На все случаи смерти

Александра Тонкс

Жизнь Василисы была самой непримечательной — пока однажды она не очнулась в новом мире, где люди делятся всего лишь на три типа: герои, жертвы и тираны; а ей предъявлено обвинение в настоящем убийстве. Теперь ей необходимо не только адаптироваться в новой вселенной, но и провести полноценное расследование. Кто в этом странном мире на её стороне? Почему она здесь оказалась? И самое главное: есть ли выход отсюда и кто убийца?..

Глава четвёртая, приоткрывающая дверь

Изумрудное платье было создано для времён более приятных и счастливых. Пусть не пышное, но в этом минимализме свой шарм. Оно заслуживало отражать вспышки фотоаппаратов, облегать тело, позирующее как модель, и встречать вопросы, где же продаются такие. В нём нужно беспечно кружиться, танцевать под любимую песню и кричать на того, кто чуть не облил его вином. Кто бы ни создал его, он знал, что подарил миру нечто восхитительное. И не мог представить для него участь тюремного наряда, пусть и даже в самой необыкновенной тюрьме.

Любую жизнь можно было бы превратить в кино, и изумрудное платье должно было появиться в той самой сцене, где героиня доказывает зрителю, что он не зря это смотрел. Вдохновляющий момент и апогей сценария: вечер в честь признания успеха или бал, на котором она наконец-то встречает принца.

Наверное, Вася думает о фильмах слишком много, но одна мысль ей не даёт покоя. Самая важная информация об этом сюжете и этих героях после апогея и концовки растворяется в финальной музыке. В лучшем случае фильм выдаёт короткий текст о том, сколько жили они долго и счастливо. Никто не рассказывает, как им жилось после того, в какую историю они впутались. Кому от следующих за ними по пятам снов понадобился психотерапевт и сколько он стоил. Как они, знакомясь с новыми людьми, представлялись и говорили, что участвовали в этих событиях. Чего им стоило строить отношения, на которые целым фильмом возложено столько ответственности. Отчего-то титры важнее, и они маячат перед глазами, пока вопросы внутри размножаются почкованием.

Несколько раз Вася пыталась вскрыть заветный конверт. Само его существование не давало ей покоя не меньше, чем загадки следствия. Ей казалось, что там лежит билет на экспресс до развязки ребуса, в то время как остальные предлагают ей рейс со всеми остановками. Но распечатать его было невозможно хотя бы по той причине, что клапан конверта отсутствовал, а ножниц поблизости не предвиделось. Рвать бумагу было варварством, и что-то подсказывало Васе, что это не тот способ, которым «в нужный момент» открывают памятку.

Не меньше её притягивала и дверь, выделяющаяся белизной в лазурной комнате. И, признаться откровенно, Вася попыталась толкать её и тянуть на себя после того, как та закрылась за Маковецкой. Она ушла, и тепло, и спокойствие потянулись за ней. И Вася дёрнула за ручку до того, как осмыслила, что делает. Она решила, что правильнее будет держать это в секрете под грифом незначительной ошибки.

Думая о фильмах из биографий, об участи платья и о маленькой Алёне, у которой наверняка красивая смуглая кожа, как у её отца, Вася лежала на кровати, чертила пальцами фигуры на непростительно пустом потолке. Она ждала, пока беспомощность утянет её на дно, и сейчас не собиралась оказывать ей сопротивление. Она чувствовала себя усталой и вместе с тем бесполезно накопившей потенциал, который запечатан от достойных трат.

Но пропасть никуда не тянула её, даже когда она пыталась коснуться тех мыслей, которые прежде заставляли её теряться. Вероятно, нежданное равновесие пришло к ней теперь, когда она не возражала против бессилия.

Вот такой Степан и застал её ― не сводящей глаз с потолка ― и принял её состояние за потерянное. Вася сдержала порыв подпрыгнуть на кровати и выразить ему радость от его возвращения, но интерес победил её восторг. Чем он вообще занимается, когда она теряется? Настала, может быть, единственная возможность выяснить это.

В первую очередь Вася приняла на свой счёт обиду: детектив даже не удосужился подойти к ней и проверить, не в сознании ли она. Степан быстро заметил, что в комнате появились памятка и СОН, и положил их на стол (ну прямо отец, собирающий за дочерью игрушки). Подхватив из очередной башни книгу, он сам устроился за столом, отодвинув то, что принадлежит (по документам!) Васе, демонстративно подальше. Она видела только его спину, но не могла не догадываться по жестам, что он то и дело вновь принимается потирать грудь. Что-то не давало ему покоя вопреки представлениям Васи о том, что в Постскриптариуме нет боли и других нервирующих телесных особенностей. А спустя пару перевёрнутых страниц ― надо сказать, листал он их очень быстро ― вдруг начал насвистывать какой-то мотив, показавшийся ей хорошо знакомым.

Выждав немного и догадавшись, что ничего особенного застать ей больше не предвидится, она потянулась ленивой кошкой, насколько позволило платье, села, опустила ноги и раздумывала, как дальше себя вести.

