Когда увидишь меня – плачь

Александра Гусаревич

История разворачивается в тоталитарном государстве альтернативной Европы. Осенний город мрачен, но даже в таком безнадёжном месте есть жизнь – подпольные клубы с запрещённой музыкой, чёрный рынок с невиданными товарами, заброшенная церковь. Одни герои пытаются найти радость в своём мирке, другие ищут разгадку старой тайны, а третьи борются с внутренними демонами. Однажды их пути пересекутся, маски будут сняты, ответы найдены, а история приведёт вовсе не туда, куда каждый из них ожидал.

2

Неоновый свет больно бил по глазам. Буквы загорались по очереди, потом трижды мигали все вместе, потом гасли, — и всё по новой. Кислотно-зелёные, они будто разъедали сетчатку, но как бы Доминик ни старался, он не мог отвести взгляд надолго. Глаза вновь и вновь возвращались к остроконечной «Р», вслед за которой вспыхивали «У», «И», «Н», «Ы», и слово намертво впечатывалось в его болезненный мозг. Даже закрывая усталые глаза, он видел перед ними лишь эти чёртовы пылающие «Руины». Тогда он опускал взгляд на переливавшиеся разноцветными огнями ряды бутылок, надеясь удержаться от мучительной тяги вновь уставиться на буквы. Он знал, что надолго его не хватит.

Стакан перед Домиником не пустовал ни минуты — пожалуй, единственное преимущество сидения за барной стойкой, — и он машинально глотнул ещё виски. Он точно не знал, сколько выпил, по ощущениям, не меньше половины бутылки, и этого было недостаточно. Он будет пить, пока не уймётся дрожь после синта. Клин клином — так он привык поступать с тех пор, как обнаружил, что виски придаёт ему сил, когда таблетки отпускают. Теперь Доминик не дожидался, пока тело покроется липким потом, а слабость не даст ему выползти из постели. Он держал бутылку рядом с кроватью как экстренное средство, но сегодня ему даже хватило сил дотащиться до бара. И это было к лучшему, потому что синт здесь не продавали, а дома где-то ещё оставалась заначка, и он непременно её отыскал бы.

Как и всегда, в часы тошнотворной слабости Доминика всё бесило. Он думал о том, что мерцающая вывеска способна вызвать эпилепсию и у более здорового типа, чем он, и что этот вечер добром не кончится. Но если на вывеску усилием воли он мог бы не смотреть, то затыкать уши, чтобы не слышать блеяние Боно, было бесполезно. Он ненавидел U2 всей душой и в лучшие дни, а сейчас Доминику и вовсе казалось, что его жестоко пытают.

— Эрик!

Он собирался крикнуть, но голос подвёл, и вышел лишь невнятный хрип, потонувший в пафосном припеве «Головокружения». Доминик признал, что в этом есть какая-то мрачная ирония, потому что голова его действительно кружилась.

— Эрик, мать твою!

Он постучал стаканом по столешнице, но в гуле голосов и звоне бокалов этого тоже никто не услышал. Бармен наливал пиво и болтал с кем-то на другом конце стойки и, как бы Доминик ни старался, даже головы не повернул в его сторону.

— Чёрт бы тебя побрал, — пробормотал он, утешаясь новым глотком.

Он почти жалел, что не остался дома, пусть это и не закончилось бы ничем хорошим. Здесь, среди людей, он неизбежно раздражался и начинал ненавидеть всё и вся. Публика в «Руинах» никогда не отличалась вкусом или хоть маломальским интеллектом, но несмотря на это Доминик бывал тут не реже раза в неделю. Ему нравился Эрик — мрачный длинноволосый тип, разливавший выпивку с суровостью древнего воина. Они почти не разговаривали, но у Доминика сложилась приятная иллюзия того, что Эрик понимает его лучше других. Во всяком случае, он никогда ни о чём не спрашивал, но безошибочно угадывал, желает ли Доминик напиться вдрызг или всего лишь поддержать хрупкое душевное равновесие кружкой пива. Последнее случалось с каждым месяцем всё реже.

