Неточные совпадения
Казакин алого цвета, сукна
яркого, как
огонь, опоясался узорчатым поясом; чеканные турецкие пистолеты были задвинуты за пояс; сабля брякала по ногам.
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый
огонь. Корабль шел прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже встав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра света перешла в зыбь; взошло солнце, и
яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь на сонной земле.
У паренька — маленькие, но очень
яркие глаза, налитые до глубины синим
огнем.
— Деньги — будут. И будет газета, — говорил Дронов. Его лицо раздувалось, точно пузырь, краснело, глаза ослепленно мигали, точно он смотрел на
огонь слишком
яркий.
Скука вытеснила его из дому. Над городом, в холодном и очень высоком небе, сверкало много звезд, скромно светилась серебряная подкова луны. От
огней города небо казалось желтеньким. По Тверской, мимо
ярких окон кофейни Филиппова, парадно шагали проститутки, щеголеватые студенты, беззаботные молодые люди с тросточками. Человек в мохнатом пальто, в котелке и с двумя подбородками, обгоняя Самгина, сказал девице, с которой шел под руку...
Ольга в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны в ней, ни
яркого колорита щек и губ, и глаза не горели лучами внутреннего
огня; ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту не было, ни миньятюрных рук, как у пятилетнего ребенка, с пальцами в виде винограда.
Она не была похожа на утро, на которое постепенно падают краски,
огонь, которое потом превращается в день, как у других, и пылает жарко, и все кипит, движется в
ярком полудне, и потом все тише и тише, все бледнее, и все естественно и постепенно гаснет к вечеру.
Нужно ли вам поэзии,
ярких особенностей природы — не ходите за ними под тропики: рисуйте небо везде, где его увидите, рисуйте с торцовой мостовой Невского проспекта, когда солнце, излив
огонь и блеск на крыши домов, протечет чрез Аничков и Полицейский мосты, медленно опустится за Чекуши; когда небо как будто задумается ночью, побледнеет на минуту и вдруг вспыхнет опять, как задумывается и человек, ища мысли: по лицу на мгновенье разольется туман, и потом внезапно озарится оно отысканной мыслью.
Когда стемнело, мы видим вдруг в проливе, ведущем к городу, как будто две звезды плывут к нам; но это не японские
огни — нет, что-то
яркое, живое, вспыхивающее.
Не забуду также картины пылающего в газовом пламени необъятного города, представляющейся путешественнику, когда он подъезжает к нему вечером. Паровоз вторгается в этот океан блеска и мчит по крышам домов, над изящными пропастями, где, как в калейдоскопе, между расписанных, облитых
ярким блеском
огня и красок улиц движется муравейник.
На биваке костер горел
ярким пламенем. Дерсу сидел у
огня и, заслонив рукой лицо от жара, поправлял дрова, собирая уголья в одно место; старик Китенбу гладил свою собаку. Альпа сидела рядом со мной и, видимо, дрожала от холода.
Дерсу еще раз подбросил дров в
огонь.
Яркое, трепещущее пламя взвилось кверху и красноватым заревом осветило кусты и прибрежные утесы — эти безмолвные свидетели нашего договора и обязательств по отношению друг к другу.
Был вечер; на небе блестели
яркие звезды. У
огня сидел Дерсу; вид у него был изнуренный, усталый.
Я встал и поспешно направился к биваку. Костер на таборе горел
ярким пламенем, освещая красным светом скалу Ван-Син-лаза. Около
огня двигались люди; я узнал Дерсу — он поправлял дрова. Искры, точно фейерверк, вздымались кверху, рассыпались дождем и медленно гасли в воздухе.
На месте
яркого костра лежала груда золы;
огня почти не было видно; на земле валялись порожние банки из-под консервов; там, где стояла палатка, торчали одни жерди и лежала примятая трава.
Олентьев и Марченко не беспокоились о нас. Они думали, что около озера Ханка мы нашли жилье и остались там ночевать. Я переобулся, напился чаю, лег у костра и крепко заснул. Мне грезилось, что я опять попал в болото и кругом бушует снежная буря. Я вскрикнул и сбросил с себя одеяло. Был вечер. На небе горели
яркие звезды; длинной полосой протянулся Млечный Путь. Поднявшийся ночью ветер раздувал пламя костра и разносил искры по полю. По другую сторону
огня спал Дерсу.
Я взглянул на костер. Дрова искрились и трещали.
Огонь вспыхивал то длинными, то короткими языками, то становился
ярким, то тусклым; из угольев слагались замки, гроты, потом все это разрушалось и созидалось вновь. Дерсу умолк, а я долго еще сидел и смотрел на «живой
огонь».
Тогда я вернулся назад и пошел в прежнем направлении. Через полчаса я увидел
огни бивака.