— Рад, что ты делаешь успехи, ― не отрываясь от чтения, оповестил детектив.

— Ты! ― испугалась она. ― Где тебя носило, чем ты занят и почему молчал всё это время?

— В-третьих, очень невежливо мешать людям притворяться спящими, ты разве не знаешь? Чему в ваше время учили в школах?

— Неужели были времена, когда в школах учили общению? ― зашептала Вася сама себе. ― Вот бы мне туда.

— Во-вторых, голубушка, до суда я по большей части занят тобой, об этом могла и не спрашивать. Из этого вытекает и во-первых. Я обязан отчитываться и о твоём состоянии, и о проделанной работе.

— Отчитываться Эгиде?

Она ожидала, что именно на этом слове он отложит книгу и повернётся. Степан же только поднял голову ненадолго, переваривая выводы о новых познаниях подсудимой.

— Хм-хм. А ты, несомненно, под впечатлением от нашей Марго Хемингуэй.

— Наверное, это неизбежно для любого человека, который её встречает. Почему ты так её зовёшь?

— Только не говори, что не замечаешь их сходства. Такие высокие, такие красивые и в итоге обе пришли в наш добрый треугольник. Думаю, многие в Эгиде завидовали её защитнику, который мог смотреть любые из её воспоминаний.

— То, что ты говорил, стало мне немного понятнее, конечно. Особенно о том, что обвинение у вас такое мягкое…

— Вот опять ты всё коверкаешь, Васёк. Я не говорил, что у нас мягкое обвинение. Я сказал, что люди, которые этим занимаются, как правило, мягкосердечные. Эту профессию доверяют только особенным душам, в суетном мире они прошли через испытание, которого не стыдятся, в отличие от остальных. Просыпаясь в треугольнике, они помнят всё гораздо лучше, чем мы. Быстро перестают теряться, потому что не отрицают свою участь. И никакой страшный приговор им не грозит. Среди нас они ― избранные.

— Почему? Кто это такие?

— Отчего бы тебе не выяснить это, познакомившись с Постскриптариумом?

— Я думала, что ты поможешь мне приручить СОН. Покажешь что-то своё и поможешь найти моё. Я как раз думала о дне, когда купила это платье. Вот бы ещё раз его увидеть.

Наконец-то он повернулся, избавляя её от диалога с его светловолосым затылком ― знакомые проницательные глаза, пытающиеся отследить всё, о чём она думает. Эти глаза вычислят все загадки. То, что нужно ей больше всего, и то, что больше всего её пугает.

— Что я наделал, оставил ребёнка наедине с Майей! Немного побыли в одном месте, и ты уже подсела на СОН?

— Что за глупости? ― раздражённо Вася схватилась за многострадальное ухо. ― Ни на что я не подсела…

Слово, которое он обронил, всё это время было у неё на уме, потому что подходило для её привязанности к проекции воспоминаний как нельзя лучше. «Подсела» отсылает к иглам и таблеткам и против одного этого глагола сами собой просыпаются возражения. Даже если он справедлив.

— Василиса, ― снисходительный вздох взрослого человека. ― СОН нужен исключительно для того, чтобы искать ценные зацепки, до которых иначе просто не добраться. А не для того, чтобы смотреть его, как телевизор. Чувства из суетного мира вызывают зависимость здесь, где ничего подобного тебя не тревожит. Не нужно развивать её в себе, это вредно. К тому же… не все так охотно открывают своё наследие, как Майя и её друзья.

— Если ты не будешь учить меня использовать СОН, то замечательно, что хотя бы Майя что-то мне показала.

— Пойми ты наконец, ― Степан склонил голову набок. ― Никто не может научить другого использовать СОН, показывая свои воспоминания. Тебе могут подсказывать, а научиться ты сможешь только сама. Ты ведь смогла поставить подпись, и для этого ей не пришлось делать то же самое, подумай.

— Тогда… зачем Майя делилась со мной?

Он сощурил глаза и хмыкнул так, будто ему очень хотелось от души посмеяться, а обстановка была неподходящей.

— Вот что нравится мне в диалоге больше всего ― то мгновение, когда человек приходит к правильному вопросу. И важнее всего, чтобы ответ он нашёл сам. Когда к таким вопросам приходишь ты, твоё выражение лица ― просто поэзия.

Вася постаралась его расстроить: закатила глаза, недовольно цокнула и постаралась взглядом послать сигнал: «хватит заговаривать мне зубы». Он проницательный, должен всё уловить.

— Тебе следует самой составить мнение о Майе, без моих подсказок, ― уклонился Степан. ― И тебе не составит труда понять, что люди её круга любят смаковать события своей жизни.

Второй раз Маковецкая отчётливо напомнила Васе её мать. У той была привычка ― во многих случаях она казалась милой ― вновь и вновь пересказывать самой себе хронику прошлого, довольно избирательно, с осторожностью обходя белые пятна и докрашивая цветные. Для этого она раньше брала с полки альбом, а в последние годы заходила в галерею на телефоне, и её подхватывало течение её биографии. Многократно Вася вместе с ней прожила их первую встречу с отцом. И некоторые эпизоды их разрыва тоже.