Он взял сигарету и задумчиво чиркнул зажигалкой. Невидящий взгляд остановился где-то среди бутылок с ликёрами. Жизнь его давно катилась ко всем чертям, но Доминик не мог не признать, что в последнее время она заметно ускорилась. Он снова подсел на синт, хотя, казалось бы, успешно слез с него года четыре назад. Видит дьявол, он не хотел, он ведь прекрасно знал, какова цена. Но он также знал, что одна только выпивка его больше не спасает. Сны вернулись, да ещё такие, что он мог проснуться к полудню с искусанными в кровь губами или изжёванной подушкой под боком.

Доминик не относился к тем счастливчикам, кто напивался до беспамятства и блаженно вырубался до утра. Нет, всю ночь он смотрел мучительный сериал, спрятаться или вырваться из которого не было ни малейшего шанса. Его отпускало лишь на рассвете, а чаще всего гораздо позже, когда уже не оставалось ни сил, ни желания продолжать эту жизнь.

Кошмаров не было много лет, и он почти поверил, что избавился от них. Всё чаще случались хорошие дни, когда Доминик вспоминал о каких-то иных удовольствиях, кроме саморазрушения.

Главным из них всегда оставалась музыка, но только не то дерьмо, что крутили в «Руинах». Свою коллекцию Доминик собирал годами, обшаривая закоулки Пустого дома и меняясь с другими ценителями в приличных клубах вроде «Розового бутона». А сколько денег он вбухал в стереосистему, — если бы кто узнал, то умер бы на месте от припадка зависти. Ничто не могло сравниться с ощущением гладкости под рукой, которой он любовно проводил по матовому пластику усилителя и колонок, а звук был такой, будто Доминик находился не у себя в квартире, а в зале на десять тысяч человек. Выбрав музыку под настроение, он становился спиной к колонкам, лицом к панорамному окну, и позволял потоку нести себя, смывая начисто все мысли и страхи, всю его личность.

Это было гораздо лучше, чем синт.

И это было не хуже, чем секс. Хотя в последние годы клубные оргии ему наскучили, он больше не находил ничего весёлого в том, чтобы просыпаться в гуще тел, безуспешно пытаясь вспомнить, как его туда занесло. Больная голова и муторная тошнота — вот и всё, что ему доставалось наутро. Иногда он находил в карманах листки с номерами чьих-то телефонов, но никогда не звонил по ним. «Вот и молодость прошла», — с грустью думал Доминик, вытряхивая мусор из одежды. Впереди только разложение и тлен, а ведь, казалось бы, тридцать восемь — ещё не приговор. Но теперь ему хватало и того, что Полли приходила несколько раз в неделю, да и то они всё чаще болтали или ругались, чем трахались.

Пока не вернулись проклятые сны, Доминику казалось, будто жизнь понемногу налаживается. Впервые за долгие годы он чувствовал себя почти нормальным. Нет, он не перестал гонять по городу за рулём, пристроив бутылку виски между сиденьями. Не бросил шататься по клубам и барам, откуда Полли порой приходилось вытаскивать его силой.

И всё-таки он больше не просыпался на улице среди бездомных, потому что накануне отключился из-за выпивки. Не ввязывался в драки с наркоманами, скатившимися ещё ниже, чем он сам, и готовыми прирезать его за дозу. Не мочился на ступени Дворца Совета, откуда его уволакивала охрана.

Он и выглядеть стал лучше: вечные тёмные круги под глазами хоть и не исчезли, но посветлели, сами глаза больше не горели волчьим огнём, а бледные щёки даже тронул здоровый румянец. Доминик как будто поправлялся после долгой болезни — ещё чуть-чуть и нашёл бы работу и обзавёлся детьми. От одной только мысли об этом он громко фыркнул.

Он не мог вспомнить, в какой момент всё пошло наперекосяк. Ничего особенного не произошло, просто однажды ночью Доминик проснулся от чьего-то крика и обнаружил, что кричал он сам. Тот сон забылся почти мгновенно, как будто сознание хотело уберечь его от неведомого ужаса. Он успел ухватить лишь ускользающее ощущение — будто его засасывает чёрное болото и становится невозможно дышать. Там было и чьё-то лицо, — Доминик был уверен, что разглядел бы, чьё именно, стоило немного поднапрячься.

Он намеренно не стал этого делать.

В ту ночь он больше не уснул, а следующие несколько провёл в притонах. Отрубиться пьяным среди такой же толпы было не страшно — его могли разбудить, если начнёт кричать. Но идея поселиться на клубных диванах не прельщала, поэтому Доминик и вернулся к таблеткам. На синте он мог не спать сутками, и только опасение, что хроническая бессонница однажды сведёт его с ума, а то и вовсе угробит, заставляло время от времени устраивать перерывы.

