И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей…
(
Читатель ждет уж рифмы розы;
На, вот возьми ее скорей!)
Опрятней модного паркета
Блистает речка, льдом одета.
Мальчишек радостный народ
Коньками звучно режет лед;
На красных лапках гусь тяжелый,
Задумав плыть по лону вод,
Ступает бережно на лед,
Скользит и падает; веселый
Мелькает, вьется первый снег,
Звездами падая на брег.
Неточные совпадения
Но, любезный
читатель, я с тобою закалякался… Вот уже Всесвятское… Если я тебе не наскучил, то
подожди меня у околицы, мы повидаемся на возвратном пути. Теперь прости. — Ямщик, погоняй.
Понятно, что ни от той, ни от другой разновидности читателя-простеца убежденному писателю
ждать нечего. Обе они игнорируют его, а в известных случаях не прочь и погрызть. Что нужды, что они грызут бессознательно, не по собственному почину — факт грызения нимало не смягчается от этого и стоит так же твердо, как бы он исходил непосредственно из среды самих ненавистников.
Читатель в изумлении
ждет, что будет дальше, — и подписывается.
И он с прежнею точностью рассказал о Кириллове, о его намерении застрелиться и о том, как он обещал
ждать сигнала, а умирая, оставить записку и принять на себя всё, что ему продиктуют. (Одним словом, всё, что уже известно
читателю.)
Читатель! увы, я должен сознаться, что она
ждала Козелкова!
Рыдания перервали слова несчастного старика. До души тронутый Рославлев колебался несколько времени. Он не знал, что ему делать. Решиться
ждать новых лошадей и уступить ему своих, — скажет, может быть, хладнокровный
читатель; но если он был когда-нибудь влюблен, то, верно, не обвинит Рославлева за минуту молчания, проведенную им в борьбе с самим собою. Наконец он готов уже был принести сию жертву, как вдруг ему пришло в голову, что он может предложить старику место в своей коляске.
Читатель все еще
ждет чего-то, но далее уже идет дело о письмах, полученных автором, на которые он собирался отвечать и никак не может собраться.
Читатель уже догадался; а если нет, то может —
подождать.
Не
ждите, любезный
читатель, в этом рассказе Домны Платоновны ничего цельного.
А почему у нас это «обращение в ветошку» так легко и удобно, — об этом проницательный
читатель не
ждет, конечно, от нас решительных объяснений: для них еще время не пришло. Приведем лишь несколько самых общих черт, на которые находим указания даже прямо в произведениях автора, по поводу которого нам представляются все эти вопросы.
Из этого
читатель может видеть, чего он вправе
ждать от моих записок.
Я вел войну, и
читатель вправе ожидать от меня описания средств, которые дали мне победу, и он, наверное,
ждет следовательских тонкостей, которыми так блещут романы Габорио и нашего Шкляревского; и я готов оправдать ожидания
читателя, но… одно из главных действующих лиц оставляет поле битвы, не дождавшись конца сражения, — его не делают участником победы; всё, что было им сделано ранее, пропадает даром, — и оно идет в толпу зрителей.
Рыбкин накинул себе петлю на шею и с удовольствием повесился. Шлепкин сел за стол и в один миг написал: заметку о самоубийстве, некролог Рыбкина, фельетон по поводу частых самоубийств, передовую об усилении кары, налагаемой на самоубийц, и еще несколько других статей на ту же тему. Написав всё это, он положил в карман и весело побежал в редакцию, где его
ждали мзда, слава и
читатели.
Удовлетворяю любопытству их и других копотливых
читателей: мнимая мать Новика Кропотова отдала богу душу, услышав о смерти своего мужа; девица Горнгаузен до пятидесяти лет все
ждала своего рыцаря-жениха...
Чтобы скорее ознакомить
читателя с этими лицами, скажем, что Ганне была одна из старух, которые в роковой для Густава вечер
поджидали своего посланного у вяза с тремя соснами, внук был рыжеволосый Мартышка.
Но мне не до шуток, как бы ни были они забавны; меня
ждет иная, великая, светлая работа, и к ней я тороплюсь, с сожалением покидая моего любезного
читателя. Надеюсь, впрочем, завтра же свидеться и рассказать кое-что новое.