То, что Майя принялась при ней ворошить память, можно было понять, не будь они едва знакомы. И не будь она обвинением, внушавшим нешуточную тревогу.

— Она тоже говорила подчёркнуто правильно о тебе, но лично я чувствую, что у вас какие-то проблемы друг с другом, ― положилась Вася на свою прозорливость. ― Точнее, у неё с Эгидой, а у вас ― с её кругом.

— Так почему бы тебе не прогуляться по треугольнику и не разобраться во всём этом как следует? ― то ли детектив подмигнул ей, то ли ей померещилось.

— Ты же говорил, что для этого мне нужно сначала как следует стабилизироваться. Так быстро передумал?

— Голубушка, если ты уже достаточно ловкая, чтобы притворяться спящей, я считаю, ты в отличном состоянии для новых подвигов.

— А если ошибаешься? ― она поймала себя на том, что снова накручивает прядь на палец, о чём-то переживая. ― Ты ведь иногда ошибаешься?

— Всё можно проверить.

Он подал ей руку, и она, приручённая доверием, пожала её, но вместо ответа он потянул Васю и заставил подняться. А потом торжественно подвёл к двери и легко выпустил ладонь. И если в ней ещё было сердце, оно сжалось, как испуганный ёжик наружу иголками.

— Не забывай ещё одну вспомогательную заповедь: как можно быстрее привыкнуть к тому, что в посмертии всё противоположно обычному миру. Если там что-то и случается несвоевременно, то здесь ― в нужный момент.

Вероятно, она должна была признаться, что уже пыталась поторопить этот момент, и поэтому знает, что у неё не получится уйти. Но сознательно поставить пятно на его чистом мнении о ней казалось преступлением. Она положила руку на дверную ручку, приготовилась к огорчению, и неожиданно случилось нечто, что напомнило ей то, как она ставила подпись.

Кожу несильно обожгло, всё равно, что коснуться раскалённой батареи, и боль обрадовала её напоминанием о полноценной жизни. Но, разумеется, не продлилась долго. Или Василиса просто не обращала на неё внимания, потому что не отвлечься на то, что последовало дальше, было невозможно. По двери, скучно-белой, начал медленно разливаться синий цвет от ручки и по всей её поверхности до каждого угла. Когда дверь целиком слилась с другими синими стенами, ручка легко послушалась её пальцев, и Вася поняла, что без труда может потянуть дверь на себя.

Одно движение отделяло её от статуса пленницы. Ёж в грудной клетке из любопытства начал выпрямляться.

— Добро пожаловать в последний приют неприкаянных и отвергнутых жизнью. Старый добрый Постскриптариум.

* * *

Любознательность Василисы Снегирёвой была создана для времён более приятных и счастливых. Её просто необходимо было растратить на путешествия, историю и иностранные языки, под её руководством заполняя память новыми фактами. Без них её голова ― книга без иллюстраций. И если бы только дали второй шанс, Вася уверена, что расходовала бы его именно на это.

В обмен на экзотические страны за океаном и красочные главы загадок человечества ей предоставлен тур по тому месту, увидеть которое мечтал бы каждый, если бы не высокая стоимость входа. За свой билет она рассчиталась сполна ― пришло время наслаждаться экскурсией.

Слушая о Постскриптариуме, она поначалу представляла себе открытое пространство, немного сказочное и туманное, по периметру огороженное огромной каменной стеной, за которой туман уже совсем непроглядный. И, разумеется, треугольное. Эта картина больше всего в её понимании походила на точку между мирами. Лёжа на кровати и сопоставляя все имеющиеся знания, она поняла, насколько это нелепо с учётом того, что сама она в лазурной комнате, которой до настоящего уюта не хватает немногого. Тогда треугольник в её голове стал мрачным старинным зданием, по которому иногда бродят заключённые, пытающиеся рассмотреть в полумраке друг друга или встающие в очередь к страшному залу суда.

Конечно, в этом всём не оказалось ни грамма истины.

Шагнув за порог, Вася словно оказалась в подростковой антиутопии. Прежде всего они с детективом довольно быстро миновали белые коридоры, складывающиеся в настоящий лабиринт. Догадаться было легко, что это были комнаты для других душ, и половина дверей была такой же белой, как и Васина ещё недавно. Но в глаза бросались, как кляксы, те яркие двери, которые были других цветов. Она успела заметить красные, зелёные, жёлтые, даже одну розовую ― все они явно принадлежали тем, кто тоже мог покидать комнату. Без сопровождения Вася заблудилась бы мгновенно, но Степан уверенно вёл её, даже не задумываясь о том, куда идёт.

