Неточные совпадения
В одном письме
она видит его"ходящим по облаку"и утверждает, что не только
она, но и Пфейфер это видел; в другом усматривает его в геенне огненной, в сообществе
с чертями всевозможных наименований.
Она ходила по домам и рассказывала, как однажды
черт водил
ее по мытарствам, как
она первоначально приняла его за странника, но потом догадалась и сразилась
с ним.
— Да, я слышал, — сказал Сергей Иванович, останавливаясь у
ее окна и заглядывая в него. Какая прекрасная
черта с его стороны! — прибавил он, заметив, что Вронского в отделении не было.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала
она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он
с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то
черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Он как бы снимал
с нее те покровы, из-за которых
она не вся была видна; каждая новая
черта только больше выказывала всю фигуру во всей
ее энергической силе, такою, какою
она явилась ему вдруг от произведенного стеарином пятна.
— То есть я в общих
чертах могу представить себе эту перемену. Мы всегда были дружны, и теперь… — отвечая нежным взглядом на взгляд графини, сказал Степан Аркадьич, соображая,
с которым из двух министров
она ближе, чтобы знать, о ком из двух придется просить
ее.
— Нет, отчего же? — сказала Анна
с улыбкой, которая говорила, что
она знала, что в
ее толковании устройства машины было что-то милое, замеченное и Свияжским. Эта новая
черта молодого кокетства неприятно поразила Долли.
— Напротив; был один адъютант, один натянутый гвардеец и какая-то дама из новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но очень, кажется, больная… Не встретили ль вы
ее у колодца? —
она среднего роста, блондинка,
с правильными
чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка:
ее лицо меня поразило своей выразительностию.
Перед ним стояла не одна губернаторша:
она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку
с тоненькими и стройными
чертами лица,
с остреньким подбородком,
с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй
с дядею Миняем взялись распутывать дело.
И, уехав домой, ни минуты не медля, чтобы не замешивать никого и все концы в воду, сам нарядился жандармом, оказался в усах и бакенбардах — сам
черт бы не узнал. Явился в доме, где был Чичиков, и, схвативши первую бабу, какая попалась, сдал
ее двум чиновным молодцам, докам тоже, а сам прямо явился, в усах и
с ружьем, как следует, к часовым...
Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать,
с кем и как, и сколько нужно говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто
черт знает что!» Здесь он несколько времени помолчал и потом прибавил: «А любопытно бы знать, чьих
она? что, как
ее отец? богатый ли помещик почтенного нрава или просто благомыслящий человек
с капиталом, приобретенным на службе?
«Ужели, — думает Евгений, —
Ужель
она? Но точно… Нет…
Как! из глуши степных селений…»
И неотвязчивый лорнет
Он обращает поминутно
На ту, чей вид напомнил смутно
Ему забытые
черты.
«Скажи мне, князь, не знаешь ты,
Кто там в малиновом берете
С послом испанским говорит?»
Князь на Онегина глядит.
«Ага! давно ж ты не был в свете.
Постой, тебя представлю я». —
«Да кто ж
она?» — «Жена моя».
Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рожден;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла
с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною
чертоюК
ней не домчится гимн времен,
Благословение племен.
Хранили многие страницы
Отметку резкую ногтей;
Глаза внимательной девицы
Устремлены на них живей.
Татьяна видит
с трепетаньем,
Какою мыслью, замечаньем
Бывал Онегин поражен,
В чем молча соглашался он.
На их полях
она встречает
Черты его карандаша.
Везде Онегина душа
Себя невольно выражает
То кратким словом, то крестом,
То вопросительным крючком.
Поразительной
чертой в
ее лице была необыкновенная величина выпуклых полузакрытых глаз, которые составляли странный, но приятный контраст
с крошечным ротиком. Губки были сложены, а глаза смотрели так серьезно, что общее выражение
ее лица было такое, от которого не ожидаешь улыбки и улыбка которого бывает тем обворожительнее.
Княгиня была женщина лет сорока пяти, маленькая, тщедушная, сухая и желчная,
с серо-зелеными неприятными глазками, выражение которых явно противоречило неестественно-умильно сложенному ротику. Из-под бархатной шляпки
с страусовым пером виднелись светло-рыжеватые волосы; брови и ресницы казались еще светлее и рыжеватее на нездоровом цвете
ее лица. Несмотря на это, благодаря
ее непринужденным движениям, крошечным рукам и особенной сухости во всех
чертах общий вид
ее имел что-то благородное и энергическое.