Яркое пламя освещало землю, кусты и стволы деревьев. Вокруг костров суетились люди. Вьючные лошади паслись на траве; около них разложены были дымокуры. При моем приближении собаки подняли лай и бросились навстречу, но, узнав меня, сконфузились и в смущении вернулись обратно.
Свет от костров отражался по реке
яркой полосой. Полоса эта как будто двигалась, прерывалась и появлялась вновь у противоположного берега. С бивака доносились удары топора, говор людей и смех. Расставленные на земле комарники, освещенные изнутри
огнем, казались громадными фонарями. Казаки слышали мои выстрелы и ждали добычи. Принесенная кабанина тотчас же была обращена в ужин, после которого мы напились чаю и улеглись спать. Остался только один караульный для охраны коней, пущенных на волю.
Море свету-огня,
яркого,
Жаркого,
Пышного...
В открытые окна из церкви синими струйками тянется ароматный дым, в углах и над алтарем ютятся мечтательные тени,
огни свечей выступают
ярче, фигура Христа из синеватой мглы простирает поднятые руки, и тихое пение хора несется стройно, колыхаясь в прощальных лучах затихающего дня…
Накинув на голову тяжелый полушубок, сунув ноги в чьи-то сапоги, я выволокся в сени, на крыльцо и обомлел, ослепленный
яркой игрою
огня, оглушенный криками деда, Григория, дяди, треском пожара, испуганный поведением бабушки: накинув на голову пустой мешок, обернувшись попоной, она бежала прямо в
огонь и сунулась в него, вскрикивая...
Огонь, бежавший широкой рекою, разливая кругом
яркий свет и заревом отражаясь на темном небе, вдруг начинает разбегаться маленькими ручейками; это значит, что он встретил поверхность земли, местами сырую, и перебирается по сухим верхушкам травы;
огонь слабеет ежеминутно, почти потухает, кое-где перепрыгивая звездочками, мрак одевает окрестность… но одна звездочка перескочила на сухую залежь, и мгновенно расстилается широкое пламя, опять озарены окрестные места, и снова багряное зарево отражается на темном небе.
Огонь на биваке разгорался все
ярче и
ярче.
После полуночи дождь начал стихать, но небо по-прежнему было морочное. Ветром раздувало пламя костра. Вокруг него бесшумно прыгали, стараясь осилить друг друга, то
яркие блики, то черные тени. Они взбирались по стволам деревьев и углублялись в лес, то вдруг припадали к земле и, казалось, хотели проникнуть в самый
огонь. Кверху от костра клубами вздымался дым, унося с собою тысячи искр. Одни из них пропадали в воздухе, другие падали и тотчас же гасли на мокрой земле.
Огонь, вспыхнувший вначале между двумя дотлевавшими головнями, сперва было потух, когда упала на него и придавила его пачка. Но маленькое, синее пламя еще цеплялось снизу за один угол нижней головешки. Наконец тонкий, длинный язычок
огня лизнул и пачку,
огонь прицепился и побежал вверх по бумаге, по углам, и вдруг вся пачка вспыхнула в камине, и
яркое пламя рванулось вверх. Все ахнули.
Когда солнце село, в разных местах загорелись
яркие костры, и моленье продолжалось при
огне.
И все вместе — это обилие назойливых электрических
огней, преувеличенно
яркие туалеты дам, запахи модных пряных духов, эта звенящая музыка, с произвольными замедлениями темпа, со сладострастными замираниями в переходах, с взвинчиванием в бурных местах, — все шло одно к одному, образуя общую картину безумной и глупой роскоши, обстановку подделки веселого непристойного кутежа.
Разведение
огня доставило мне такое удовольствие, что я и пересказать не могу; я беспрестанно бегал от большого костра к маленькому, приносил щепочек, прутьев и сухого бастыльнику для поддержания
яркого пламени и так суетился, что мать принуждена была посадить меня насильно подле себя.
На первом плане дымились три доменных печи; из решетчатых железных коробок вечно тянулся черным хвостом густой дым, прорезанный снопами
ярких искр и косматыми языками вырывавшегося
огня.
Она говорила, а гордое чувство все росло в груди у нее и, создавая образ героя, требовало слов себе, стискивало горло. Ей необходимо было уравновесить чем-либо
ярким и разумным то мрачное, что она видела в этот день и что давило ей голову бессмысленным ужасом, бесстыдной жестокостью. Бессознательно подчиняясь этому требованию здоровой души, она собирала все, что видела светлого и чистого, в один
огонь, ослеплявший ее своим чистым горением…
Снова вспыхнул
огонь, но уже сильнее,
ярче, вновь метнулись тени к лесу, снова отхлынули к
огню и задрожали вокруг костра, в безмолвной, враждебной пляске. В
огне трещали и ныли сырые сучья. Шепталась, шелестела листва деревьев, встревоженная волной нагретого воздуха. Веселые, живые языки пламени играли, обнимаясь, желтые и красные, вздымались кверху, сея искры, летел горящий лист, а звезды в небе улыбались искрам, маня к себе.