А потом лабиринт коридоров вывел их в то, что и напомнило антиутопию: сердцевину невероятно светлого и чистого здания. Попроси кто-нибудь Васю описать впечатления от Постскриптариума, она не нашла бы других слов, кроме как «волшебный торговый центр бесконечных размеров». Обстановка здесь была явно скорее футуристической, чем волшебной, и если у посмертия были архитекторы и дизайнеры интерьера, они были очарованы фантазиями о постройках будущего, матовыми поверхностями и стеклом.

— Это наша «гостиная». Мы зовём её атриумом. Знаю, на первый взгляд выглядит чуднó, ― пока Вася жадно осматривалась, Степан внимательно наблюдал за ней. ― Но ни от кого и никогда не слышал, чтобы Постскриптариум назвали некрасивым.

У треугольника был всего один этаж, при этом до умопомрачения огромный, как в ширину, так и в высоту. Потолок атриума было невозможно рассмотреть ― он словно сплошь был затянут кучевыми облаками.

— Я не думала, что здесь будет глазам больно от света, ― призналась она. ― Точнее, было бы больно, если бы я что-то чувствовала.

— Наш родимый треугольник не всегда был таким. Если верить его долгожителям, он успел побывать даже замком и довольно долгое время. Эпохи меняются, и Постскриптариум тоже постепенно эволюционирует. Неизменны две вещи: он всегда удивляет, и да, здесь всегда так светло.

— Он меняется под человечество.

— Хм-хм. Кто знает. Может, совсем наоборот. Но мало кто задумывается, насколько треугольник адаптирован для душ. СОН, например, тоже не вечно был таким удобным проектором, раньше у него были другие формы, понятные людям своего времени. И дальше будут другие. Однажды он может стать планшетом или ещё чем-то вроде того.

Слушала Вася его вполуха: сосредоточиться на его хриплой речи было тяжело, когда она впервые с момента пробуждения увидела множество людей. Именно они, безумно различные, приносили несколько красок в почти монохромный Постскриптариум. Не слишком часто держались они поодиночке и не имели обыкновения куда-либо спешить. Первым делом у Васи просто зарябило в глазах от обилия разноцветных силуэтов и лиц, и моргала она очень часто, рассчитывая, что это ей чем-то поможет. По счастью, Степан ни в чём не торопил её и не запрещал озираться ей, как ребёнку, попавшему в мегаполис.

И только когда она самую малость привыкла, ей удалось рассмотреть своё необыкновенное окружение. Довольно большую долю составляли молодые люди, и некоторые выглядели гораздо страннее, чем её детектив. Потрёпанные одежды с пятнами или дырами напоминали ей того, кто рекламировал Эгиду, и его жуткий свитер с распущенными нитками. Но никто, казалось, не придавал значения нарядам, и другие вечерние платья, строгие костюмы, а то и шубы, спокойно ходили среди халатов, рваных брюк и грязных футболок. Настало время для полного осознания того, как же Васе повезло с тем, в чём она очнулась.

Присмотревшись ещё лучше, она стала замечать и выделять тех, кто напоминал её последнюю знакомую. Их было очень мало, но, едва зацепив её взгляд, они уже не отпускали от себя внимание. Их общими приметами были всё тот же чрезвычайно высокий рост, отделявший их чуть ли не на две головы от Васи, безупречный внешний вид, благодаря которому они сияли, и золотистые глаза. По сравнению с этими избранными все выглядели серо и жалко. Всё, что занимало при взгляде на них, ― как же оказаться одним из них или хотя бы своим для этого загадочного круга?

— Кого я наконец-то вижу! ― отвлёк её незнакомый голос, прозвучавший так близко, что она решила, это было обращением к ней. ― Неуловимый Стёпа Павлов. Ну что, как твои дела?

Степан обернулся к человеку, которому и принадлежал этот тягучий голос, ― очень худому юноше в медицинском халате. Для того, у кого не было золотых глаз, он выглядел высоким, но в противовес избранным от него веяло не теплом, а крайне болезненной тоской. Эта тоска смотрела его большими глазами, скрипела его голосом и проглядывалась в кривой полоске рта. Даже выдающийся нос с горбинкой, кажущийся сломанным, был органичен с вселенской печалью. Сложно было понять, сколько ему лет ― длинные тёмные волосы, зачёсанные назад, омолаживали лицо, а небрежная щетина делала старше.

— Как мои дела? Да будто заново скончался, ― Степан пожал его тощую руку, и тот едва не оставил ему свою кисть, такой она выглядела хрупкой. ― Мы с тобой не одни, а в компании новенькой, так что необходимо блистать запылившимся остроумием. Она же ещё не слышала такие шутки. Как сам?

До столкновения с ними юноша куда-то уверенно шёл, и после рукопожатия не собирался задерживаться. А самое занятное, что Степан без лишних вопросов двинулся вместе с ним, и Васе тоже не оставалось выбора. Они направлялись всё дальше от выхода из лабиринтов, через который выпустил их в открытую и светлую сердцевину. И, как и все вокруг, шли они медленно ― можно сказать, гуляли.