Когда увидела мать, что уже и сыны
ее сели на коней,
она кинулась к меньшому, у которого в
чертах лица выражалось более какой-то нежности:
она схватила его за стремя,
она прилипнула к седлу его и
с отчаяньем в глазах не выпускала его из рук своих.
Он рассказал до последней
черты весь процесс убийства: разъяснил тайну заклада(деревянной дощечки
с металлическою полоской), который оказался у убитой старухи в руках; рассказал подробно о том, как взял у убитой ключи, описал эти ключи, описал укладку и чем
она была наполнена; даже исчислил некоторые из отдельных предметов, лежавших в
ней; разъяснил загадку об убийстве Лизаветы; рассказал о том, как приходил и стучался Кох, а за ним студент, передав все, что они между собой говорили; как он, преступник, сбежал потом
с лестницы и слышал визг Миколки и Митьки; как он спрятался в пустой квартире, пришел домой, и в заключение указал камень во дворе, на Вознесенском проспекте, под воротами, под которым найдены были вещи и кошелек.
Ему вдруг почему-то вспомнилось, как давеча, за час до исполнения замысла над Дунечкой, он рекомендовал Раскольникову поручить
ее охранению Разумихина. «В самом деле, я, пожалуй, пуще для своего собственного задора тогда это говорил, как и угадал Раскольников. А шельма, однако ж, этот Раскольников! Много на себе перетащил. Большою шельмой может быть со временем, когда вздор повыскочит, а теперь слишком уж жить ему хочется! Насчет этого пункта этот народ — подлецы. Ну да
черт с ним, как хочет, мне что».
— Ба! да и ты…
с намерениями! — пробормотал он, посмотрев на
нее чуть не
с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. — Я бы должен был это сообразить… Что ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до такой
черты, что не перешагнешь
ее — несчастна будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. — Я хотел только сказать, что у вас, маменька, я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
Рассчитывая, что Авдотья Романовна, в сущности, ведь нищая (ах, извините, я не то хотел… но ведь не все ли равно, если выражается то же понятие?), одним словом, живет трудами рук своих, что у
ней на содержании и мать и вы (ах,
черт, опять морщитесь…), я и решился предложить
ей все мои деньги (тысяч до тридцати я мог и тогда осуществить)
с тем, чтоб
она бежала со мной хоть сюда, в Петербург.
Одинцова раза два — прямо, не украдкой — посмотрела на его лицо, строгое и желчное,
с опущенными глазами,
с отпечатком презрительной решимости в каждой
черте, и подумала: «Нет… нет… нет…» После обеда
она со всем обществом отправилась в сад и, видя, что Базаров желает заговорить
с нею, сделала несколько шагов в сторону и остановилась.
В
ней говорится, что человечество — глупо, жизнь — скучна, что интересна
она может быть только
с богом,
с чертом, при наличии необыкновенного, неведомого, таинственного.
— Но все-таки суда я не хочу, вы помогите мне уладить все это без шума. Я вот послал вашего Мишку разнюхать — как там? И если… не очень, — завтра сам пойду к Блинову,
черт с ним! А вы — тетку утихомирьте, расскажите
ей что-нибудь… эдакое, — бесцеремонно и напористо сказал он, подходя к Самгину, и даже легонько дотронулся до его плеча тяжелой, красной ладонью. Это несколько покоробило Клима, — усмехаясь, он сказал...
— Чепуха какая, — задумчиво бормотал Иноков, сбивая на ходу шляпой пыль
с брюк. — Вам кажется, что вы куда-то не туда бежали, а у меня в глазах — щепочка мелькает, эдакая серая щепочка, точно
ею выстрелили, взлетела… совсем как жаворонок… трепещет. Удивительно, право! Тут — люди изувечены, стонут, кричат, а в память щепочка воткнулась. Эти штучки… вот эдакие щепочки…
черт их знает!
— Спасибо, голубчик! Ситуация,
черт ее возьми, а? И при этом мой полк принимал весьма деятельное участие в борьбе
с революцией пятого года — понимаете?
«
Черт меня дернул говорить
с нею!
Она вовсе не для бесед. Очень пошлая бабенка», — сердито думал он, раздеваясь, и лег в постель
с твердым намерением завтра переговорить
с Мариной по делу о деньгах и завтра же уехать в Крым.
