Неточные совпадения
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на
сердце, то и на
языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Тут несколько точек, ибо рассудок уже ничего не говорит, а говорят большею частью:
язык, глаза и вслед за ними
сердце, если оно имеется.
Когда прибегнем мы под знамя
Благоразумной тишины,
Когда страстей угаснет пламя
И нам становятся смешны
Их своевольство иль порывы
И запоздалые отзывы, —
Смиренные не без труда,
Мы любим слушать иногда
Страстей чужих
язык мятежный,
И нам он
сердце шевелит.
Так точно старый инвалид
Охотно клонит слух прилежный
Рассказам юных усачей,
Забытый в хижине своей.
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным» в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым
сердце посвящали,
Не все ли, русским
языкомВладея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах
язык чужой
Не обратился ли в родной?
Не мадригалы Ленский пишет
В альбоме Ольги молодой;
Его перо любовью дышит,
Не хладно блещет остротой;
Что ни заметит, ни услышит
Об Ольге, он про то и пишет:
И полны истины живой
Текут элегии рекой.
Так ты,
Языков вдохновенный,
В порывах
сердца своего,
Поешь бог ведает кого,
И свод элегий драгоценный
Представит некогда тебе
Всю повесть о твоей судьбе.
Жиды начали опять говорить между собою на своем непонятном
языке. Тарас поглядывал на каждого из них. Что-то, казалось, сильно потрясло его: на грубом и равнодушном лице его вспыхнуло какое-то сокрушительное пламя надежды — надежды той, которая посещает иногда человека в последнем градусе отчаяния; старое
сердце его начало сильно биться, как будто у юноши.
Она болезненно чувствовала прекрасную обособленность сына; грусть, любовь и стеснение наполняли ее, когда она прижимала мальчика к груди, где
сердце говорило другое, чем
язык, привычно отражающий условные формы отношений и помышлений.
Известный адвокат долго не соглашался порадовать людей своим талантом оратора, но, наконец, встал, поправил левой рукой полуседые вихры, утвердил руку на жилете, против
сердца, и, высоко подняв правую, с бокалом в ней, начал фразой на латинском
языке, — она потонула в шуме, еще не прекращенном.
— Представь, — начал он, —
сердце у меня переполнено одним желанием, голова — одной мыслью, но воля,
язык не повинуются мне: хочу говорить, и слова нейдут с
языка. А ведь как просто, как… Помоги мне, Ольга.
Он припал к ее руке лицом и замер. Слова не шли более с
языка. Он прижал руку к
сердцу, чтоб унять волнение, устремил на Ольгу свой страстный, влажный взгляд и стал неподвижен.
Они молча шли по дорожке. Ни от линейки учителя, ни от бровей директора никогда в жизни не стучало так
сердце Обломова, как теперь. Он хотел что-то сказать, пересиливал себя, но слова с
языка не шли; только
сердце билось неимоверно, как перед бедой.
— Не все мужчины — Беловодовы, — продолжал он, — не побоится друг ваш дать волю
сердцу и
языку, а услыхавши раз голос
сердца, пожив в тишине, наедине — где-нибудь в чухонской деревне, вы ужаснетесь вашего света.
У ней и в
сердце, и в мысли не было упреков и слез, не срывались укоризны с
языка. Она не подозревала, что можно сердиться, плакать, ревновать, желать, даже требовать чего-нибудь именем своих прав.
Потом он отбросил эту мысль и сам покраснел от сознания, что он фат, и искал других причин, а
сердце ноет, мучится, терзается, глаза впиваются в нее с вопросами, слова кипят на
языке и не сходят. Его уже гложет ревность.
Закипит ярость в
сердце Райского, хочет он мысленно обратить проклятие к этому неотступному образу Веры, а губы не повинуются,
язык шепчет страстно ее имя, колена гнутся, и он закрывает глаза и шепчет...