— Я? Всё так же увлекательно мёртв. Это и есть твоё новое дело, о котором Вадик говорит? ― незнакомец одарил её взглядом и улыбкой, и улыбался он словно через невыносимую боль. ― Добро пожаловать в пристанище заблудших. Поздравляю с модным платьем. Вижу, тебя приняли во второй угол.

— Разве это понятно по моему лицу? ― озадачилась она. Похоже, обоих это насмешило.

— Снегирёва Василиса, ― поспешно принялся представлять их Степан. ― Это Константин Каренин. Он возглавляет Эгиду примерно столько же, сколько я нахожусь в Постскриптариуме.

— И для меня это большая честь, ― меланхолично отметил тот с неочевидным сарказмом.

— Но в рекламе показывали лидера, он вроде выглядел иначе… ― еле слышно недоумевала Василиса.

— Судя по всему, это был Вадик Дьяконова, ― терпеливо ответил Степан. ― Эгида ― это непосильный небосвод, чтобы держать его одному. Поэтому они делают это вдвоём.

— Каждый держит свою область, ― добавил Каренин. ― Вадим ― одарённый следователь, руководит следователями. А я отвечаю за некротерапию. Как типичный не реализовавшийся врач. Все мы в треугольнике ищем то, что в жизни само в руки не пришло.

— Блистать остроумием на уровне шуток! ― потребовал Степан. ― Вот для такой философии ей ещё рано.

Они говорили слишком быстро ― она не успевала впитывать и улавливать. Для неё они изъяснялись на языке, который она изучила поверхностно. Она бы попросила их вообще ничем не блистать, но в присутствии одного из главных в Эгиде она растеряла ту раскрепощённость, которой добился следователь.

— Кстати, там ничего не прояснилось насчёт нашего случая и терапевта? ― поинтересовался Степан.

В вопросе не звучало ничего подозрительного, но почему-то Каренин нахмурился, а потом взглянул на Васю так, будто она сама бесцеремонно вмешалась в их разговор, и ей стало не по себе.

— Я имею в виду наш случай, дружище, ― детектив положил девушке на плечо, но почти сразу убрал, и только это немного прояснило лицо Каренина.

— Не могу ничего сказать. Успехи не настолько определённые, как ты о них отзываешься. Пока неизвестно, кто будет всё-таки проводить ваш осмотр. Не исключено, что это буду я сам. Или Куртка. Переживать не стоит, для тебя, Стёпа, всё самое лучшее.

— Ты хотел сказать, что плохих некротерапевтов в Эгиде нет, но перепутал все слова, ― весело исправил Степан.

— Куртка?.. ― неловко вклинилась Вася.

— Не переживай, он обычный человек, которому просто сильно повезло с прозвищем.

— И толково выполняет свою работу, на которой прозвище не сказывается, ― твёрдо поддержал Каренин. ― Но вам для начала следует дальше продвинуться в вашем расследовании, так что не грузитесь.

— Ты никогда не критиковал мои методы, так и начинать не стоит, ― в своей типичной манере прищурился детектив.

«Если рассмотреть, как все тут одеты, не так уж и удивительно, что встречаются такие прозвища» ― отозвались мысли Васи. ― «Скорее, странно то, что никто не зовёт детектива Пальто». Несколькими секундами ранее она заметила, как мимо неё прошли две женщины, одна из которых была «избранной» в миниатюрном чёрном платье, а другая ― в одной только огромной мужской рубашке и босиком.

— И сам знаешь, что я не это имел в виду, ― шумно вздохнул Каренин.

Они подошли к ступеням, так круто ведущим вниз, что конца им не было видно. Вася сразу заметила, что точно такие же лестницы спускались на неведомый нижний этаж ещё с двух сторон, и, вероятнее всего, они вели в одно и то же место. Никаких указаний рядом с лестницами не наблюдалось.

— Мы мило проводили тебя до самого центра, ― констатировал Степан. ― Ты не опаздываешь на заседание?

— Нет, я кое-кого встречаю здесь, если не возражаете, ― тем же тоном отозвался терапевт. ― В последнее время с этим кое-кем нет других способов поговорить, кроме как поймать после суда. Такая же неуловимая душа, как ты, Стёпа.

Вася взглянула на ступени с большим потрясением и обеспокоенностью. Казалось, оттуда, как из жуткого сырого подвала, веет холодом.

— Так это там судья?.. ― поёжилась она.

— Там только зал суда, ― Каренин отвечал резко, с куда меньшим терпением, чем её друг. ― Слушаются обе стороны, выносится приговор.

— Ядро треугольника, в которое ведут все его дороги, ― подхватил Степан. ― Самое важное место, куда стекаются наши участи, замыслы и волнения, и где такие разные души вместе выполняют одну и ту же миссию.

— Видимо, он про Эгиду и Фемиду, ― объяснил ей Каренин. ― Мы с высокомерными идолами слишком разные и впрямь.

— Ух, как. Очень пылко для того, кто ждёт главного «идола», ― восхитился Степан.