«Если б я был так близок
с нею, как они… А впрочем,
черт с ними…»
— Тихонько — можно, — сказал Лютов. — Да и кто здесь знает, что такое конституция,
с чем
ее едят? Кому
она тут нужна? А слышал ты: будто в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще —
черти не нашего бога, что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это, брат, замечательно! — шептал он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто русской крови, должны сказать свое слово! Пора. Они — скажут, увидишь!
Его очень заинтересовали откровенно злые взгляды Дронова, направленные на учителя. Дронов тоже изменился, как-то вдруг. Несмотря на свое уменье следить за людями, Климу всегда казалось, что люди изменяются внезапно, прыжками, как минутная стрелка затейливых часов, которые недавно купил Варавка: постепенности в движении их минутной стрелки не было,
она перепрыгивала
с черты на
черту. Так же и человек: еще вчера он был таким же, как полгода тому назад, но сегодня вдруг в нем являлась некая новая
черта.
Жизнь —
черт ее знает — вдруг как будто постарела, сморщилась, а вместе
с этим началось в
ней что-то судорожное, эдакая, знаешь, поспешность… хватай, ребята!
— И не воспитывайте меня анархистом, — анархизм воспитывается именно бессилием власти, да-с! Только гимназисты верят, что воспитывают — идеи. Чепуха! Церковь две тысячи лет внушает: «возлюбите друг друга», «да единомыслием исповемы» — как там
она поет?
Черта два — единомыслие, когда у меня дом — в один этаж, а у соседа — в три! — неожиданно закончил он.
— Де Лярош-Фуко, — объяснял Бердников, сняв шляпу, прикрывая
ею лицо. — Маркиза или графиня… что-то в этом роде. Моралистка. Ханжа. Старуха — тоже аристократка, — как
ее? Забыл фамилию… Бульон, котильон… Крильон? Деловая, острозубая,
с когтями,
с большим весом в промышленных кругах,
черт ее… Филантропит… Нищих подкармливает… Вы, господин Самгин, моралист? — спросил он, наваливаясь на Самгина.
Она полулежала на кушетке в позе мадам Рекамье, Самгин исподлобья рассматривал
ее лицо, фигуру, всю
ее, изученную до последней
черты, и
с чувством недоуменья пред собою размышлял: как он мог вообразить, что любит эту женщину, суетливую, эгоистичную?
В этот вечер
она была особенно нежна
с ним и как-то грустно нежна. Изредка, но все чаще, Самгин чувствовал, что
ее примиренность
с жизнью, покорность взятым на себя обязанностям передается и ему, заражает и его. Но тут он открыл в
ней черту, раньше не замеченную им и родственную Нехаевой:
она тоже обладала способностью смотреть на людей издалека и видеть их маленькими, противоречивыми.
Говорила
она спокойно и не как проповедница, а дружеским тоном человека, который считает себя опытнее слушателя, но не заинтересован, чтоб слушатель соглашался
с ним.
Черты ее красивого, но несколько тяжелого лица стали тоньше, отчетливее.
Она определила отношения шепотом и,
с ужасом воскликнув: — Подумайте! И это — царица! — продолжала: — А в то же время у Вырубовой — любовник, — какой-то простой сибирский мужик, богатырь, гигантского роста,
она держит портрет его в Евангелии… Нет, вы подумайте: в Евангелии портрет любовника!
Черт знает что!
— Побочный сын какого-то знатного лица,
черт его… Служил в таможенном ведомстве, лет пять тому назад получил огромное наследство. Меценат. За Тоськой ухаживает. Может быть, денег даст на газету. В театре познакомился
с Тоськой, думал,
она — из гулящих. Ногайцев тоже в таможне служил, давно знает его. Ногайцев и привел его сюда, жулик. Кстати: ты ему, Ногайцеву, о газете — ни слова!
— Вопрос о путях интеллигенции — ясен: или
она идет
с капиталом, или против его —
с рабочим классом. А
ее роль катализатора в акциях и реакциях классовой борьбы — бесплодная, гибельная для
нее роль… Да и смешная. Бесплодностью и, должно быть, смутно сознаваемой гибельностью этой позиции Ильич объясняет тот смертный визг и вой, которым столь богата текущая литература. Правильно объясняет. Читал я кое-что, — Андреева, Мережковского и прочих, —
черт знает, как им не стыдно? Детский испуг какой-то…
— Любопытна слишком.