— Да, вот с этими, что порхают по гостиным, по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет, кузина, если я говорю о себе, то говорю, что во мне есть;
язык мой верно переводит голос
сердца. Вот год я у вас: ухожу и уношу мысленно вас с собой, и что чувствую, то сумею выразить.
В одном из прежних писем я говорил о способе их действия: тут, как ни знай
сердце человеческое, как ни будь опытен, а трудно действовать по обыкновенным законам ума и логики там, где нет ключа к миросозерцанию, нравственности и нравам народа, как трудно разговаривать на его
языке, не имея грамматики и лексикона.
Во-первых, пани Марина приняла Хину с ее французским
языком с такой леденящей любезностью, что у той заскребли кошки на
сердце; во-вторых, Давид, отлично знавший Хионию Алексеевну по Общественному клубу, позволил себе с ней такие фамильярности, каких она совсем не желала для первого визита.
От скуки Орлов не знал, что начать. Пробовал он и хрустальную фабрику заводить, на которой делались средневековые стекла с картинами, обходившиеся ему дороже, чем он их продавал, и книгу он принимался писать «о кредите», — нет, не туда рвалось
сердце, но другого выхода не было. Лев был осужден праздно бродить между Арбатом и Басманной, не смея даже давать волю своему
языку.
— Я больше всего русский
язык люблю. У нас сочинения задают, переложения, особливо из Карамзина. Это наш лучший русский писатель. «Звон вечевого колокола раздался, и вздрогнули
сердца новгородцев» — вот он как писал! Другой бы сказал: «Раздался звон вечевого колокола, и
сердца новгородцев вздрогнули», а он знал, на каких словах ударение сделать!
Я не хочу сказать этим, что
сердце мое сделалось очагом любви к человечеству, но несомненно, что с этих пор обращение мое с домашней прислугой глубоко изменилось и что подлая крепостная номенклатура, которая дотоле оскверняла мой
язык, исчезла навсегда. Я даже могу с уверенностью утверждать, что момент этот имел несомненное влияние на весь позднейший склад моего миросозерцания.
Луна плыла среди небес
Без блеска, без лучей,
Налево был угрюмый лес,
Направо — Енисей.
Темно! Навстречу ни души,
Ямщик на козлах спал,
Голодный волк в лесной глуши
Пронзительно стонал,
Да ветер бился и ревел,
Играя на реке,
Да инородец где-то пел
На странном
языке.
Суровым пафосом звучал
Неведомый
языкИ пуще
сердце надрывал,
Как в бурю чайки крик…
«Посмотрим!..» И вдруг распрямился старик,
Глаза его гневом сверкали:
«Одно повторяет твой глупый
язык:
«Поеду!» Сказать не пора ли,
Куда и зачем? Ты подумай сперва!
Не знаешь сама, что болтаешь!
Умеет ли думать твоя голова?
Врагами ты, что ли, считаешь
И мать, и отца? Или глупы они…
Что споришь ты с ними, как с ровней?
Поглубже ты в
сердце свое загляни,
Вперед посмотри хладнокровней...
Она молча похлопала его по руке. Ей хотелось сказать ему много ласковых слов, но
сердце ее было стиснуто жалостью, и слова не шли с
языка.
У нее рвалось
сердце, в груди было тесно, в горле сухо и горячо. Глубоко внутри ее рождались слова большой, все и всех обнимающей любви и жгли
язык ее, двигая его все сильней, все свободнее.
Разбитной. Я должен вам сказать, милая Анна Ивановна, у князя нет секретов. Наш старик любит говорить à coeur ouvert… с открытым
сердцем — проклятый русский
язык! (Вполголоса ей.) И притом неужели вы от меня хотите иметь секреты?
Я говорю это не в смысле разности в
языке — для культурного человека это неудобство легко устранимое, — но трудно, почти невыносимо в молчании снедать боль
сердца, ту щемящую боль, которая зародилась где-нибудь на берегах Иловли 2 и по пятам пришла за вами к самой подошве Мальберга.