— Да погодите вы, ― терпение Васи стало давать трещины. ― Фемида ― это такие, с золотыми глазами? Такие как Майя?

— Очень точно сказано, «такие, с золотыми глазами».

— Голубушка, не принимай этого сатирика близко к сердцу, некротерапевты не привыкли близко общаться с другими душами и считают, что каждый обитатель Постскриптариума должен сам доподлинно знать его устройство, ― растолковал детектив. ― Эгида ― союзники подсудимых, а Фемида ― прославленные деятели, добивающиеся объективности и законности по каждому приговору. Те, кто прошёл испытание и заслужил золото в своих глазах. Ты назвала бы их прокурорами.

— «Мягкосердечное обвинение»…

— Оно самое. А Константин как раз здесь дожидается их бессменного руководителя. Вот только мы не будем спрашивать, для чего.

— И даже очень бессменного. Я бы сказал, вечного, ― уныло скрипнул Каренин. ― Огнецвет возглавляет Фемиду целую эру, и треугольник себя без неё не помнит.

— Зато эта эра известна как самая толерантная к любым подсудимым, ― убеждённо вымолвил Степан. ― И не всё ли равно, причиной тому Огнецвет или другой лидер?

Васю не увлекала их дискуссия, ей больше хотелось узнать, какое именно испытание и как прошли люди для того, чтобы их приняли в Фемиду. А выяснив это, она непременно бы выведала, почему Степан, несмотря на заметную пропасть между Эгидой и Фемидой, так заступается за этот таинственный Огнецвет. Это одновременно очевидно и непостижимо для неё: с одной стороны нежелание потакать величию «избранных», и с другой ― на гнусавую тоску Каренина ничем, кроме возражений, отвечать не хочется. Как ослик Иа, он нуждался то ли во встряске, то ли в воздушном шарике на день рождения.

— И много ли пользы дала тебе всепоглощающая, терминальная толерантность нашего времени? ― с неистребимым ехидством Константин поднял бровь.

Она всё оглядывалась на ступени и из-за этого не увидела, что лицо детектива сменило беспечность на серьёзность. Её тянуло подальше от разговора, где спорят о терпимости, которая всегда казалась ей необходимым щитом против копий оскорблений. Правда, и заступаться за этот щит она никогда не спешила.

— Не со мной ты бы хотел поговорить об этом, доктор. Тебе известно, что я за здоровую честность готов воевать и нести флаг. И парадокс толерантности устал обсуждать на каждом собрании. Но между уничижением и безграничной толерантностью я всё равно выберу вторую. Она оставит после себя меньше пострадавших.

Отвернувшись от Степана и его твёрдых убеждений, Каренин процедил:

— Да, пусть не забывают, указывая нам наше место, улыбаться и быть вежливыми.

— Нет, Костя, пусть забывают про лишние слова, не решающие никакие вопросы и разжигающие конфликты.

Каренину было нечего ответить, и потому он был рад переключиться на что-то другое: сначала Вася решила, что смотрит он на неё, но он следил за тем, что происходило за её спиной, там, где была лестница. Он не переменился, не поправил нервно пальто, но выпрямил сутулую спину, вряд ли отдавая в этом себе отчёт.

По ступеням по направлению к ним поднимались четверо. Старик с длинной бородой и две женщины выводили ребёнка, маленькую черноволосую девочку, старик крепко держал её за руку. При мысли о суде над ребёнком Василисе сделалось совершенно погано, но похоже, девочку не оставляли без поддержки. Сколько Вася ни наблюдала за треугольником ― пока здесь за руки никто не держался.

Детектив вдруг куда-то заторопился.

— Мешать вам не будем, нам на нижний этаж ещё время не пришло, ― Степан похлопал по спине некротерапевта, и тот был в очевидном недовольстве от такого панибратства. ― Мы с Васей пойдём и ещё осмотримся. А тебе ― хорошо провести…

— Здравствуй, Степан, ― сладко пропела девочка с широкой, образцовой улыбкой, опередив детектива. ― Так приятно видеть, что ты, мой свет, в трудах, как и прежде. И снова здравствуй, Константин.

Эгида в лице двух мужчин хором поздоровалась с девочкой в ответ, и когда четверо приблизились к ним, Вася смогла различить её золотые глаза ― два лучистых солнца, озарявших её лицо. Издалека её можно было принять за десятилетнюю, вблизи же она выглядела зрелым человеком, угодившим в крошечное тело. Крохотные завитушки короткого каре при любом повороте головы закрывали её щёчки. И бежевый костюм, напоминавший об «избранных», был для девочки слишком взрослым.

Вася ошиблась: не девочку вели из зала суда. Это она поддерживала старика, боявшегося остаться без её руки, дающей ему какую-то надежду.

— Я как раз говорил, что нам с Василисой пора, и поэтому мы не станем вас отвлекать, ― Степан подошёл к своей подопечной, и ей почудилось, что сейчас он уведёт её отсюда насильно.

