Неточные совпадения
Еще предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На
языке своем родном,
Итак, писала по-французски…
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш
языкК почтовой
прозе не привык.
Тогда мне очень нравились эти книги, а напыщенный мерный
язык стихотворной
прозы казался мне совершенством.
П. И. Чичагов был необыкновенно умный, или, справедливее сказать, необыкновенно остроумный человек; он получил по-тогдашнему блестящее и многостороннее образование, знал несколько
языков, рисовал, чертил (т. е. знал архитектуру), писал и
прозой и стихами.
Будучи обожателем Карамзина, он писал идиллическою
прозой, стараясь уловить гладкость и цветистость
языка, созданного Карамзиным.
В классе российской словесности, у того же самого Ибрагимова, успехи мои были так же блестящи; здесь преподавался синтаксис русского
языка и производились практические упражнения, состоявшие из писанья под диктовку и из переложения стихов в
прозу.
Это был человек лет тридцати пяти, красивой наружности, умный, ловкий и бойкий, говоривший на всех европейских
языках, владевший всеми искусствами и, сверх того, сочинитель и в стихах и в
прозе.
Воспитанник кадетского корпуса, товарищ и приятель Озерова, он был такой же горячий любитель французского
языка и французской литературы, как Озеров, знал хорошо этот
язык, помнил множество стихов и
прозы лучших французских писателей и любил читать их наизусть.
О принадлежности этих статей княгине Дашковой свидетельствует сколько видное в них знание английской литературы и жизни, весьма мало тогда у нас распространенное, столько же и уменье владеть
языком, и в стихах и в
прозе, — уменье, которым, как увидим, также отличалась княгиня Дашкова.
Проза и стих слились здесь во что-то нераздельное, затем, кажется, чтобы их легче было удержать в памяти и пустить опять в оборот весь собранный автором ум, юмор, шутку и злость русского ума и
языка.
Всего лишь один раз во все мое писательство (уже к началу XX века) обратился ко мне с вопросными пунктами из Парижа известный переводчик с русского Гальперин-Каминский. Он тогда задумывал большой этюд (по поводу пятидесятилетней годовщины по смерти Гоголя), где хотел критически обозреть все главные этапы русской художественной
прозы,
языка, мастерства формы — от Гоголя и до Чехова включительно.
Разговорный
язык его, особенно в рассказах личной жизни, отличался совсем особенным складом. Писал он для печати бойко, легко, но подчас несколько расплывчато. Его
проза страдала тем же, чем и разговор: словоохотливостью, неспособностью сокращать себя, не приплетать к главному его сюжету всяких попутных эпизодов, соображений, воспоминаний.