Ромашов выгреб из камышей. Солнце село за дальними городскими крышами, и они черно и четко выделялись в красной полосе зари. Кое-где
яркими отраженными
огнями играли оконные стекла. Вода в сторону зари была розовая, гладкая и веселая, но позади лодки она уже сгустилась, посинела и наморщилась.
Но мрак все более и более завладевает горизонтом; высокие шпили церквей тонут в воздухе и кажутся какими-то фантастическими тенями;
огни по берегу выступают
ярче и
ярче; голос ваш звонче и яснее раздается в воздухе.
«Ух, — думаю, — да не дичь ли это какая-нибудь вместо людей?» Но только вижу я разных знакомых господ ремонтеров и заводчиков и так просто богатых купцов и помещиков узнаю, которые до коней охотники, и промежду всей этой публики цыганка ходит этакая… даже нельзя ее описать как женщину, а точно будто как
яркая змея, на хвосте движет и вся станом гнется, а из черных глаз так и жжет
огнем.
Сквозь щели последней двери блеснул
огонь, ключ с визгом повернулся, несколько засовов отодвинулось, ржавые петли застонали, и
яркий, нестерпимый свет ослепил Серебряного.
Вечером зажигают
огонь во лбу и около факела, и тогда выходит сияние, точно от месяца и даже много
ярче.
Карты коробились, перегибались, двигались, словно хотели выскочить из печки. Передонов схватил кочергу и колотил по картам. Посыпались во все стороны мелкие,
яркие искры, — и вдруг, в
ярком и злом смятении искр поднялась из
огня княгиня, маленькая, пепельно-серая женщина, вся осыпанная потухающими огоньками: она пронзительно вопила тонким голоском, шипела и плевала на
огонь.
Сумрак в кухне стал гуще, а
огонь лампады
ярче и глаза скорбящей богоматери яснее видны.
Понемногу я начал грести, так как океан изменился. Я мог определить юг. Неясно стал виден простор волн; вдали над ними тронулась светлая лавина востока, устремив
яркие копья наступающего
огня, скрытого облаками. Они пронеслись мимо восходящего солнца, как паруса. Волны начали блестеть; теплый ветер боролся со свежестью; наконец утренние лучи согнали призрачный мир рассвета, и начался день.
На
ярком фоне
огня суетливо копошилось множество маленьких черных человеческих фигур.
От зарева заводских
огней лицо Боброва приняло в темноте зловещий медный оттенок, в глазах блестели
яркие красные блики, спутавшиеся волосы упали беспорядочно на лоб. И голос его звучал пронзительно и злобно.
Наступило молчание. Кирюха затрещал сухой травой, смял ее в ком и сунул под котел.
Огонь ярче вспыхнул; Степку обдало черным дымом, и в потемках по дороге около возов пробежала тень от креста.
— Это продолжалось почти два года, и вот девушка заболела; он бросил работу, перестал заниматься делами организации, наделал долгов и, избегая встреч с товарищами, ходил около ее квартиры или сидел у постели ее, наблюдая, как она сгорает, становясь с каждым днем всё прозрачнее, и как всё
ярче пылает в глазах ее
огонь болезни.
Колебались в отблесках
огней стены домов, изо всех окон смотрели головы детей, женщин, девушек —
яркие пятна праздничных одежд расцвели, как огромные цветы, а мадонна, облитая серебром, как будто горела и таяла, стоя между Иоанном и Христом, — у нее большое розовое и белое лицо, с огромными глазами, мелко завитые, золотые волосы на голове, точно корона, двумя пышными потоками они падают на плечи ее.
Четыре фигуры, окутанные тьмою, плотно слились в одно большое тело и долго но могут разъединиться. Потом молча разорвались: трое тихонько поплыли к
огням города, один быстро пошел вперед, на запад, где вечерняя заря уже погасла и в синем небе разгорелось много
ярких звезд.
Там, впереди, родился и начал жить, возрастая, другой шум — более светлый, там всё
ярче разгорается
огонь; эта женщина пошла вперед как будто быстрее, и толпа оживленнее хлынула за нею, даже музыка как будто на секунду потеряла темп — смялись, спутались звуки, и смешно высоко свистнула, заторопившись, флейта, вызвав негромкий смех.
Тихими ночами лета море спокойно, как душа ребенка, утомленного играми дня, дремлет оно, чуть вздыхая, и, должно быть, видит какие-то
яркие сны, — если плыть ночью по его густой и теплой воде, синие искры горят под руками, синее пламя разливается вокруг, и душа человека тихо тает в этом
огне, ласковом, точно сказка матери.
Он завесил окна и не зажег
огня; слабый свет костра, проникая сквозь занавески, лег на стол, стену и дрожал, становясь то
ярче, то ослабевая.
Огонь тяжелой бронзовой лампы как будто
ярче засверкал в гранях хрустальных ваз, в комнате стало светлей.