Ей все надо знать — судоходство, лесоводство. Книжница. Книги портят женщин. Зимою я познакомился
с водевильной актрисой, а
она вдруг спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше? Да
черт их знает, кто от кого зависит! Я — от дураков. Мне на днях губернатор сказал, что я компрометирую себя, давая работу политическим поднадзорным. Я говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно! А он: разве, говорит, у нас, в России, нет уже честных людей неопороченных?
— Так тебя, брат, опять жандармы прижимали? Эх ты… А впрочем,
черт ее знает, может быть, нужна и революция! Потому что — действительно: необходимо представительное правление, то есть — три-четыре сотни деловых людей, которые драли бы уши губернаторам и прочим администраторам, в сущности — ар-рестантам, —
с треском закончил он, и лицо его вспухло, налилось кровью.
— Так — зацапали Любашу? — спросил Кутузов, войдя в столовую, оглядываясь. — Уже два раза не удалось мне встретиться
с нею, то — я арестован, то —
она! Это — третий.
Черт знает, как глупо!
Дважды в неделю к
ней съезжались люди местного «света»: жена фабриканта бочек и возлюбленная губернатора мадам Эвелина Трешер, маленькая, седоволосая и веселая красавица; жена управляющего казенной палатой Пелымова, благодушная, басовитая старуха,
с темной
чертою на верхней губе —
она брила усы; супруга предводителя дворянства, высокая, тощая,
с аскетическим лицом монахини; приезжали и еще не менее важные дамы.
— На кой
черт надо помнить это? — Он выхватил из пазухи гранки и высоко взмахнул ими. — Здесь идет речь не о временном союзе
с буржуазией, а о полной, безоговорочной сдаче
ей всех позиций критически мыслящей разночинной интеллигенции, — вот как понимает эту штуку рабочий, приятель мой, эсдек, большевичок… Дунаев. Правильно понимает. «Буржуазия, говорит, свое взяла, у
нее конституция есть, а — что выиграла демократия, служилая интеллигенция? Место приказчика у купцов?» Это — «соль земли» в приказчики?
Пришла Марина и
с нею — невысокий, но сутуловатый человек в белом костюме
с широкой черной лентой на левом рукаве,
с тросточкой под мышкой, в сероватых перчатках, в панаме, сдвинутой на затылок. Лицо — смуглое, мелкие
черты его — приятны; горбатый нос, светлая, остренькая бородка и закрученные усики напомнили Самгину одного из «трех мушкетеров».
— У Тагильского оказалась жена, да — какая! — он закрыл один глаз и протяжно свистнул. — Стиль модерн, ни одного естественного движения, говорит голосом умирающей. Я попал к
ней по объявлению: продаются книги. Книжки, брат, замечательные. Все наши классики, переплеты от Шелля или Шнелля,
черт его знает! Семьсот целковых содрала. Я сказал
ей, что был знаком
с ее мужем, а
она спросила: «Да?» И — больше ни звука о нем, стерва!
Она слушает неподвижно, но не проронит слова, не пропустит ни одной
черты. Он замолчит,
она еще слушает, глаза еще спрашивают, и он на этот немой вызов продолжает высказываться
с новой силой,
с новым увлечением.
В разговоре
она не мечтает и не умничает: у
ней, кажется, проведена в голове строгая
черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили в
ее жизнь наравне
с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу увидишь, что любовь, если не на деле, то на словах, участвует во всех вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько остается простора от любви.
Он не
чертил ей таблиц и чисел, но говорил обо всем, многое читал, не обегая педантически и какой-нибудь экономической теории, социальных или философских вопросов, он говорил
с увлечением,
с страстью: он как будто рисовал
ей бесконечную, живую картину знания. После из памяти
ее исчезали подробности, но никогда не сглаживался в восприимчивом уме рисунок, не пропадали краски и не потухал огонь, которым он освещал творимый
ей космос.
Он,
с огнем опытности в руках, пускался в лабиринт
ее ума, характера и каждый день открывал и изучал все новые
черты и факты, и все не видел дна, только
с удивлением и тревогой следил, как
ее ум требует ежедневно насущного хлеба, как душа
ее не умолкает, все просит опыта и жизни.