Сперва он надеялся, что тот кошмар был случайностью. Ему почти удалось убедить себя, что это не повторится. Столько лет прошло, вся эта мерзость больше не имеет над ним власти, так какого чёрта?

Он ошибался. Кошмары возвращались вновь и вновь, сначала несколько раз в неделю, потом каждую ночь. Доминик заводил десяток будильников и не слышал их. Он представлял, как они одиноко трезвонят в тишине его квартиры, способные разбудить и армию мертвецов, но только не его. Всё, что ему осталось, — таблетки, единственное его спасение. Если бы существовал способ лучше, Доминик уже знал бы, но способом лучше была только пуля, а на это он малодушно не мог решиться уже много лет.

Всего два дня назад он лежал на полу своей комнаты, а из колонок гремела музыка. «Тебе нужны наркотики, — хрипло пел Ричард Батлер, — тебе нужны таблетки, чтобы вернуться домой». «Как это чертовски верно, дружище», — подумал Доминик и вновь потянулся за пузырьком.

И только сейчас, сидя в «Руинах» второй вечер подряд, он впервые задумался над тем, куда его тащит синт. Собственно, это никогда и не было большим секретом, просто раньше он как-то не придавал значения тому, что и у любимого лекарства могут быть побочные эффекты. Например, галлюцинации.

Всё изменил вчерашний вечер, он напугал Доминика и напугал едва ли не сильнее ночного кошмара. Только на этот раз всё происходило наяву, если оно вообще происходило.

К тому моменту, как это случилось, синт почти выветрился, а выпивка ещё не успела помутить сознание. Он сидел на том же месте за стойкой, и всё казалось достаточно ясным: разговоры и пьяный смех, блики виски в стакане, молчаливый Эрик и его покрытые татуировками голые плечи. Даже музыка — играли Guns’N’Roses, и Доминик осуждающе качал головой, зарекаясь про себя ещё хоть раз переступать порог этого безнадёжного заведения.

Да, он был почти в порядке, только перед глазами немного рябило. Ткань реальности казалась немного зыбкой, и львы на плече у Эрика то и дело скалили пасти и грозили прыгнуть на Доминика, а его собственные ладони, если пристально на них посмотреть, вдруг покрывались безобразными шрамами. Сознание слегка барахлило и выдавало остаточные помехи, но так иногда бывало, когда действие синта подходило к концу.

Когда он услышал смех где-то слева, то сперва не обратил внимания. Потом чья-то рука потянулась к его пачке сигарет и бесцеремонно вытащила одну. Тогда он повернул голову — и лишь для того, чтобы увидеть, как взметнулись светлые локоны и как за ними скрылась острая улыбка. Чиркнула его зажигалка, на мгновение высветив знакомый профиль, затем всё снова потонуло в неверном полумраке бара. Доминика парализовало. Он не осознавал, что сидит, открыв рот, и таращится в пустоту, потому что та, кого он перед собой видел, никак не могла быть реальна. Но она казалась реальной, такой реальной, что он мог протянуть руку и коснуться её волос, и он знал, что они будут на ощупь такими же, как много лет назад.

Но он был не в состоянии пошевелиться.

Оставалось только смотреть, как она затягивается и выдыхает дым, и в те короткие секунды, когда кончик сигареты вспыхивал, Доминик пожирал глазами её лицо. Та же пышная нестриженая чёлка, тот же тонкий нос. «Это она, она», — вопило всё внутри него. Он разлепил губы и назвал её по имени, и она рассмеялась.

Казалось, это длилось вечность, но, когда Доминик очнулся, в пепельнице тлел её окурок, а слева от него никого не было. Прошло не больше пяти минут. Он так и не выдавил из себя ни слова, кроме имени, а она лишь курила и смеялась. Тем самым хрипловатым смехом, который он не спутал бы ни с чьим другим.

Сутки спустя Доминик сидел на том же месте, и в пепельнице дымилась только его сигарета. Он и не заметил, как бешено заколотилось сердце, стоило вспомнить о вчерашнем. Только это не было похоже ни на сладкое возбуждение, ни на радость. Больше всего это напоминало оживший кошмар.