Александр и Наденька подошли к реке и оперлись на решетку. Наденька долго, в раздумье, смотрела на Неву, на даль, Александр на Наденьку. Души их были переполнены счастьем,
сердца сладко и вместе как-то болезненно ныли, но
язык безмолвствовал.
— За ваш прекрасный и любовный труд я при первом случае поставлю вам двенадцать! Должен вам признаться, что хотя я владею одинаково безукоризненно обоими
языками, но так перевести «Лорелею», как вы, я бы все-таки не сумел бы. Тут надо иметь в
сердце кровь поэта. У вас в переводе есть несколько слабых и неверно понятых мест, я все их осторожненько подчеркнул карандашиком, пометки мои легко можно снять резинкой. Ну, желаю вам счастья и удачи, молодой поэт. Стихи ваши очень хороши.
Видеть шалопайство вторгающимся во все жизненные отношения, нюхающим, чем; пахнет в человеческой душе, читающим по складам в человеческом
сердце, и чувствовать, что наболевшее слово негодования не только не жжет ничьих
сердец, а, напротив, бессильно замирает на
языке, — разве может существовать более тяжелое, более удручающее зрелище?
Наконец до того разъярились, что стали выбегать на улицу и суконными
языками, облитыми змеиным ядом, изрыгали хулу и клевету. Проклинали человеческий разум и указывали на него, как на корень гнетущих нас зол; предвещали всевозможные бедствия, поселяли в
сердцах тревогу, сеяли ненависть, раздор и междоусобие и проповедовали всеобщее упразднение. И в заключение — роптали, что нам не внимают.
— Никита, — прибавил он благоволительно и оставляя свою руку на плече князя, — у тебя
сердце правдивое,
язык твой не знает лукавства; таких-то слуг мне и надо. Впишись в опричнину; я дам тебе место выбылого Вяземского! Тебе я верю, ты меня не продашь.
Первые рюмки он выпивал с прибаутками, сладострастно всасывая в себя жгучую влагу; но мало-помалу биение
сердца учащалось, голова загоралась — и
язык начинал бормотать что-то несвязное.
Руслан, досаду в
сердце кроя,
Грозит ей молча копием,
Трясет его рукой свободной,
И, задрожав, булат холодный
Вонзился в дерзостный
язык.
Ее
язык, такой точный и лишенный прикрас, сначала неприятно удивил меня, но скупые слова, крепко построенные фразы так хорошо ложились на
сердце, так внушительно рассказывали о драме братьев-акробатов, что у меня руки дрожали от наслаждения читать эту книгу.
Палубные пассажиры, матросы, все люди говорили о душе так же много и часто, как о земле, — работе, о хлебе и женщинах. Душа — десятое слово в речах простых людей, слово ходовое, как пятак. Мне не нравится, что слово это так прижилось на скользких
языках людей, а когда мужики матерщинничают, злобно и ласково, поганя душу, — это бьет меня по
сердцу.
Его убийца хладнокровно
Навел удар… спасенья нет:
Пустое
сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво?.. Издалёка,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока.
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой
язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы,
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..
Мы все знаем и не можем не знать, если бы даже мы никогда и не слыхали и не читали ясно выраженной этой мысли и никогда сами не выражали ее, мы, всосав это носящееся в христианском воздухе сознание, — все, всем
сердцем знаем и не можем не знать ту основную истину христианского учения, ту, что мы все сыны одного отца, все, где бы мы ни жили и на каком бы
языке ни говорили, — все братья и подлежим только одному закону любви, общим отцом нашим вложенному в наши
сердца.
Серые страницы толстой книги спокойно, тягучим слогом рассказывали о событиях, а людей в книге не чувствовалось, не слышно было человечьей речи, не видно лиц и глаз, лишь изредка звучала тихонько жалоба умерших, но она не трогала
сердца, охлаждённая сухим
языком книги.
Старик отталкивал руку сына, хватался за
сердце, мычал и шипел, тяжко ворочая
языком, хлопал себя по бедру и снова цапал сына потными, толстыми пальцами.