Девочка обратила на неё внимание, пристально рассмотрела за беглые секунды, не снимая улыбку. Затем поделилась с ней своим благосклонным и мелодичным: «Добро пожаловать, милочка», от которого той не стало легче. Вася чувствовала потребность поскорее выйти из ступора и убраться подальше от лестниц, Каренина и вот этих властных глаз, ради чего-то её оценивающих.

— Но пока выдалась возможность, Василиса, познакомься, ― произнёс детектив. ― Наталья Огнецвет. Первое лицо Фемиды и справедливости посмертия.

* * *

Впечатлительная память Василисы Снегирёвой была создана для времён более приятных и счастливых. Она фиксирует информацию в два столбика: первый ― то, что её волнует, второй ― то, где нельзя допустить ошибку. Первый ― для предпочтений, второй ― для порядков, в которые необходимо вписываться и не вызывать осуждение, начиная с норм речи и заканчивая особенностями поведения.

Вася помнит не умом, а сердцем. И то, что ей не нравится, не остаётся с ней и после тысячного повторения. Так и копится первый столбик, готовый удержать немыслимо много цепляющих вещей. Но сердце это боится просчётов, и вот так копится столбик второй.

Вот какие порядки Постскриптариума она успела усвоить.

1. На одежде нельзя акцентировать внимание вслух за исключением случаев, когда наряд удался. С везением стоит поздравлять, а на невезение не обращать внимание.

2. Улыбающиеся друг другу Эгида и Фемида не озвучивают в лицо все свои мысли. Поэтому, как бы детектив ни клянчил свою любимую откровенность, она не везде приветствуется.

3. Спрашивать о принадлежности к конкретному углу и о том, как человек вообще очутился здесь, неуместно. А лучше вообще учиться читать историю по внешнему виду. Но в комментариях стоит соблюдать осторожность. Тот, у кого есть желание поделиться, сделает это по своей воле. Всё сомнительное можно сказать разве что детективу, который не склонен осуждать.

4. И обсуждать особенности чьей-то участи у него за спиной тоже не совсем приемлемо.

5. Несмотря на правило обращения ко всем на «ты», не стоит верить во всеобщее равенство.

Логика этих принципов вполне доступна и понятна, но третий и четвёртый пункты огорчали. Выпытать у кого-нибудь, как в треугольнике оказался ребёнок, а потом и возглавил элитное общество борцов за справедливость, выглядело для Васи такой же важной миссией, как знакомство с самим треугольником. Но собраться с хилой храбростью и задать вопрос Степану у неё не выходило.

Похоже, он не планировал показать ей в Постскриптариуме что-то конкретное, а просто приучал её дышать его воздухом. Они слонялись безо всякой логики мимо других душ, периодически он с кем-то здоровался и обменивался парой слов, но больше не останавливался. Здесь почти никто не сидел, в чём просто не было необходимости, и редкие серебристые скамьи в основном попросту пустовали. На одной из них Вася заметила лежащую девушку, рядом с которой сидела пожилая женщина, с ней поздоровался Степан. А после он объяснил, что девушка потеряла сознание вдали от своего угла, и Васе стало понятно, как бы это выглядело, если бы дверь выпустила её в самом начале.

Они гуляли между странных прозрачных кабинетов, напоминающих магазины настоящего торгового центра. Почти за каждой стеклянной стеной обязательно кто-нибудь был. Потихоньку, по мере привыкания Василисе удалось рассмотреть и выходы из светлого атриума в лабиринты. Их тоже было три, даже издали они отчётливо виднелись благодаря большим аркам и образовывали тот самый треугольник. Из какого именно они вышли сюда, она не была уверена, и об этом переживать с таким проводником ей явно не стоило.

Он тем временем принялся опять насвистывать до боли знакомый мотив какой-то мелодии и теребил любимую сигару в руке, ведя себя гораздо спокойнее, чем Вася, постоянно оглядывающаяся. Мотив получался у него до того удачно, что она вот-вот вспомнила бы слова этой песни, она определённо слышала её много раз. Сосредоточиться ей мешало очень странное ощущение.

Она могла бы поклясться, что за ними кто-то следил. Рядом чувствовалось не чьё-то призрачное присутствие, но загадочное пристальное внимание, как будто между ними шла ещё одна тень, никому из них не принадлежавшая. На кого бы ни посмотрела Вася, ничьи глаза не смотрели на неё в ответ, а если взгляды пересекались, то это было совершенно незначительно. А Степан со своей мелодией либо не замечал вмешательство в их компанию, либо считал его уместным. Вариант, согласно которому по пятам за ними следовала её новорождённая паранойя, рассматривать не хотелось.

— У самоубийц здесь сохраняются их черты из суетного мира? ― осведомилась Вася, стараясь не звучать напряжённо. ― Привычки, психологические особенности вроде расстройств или навязчивых мыслей?

Свист оборвался, не дотянувшись до последней ноты. Она мгновенно поняла, что сказала что-то не так, ― несколько человек обернулось посмотреть на автора этого вопроса, и она от смущения опустила голову.

