этом она принадлежит уже
векам новой истории.
А заставляет вас действовать одно, и вечно будет двигать сильнее всех других двигателей жизни: потребность поэзии, которую не сознаете, но чувствуете и
век будете чувствовать, пока в вас останется что-нибудь
человеческое.
Ограниченный умом, Григорий Лукьянович по природе своей был мстителен, зверски жесток, и эти отрицательные качества, соединенные с необычайною твердостью воли и отчаянной храбростью, делали его тем «извергом рода
человеческого», «исчадьем кромешной тьмы», «сыном дьявола», каковым считали его современники и каким он до сей поры представляется отдаленному на несколько
веков от времени его деятельности потомству.
В рождении и воспитании родители отдают свою жизнь детям, а в деле воскрешения начинается возвращение жизни родителям, в чем и выражается совершеннолетие» («Философия общего дела», с. 27). «XIX
век есть прямой вывод, настоящий сын предшествующих ему
веков, прямое последствие разделения небесного от земного, т. е. полное искажение христианства, завет которого заключается именно в соединении небесного с земным, божественного с
человеческим; всеобщее же воскрешение, воскрешение имманентное (курсив мой).].
Индивидуализм, так обострившийся в конце XIX
века, восстал против власти природного и социального порядка над
человеческой индивидуальностью.