Доминик сидел, обхватив руками голову, и медитировал над пустым стаканом, когда в него откуда-то вдруг полилась живительная янтарная жидкость и не успевшие растаять кусочки льда стукнулись на дне. Он поднял глаза и встретился взглядом с Эриком. Грубоватое лицо с длинным сломанным носом было, как всегда, спокойно.

— Может, съешь тост? Вид у тебя голодный.

Доминик резко выпрямился, отчего всё немного поплыло перед глазами.

— Эрик, ты видел вчера блондинку, которая сидела здесь?

Тот пожал плечами и поставил перед ним тарелку.

— Она просидела совсем недолго… Играли Gun’N’Roses, эта их нудная песня «Не плачь». Она курила мою сигарету. Ну же, ты наверняка видел.

Бармен повернулся спиной, чтобы нажать кнопку на тостере. Доминик смотрел на него воспалёнными глазами, и внутри всё скручивалось в болезненные узлы. Он вдруг осознал, что и впрямь голоден и одного тоста будет явно недостаточно.

Эрик снова повернулся к нему и опёрся мощными руками о столешницу. Лицо его ничего не выражало, хотя Доминику показалось, будто в глазах промелькнуло нечто вроде сочувствия.

— Знаешь, я ведь довольно внимательный. Но вчера тут резвилась компания малолетних идиотов, если помнишь, они всё орали на том конце стойки. Мне пришлось приглядывать за ними, так что я не очень следил за всякими блондинками, особенно если они ничего не заказывали. Мне показалось, что весь вечер ты просидел один. Извини.

Звякнул тостер. Доминик в оцепенении смотрел, как бармен кладёт перед ним поджаренный кусок хлеба, как достаёт откуда-то сыр и кусок ветчины, а затем венчает всё это веточкой зелени. Он не заметил, как Эрик бросил на него озабоченный взгляд исподлобья, прежде чем удалиться.

До этой минуты всё, что с ним происходило, казалось пусть и странным, но не таким уж необычным эффектом таблеток, и вдруг сейчас — только сейчас — Доминика накрыл неподдельный ужас от мысли, что он по-настоящему сходит с ума. Ему могли мерещиться разноцветные драконы и говорящие статуи, он привык к любой чертовщине. Но ни разу, на самом глубоком дне самого паршивого прихода ему не являлась она. Ни разу за все эти годы он не произносил вслух её имени.

— Габи, — он ощутил знакомое послевкусие от сочетания этих звуков, а значит, он действительно вчера сказал это. Вот только кому?

Доминик отказывался отпускать последнюю соломинку и признавать, что разговаривал с пустотой. Бывало, он общался и с куда менее земными существами, чем курящие девушки, но это происходило в те блаженные часы, когда он и самого себя не очень-то осознавал. А вчера он не был под кайфом, он помнил шумную компанию, о которой упомянул Эрик, и даже ту чёртову песню, что действовала ему на нервы. А если так, то либо он и вправду сходит с ума, либо девушка была настоящая. Скорее всего, у неё просто была похожая стрижка или что-то ещё, что вызвало воспоминания. Только и всего. Игра теней, не более.

Доминик гнал от себя её образ, но бесполезно — он встал перед глазами ясно, как и вчера. Слишком много совпадений: волосы, черты лица, улыбка, а самое главное — смех. Так смеялась только Габи — немного неуклюже, если так можно сказать о смехе. Она смеялась, как человек, который не умеет этого делать. За все годы, что он её знал, это было единственное, чему она так и не научилась.

Но каким бы реальным ни казался вчерашний призрак, это был только призрак. Нет такой силы, которая вернула бы Габи сюда. Надо признать это, признать, что он, похоже, действительно плох, если видит такие галлюцинации наяву. Это очень паршивый знак в сочетании с бесконечными кошмарами. Похоже, они решили добить его, выбравшись за пределы снов.

Доминик задумчиво надкусил тост. Рот сразу наполнился слюной, и он понял, что просто чудовищно голоден. Как всегда, Эрик распознал это лучше него. Он сосредоточился на вкусе ветчины и сыра, которые в какой-нибудь другой день показались бы ему дешёвой гадостью, а сегодня были лучшей пищей на земле. Пожалуй, нужно попросить бармена приготовить ещё три-четыре штуки.