— Это слово не произноси, ― сдержанно предупредил детектив. ― В приличия оно сейчас не вписывается. Когда-то мы говорили «покинувшие жизнь» или «ушедшие из жизни». Но потом началась эта новая политика принятия нового витка существования после суетного мира, и никаких «УЖей» не осталось.

— Что это за политика такая?

— Пропаганда того, что на суетном мире судьба твоя не заканчивается, ведь ты всё ещё мыслишь и помнишь. И подчёркивать обратное не порядочно.

— И это и есть толерантность, которая так не нравится Каренину? Но почему?

Степан словно думал о чём-то постороннем, хмурился, смотрел себе под ноги, к ней не поворачивался. Возможно, он не хотел говорить об этом вдали от лазурных стен, которые спокойно хранили любые секреты. Но при этом он не следил в тревоге за каждым, кто мог их подслушать.

— Да, это часть вклада Огнецвет в наш устав. И да, это одна из тех сторон устава, которые не очень импонируют многим в Эгиде, не только Косте. Я это понимаю. И где-то даже разделяю.

— У вас не найдётся немного воспоминаний? ― вдруг дёрнула Васю незнакомка в устрашающе грязной одежде и со спутанными волосами.

Она не успела испугаться, как Павлов обернулся с таким грозным видом, что неизвестная попятилась прочь, бормоча невнятные извинения и больше не поднимая на них глаза. Вася сбилась с дыхания, но её собеседник излучал такое неодобрение к той подозрительной женщине, что она решила не отвлекаться на неё от интересной темы.

— Ты меня совсем запутал, ― встряхнула она головой, как собака, которой в уши вода попала, и волосы немного растрепались. ― Сначала ты защищаешь Огнецвет. Теперь разделяешь неприязнь к её вкладу в устав. Ты готов воевать за толерантность и спорить с Карениным, но и с Огнецвет не согласен.

— Я говорил, что тебе самой нужно составить мнение, но ты постоянно хочешь, чтобы я на него влиял.

— Мне не нужно влияние на моё мнение. Я хочу знать, о чём ты думаешь, детектив. Это значит, что в первую очередь мне интересен ты, а не политика Постскриптариума.

Она сама поразилась убедительности, которую в себе прежде отыскать не могла. Искренность взяла её речь в оборот, не дожидаясь позволения. Но главное, это сработало.

— Василиса, я не одобряю никакие из крайностей. Не вижу смысла ни в жестокости, ни в чрезмерной мягкости. И то и другое мешает принять действительность такой, какая она есть, а успехи мы совершаем лишь после этого принятия. Вспомни сама, треугольник подчиняется тебе и не теряет тебя тогда, когда ты твёрже осознаёшь, что с тобой произошло. Сегодня мы можем запретить некоторые из честных слов, но боль от того, что они означают, тем самым запретить мы не можем.

Она следила за всеми тенями и бликами, разграничивающими белизну. Вася хотела сказать ему, что кто-то шпионит за ними и, может, слышит всё, что он произносит. Но перебивать его было настоящей грубостью, и поэтому она просто продолжала озираться, рассчитывая самостоятельно выяснить, кто напал на их след.

— Эгиде такая политкорректность не нравится потому, что это мешает работе, ― продолжал Степан. ― Говорить о самом важном, избегая многих слов, не самая простая задача. Но как Фемида узнает об этом, если это не их работа?

«Всё как всегда, ― подумала Вася. ― Законы обычного быта принимаются теми, кто этот быт не ведёт». Она увидела старика, которого Огнецвет медленно выводила из зала суда. Теперь он остался совсем один, за неимением того, за кого он мог бы держаться, он сцепил пальцы рук. Он не валился с ног, но выглядел ещё более потерянным, чем те, кто падает без сознания. Не брёл к лабиринтам, топтался на одном месте, а потом привалился к одной из стеклянных стен.

Ей внушали, что Постскриптариум это полная противоположность миру, который она знала, но она видела это немного иначе. Треугольник представлял собой зеркальное продолжение привычного мира. Пропаганда и реклама, зависимость и неравенство, одиночество и навязчивые мысли.

Посмертие ― это те самые титры после жизненного пути. Момент кино, который должен был рассекретить ответы на важнейшие вопросы. Бегущие надписи и помехи, размывающие настоящее послесловие. Треугольник ― титры её биографии с несколькими комментариями. Её и тысячи других биографий.

— Тогда как называть местное население, если именно то слово неполиткорректно? ― она насильно вытягивала себя из раздумий.

— Согласно их статусу. По профессии или по отсеку, к которому они принадлежат.

— Но ты так и не рассказал мне про все эти отсеки.

Степан развернулся и посмотрел на неё, искривил один уголок рта в подобии улыбки ― напомнил о том, что он всё ещё тот самый «мрачный харизматичный персонаж», которого она первым встретила здесь.

— Хм-хм. А я уж думал, никогда об этом не спросишь. Это ещё одна самая любимая моя часть рассказа о Постскриптариуме.