Телодвижения их утрачивали развязность, глаза становились тусклыми и неспособными проникать в
сердца подчиненных,
язык отказывался от произнесения укорительных выражений; дар сердцеведения пропадал совершенно.
В согласность с ним настраивается и подначальный люд. Несутся
сердца, задаются пиры и банкеты в честь виновника торжества;
языки без всякого опасения предаются благодетельной гласности; произносятся спичи и тосты; указываются новые невредные источники народного благосостояния, процветания и развития; выражаются ожидания, упования и надежды, которые, при помощи шампанского, из области упований crescendo [Разрастаясь (ит.).] переходят в твердую и непоколебимую уверенность.
Конечно, злые
языки распускают, будто внутри у него образовалась целая урна слез, будто слезы эти горячими каплями льются на
сердце старика и вызывают на его лицо горькие улыбки и судорожные подергиванья; но я имею все данные утверждать, что слухи эти неосновательны.
Сердце доброе его готово было к услугам и к помощи друзьям своим, даже и с пожертвованием собственных своих польз; твердый нрав, верою и благочестием подкрепленный, доставлял ему от всех доверенность, в которой он был неколебим; любил словесность и сам весьма хорошо писал на природном
языке; знал немецкий и французский
язык и незадолго пред смертию выучил и английский; умел выбирать людей, был доступен и благоприветлив всякому; но знал, однако, важною своею поступью, соединенною с приятностию, держать подчиненных своих в должном подобострастии.
О, как недостаточен, как бессилен
язык человеческий для выражения высоких чувств души, пробудившейся от своего земного усыпления! Сколько жизней можно отдать за одно мгновение небесного, чистого восторга, который наполнял в сию торжественную минуту
сердца всех русских! Нет, любовь к отечеству не земное чувство! Оно слабый, но верный отголосок непреодолимой любви к тому безвестному отечеству, о котором, не постигая сами тоски своей, мы скорбим и тоскуем почти со дня рождения нашего!
Все приличия были забыты: пьяные господа обнимали пьяных слуг; некоторые гости ревели наразлад вместе с песенниками; другие, у которых ноги были тверже
языка, приплясывали и кривлялись, как рыночные скоморохи, и даже важный Замятня-Опалев несколько раз приподнимался, чтоб проплясать голубца; но, видя, что все его усилия напрасны, пробормотал: «
Сердце мое смятеся и остави мя сила моя!» Пан Тишкевич хотя не принимал участия в сих отвратительных забавах, но, казалось, не скучал и смеялся от доброго
сердца, смотря на безумные потехи других.
Клянусь тебе, что
сердца моего
Ты вымучить одна могла признанье.
Клянусь тебе, что никогда, нигде,
Ни в пиршестве за чашею безумства,
Ни в дружеском, заветном разговоре,
Ни под ножом, ни в муках истязаний
Сих тяжких тайн не выдаст мой
язык.
Евсей прочитал несколько таких листков, их
язык показался ему непонятным, но он почувствовал в этих бумажках опасное, неотразимо входившее в
сердце, насыщая его новой тревогой.
Точно так же, как для того, чтобы понятно писать по-русски, надобно прежде всего и преимущественнейше обзнакомиться с русским
языком и памятниками грамотности, точно так же, повторяем мы, для того, чтобы благодарить, надобно иметь доброе и преданнейшее
сердце.
Войдешь в него, когда он росой окроплен и весь горит на солнце… как риза, как парчовый, — даже
сердце замирает, до того красиво! В третьем году цветочных семян выписали почти на сто рублей, — ни у кого в городе таких цветов нет, какие у нас. У меня есть книги о садоводстве, немецкому
языку учусь. Вот и работаем, молча, как монахини, как немые. Ничего не говорим, а знаем, что думаем. Я — пою что-нибудь. Перестану, Вася, кричит: «Пой!» И вижу где-нибудь далеко — лицо ее доброе, ласковое…