Итальянские каникулы. Чао, лето!

Александра Хоменок, 2023

Кате только исполнилось тринадцать. Она пишет сочинение, посвященное погибшей маме, прощается с потерянным псом, учится играть на гитаре и петь песни на английском. А еще она придумывает себе псевдоним – Кэт. Отношения с тетей Лёлей портятся – она больше не маленькая племянница, которую хочется обнимать. Она – подросток на попечении, с которым нужно уживаться. Летом Кэт снова едет в Италию по программе для детей-сирот и надеется, что в этот раз все будет иначе, ведь она стала старше. Но чего девочка точно не ждет – так это новых испытаний и запоздавших день рожденных подарков: морского караоке и семью, которая примет ее как родную. Но главное ожидает Кэт по возвращении – находка, которая растопит ее сердце и откроет его навстречу музыке жизни.

Часть первая

Домашняя

Короткая

Чем ты старше,

тем больше вещей,

о которых ты можешь вспомнить

и радоваться этим воспоминаниям.

Кадзуми Юмото.

Дни,

в которых появилась музыка

В тринадцать лет ты знаешь о себе примерно все. Только из гороскопа. А так, возраст ни о чем. Среднее жизненное на всех фронтах. В самом расцвете только прыщики на лице. Со школой тоже все понятно: не высовывайся и учись себе тихонько. Кое-где опоздай, кое-что почитай. Хорошо, что с английским мы дружим — на него у меня большие надежды и предчувствие. Тем более Лёля сказала — учи язык и будет тебе летом Италия.

А еще с музыкой у меня сложилось. Нет, на гитару меня Лёля не пустила.

— Я уже наигралась когда-то так, что ходила лунатиком по дому, — сказала она, — и вместо обычных — музыкальные диктанты в школе писала.

Но Эдик тут проявился: притащил из гаража свою старую гитару, купил и натянул пластиковые струны, чтобы пальцы не так болели, настроил кое-как. Уж не знаю, чем он Лёлю задобрил, но гитару она в дом приняла и даже место ей обустроила, правда, за шкафом, подальше от своих глаз.

Эдик как наоперируется за день, как придет домой весь такой вроде веселый, гитару достанет — и давай один и тот же мотив гонять по двадцать раз. Я всегда думала, что он это от хорошего настроения. Но Лёля его дольше знает и объяснила — что наоборот, поет, когда на работе плохо что-то, не ладится с больными питомцами или птичку жалко. Я поверить не могла — разве можно так самозабвенно играть и петь, если настроения нет? Оказалось, можно.

Эдик наотрез отказался разучивать все песни кроме одной. Там про санитаров, которым я ни в коем случае не должна отдавать его гитару, когда они за ним придут. А когда это случится, я должна непременно спеть им всем песню про любовь. Вот такие там строчки. И так Эдик к этой песне прикипел, так жмурился, когда мы ее вместе пели, что я наконец согласилась — плохо ему, да. Когда человеку хорошо, не будет он так по струнам лобать и так неестественно хрипеть Вольским.

Когда Лёли и Эдика не было дома, я потихоньку учила другие песни. И даже успела одну грустную и одну на английском. Один раз я в школе сыграла их, так для себя, на чужой гитаре, которую мне просто подержать дали. После этого меня в походы стали звать и я там играла и других учила.

Но Лёля как-то раньше с работы вернулась и услышала, конечно, как я горлопаню, и вся застыдилась перед соседями, которые между прочим претензий не предъявляли.

— Так значит! Теперь я для тебя тетя Лёля! — перекричала меня она и отвезла гитару бабе Маше.

Но было уже поздно. Пальцы намертво запомнили аккорды, и я играла на невидимой гитаре не хуже, чем на настоящей. А вот Эдик еще угрюмее стал. Теперь ему не на чем было свое плохое настроение отыгрывать, и он записался на волейбол. Иногда мы с ним все же пели про санитаров, когда Лёля в свои туры ездила. Я мычала, создавая музыку, он пел. Получалось неплохо, даже соседи оценили, постукивая по батареям чем-то железным в ритм.

Я даже нарисовала на картоне гриф в натуральную величину и на нем простым карандашом помечала аккорды — учила новые, повторяла старые. И до того заигралась, что меня в музыкальную группу взяли. Правда, в поп. И у всех там были сценические имена, как у «Spice Girls». А я себе никак придумать не могла. Пока это сочинение подвернулось.

Майские дни,

с дождями и новым именем

Сочинения я плохо писать не умею. Всегда на «отлично» или около того. Особенно хорошо шли они в конце учебного года, когда правила заканчивались, а учебные дни — нет.

— Катя, тут конкурс намечается, — подозвала меня после урока русского языка Алла Петровна. — Конкурс эпистолярного жанра, слышала о таком?

— Это когда письма пишут?

— Почти так. Это стиль речи, используемый при написании писем, открыток, телеграмм. А еще литературный прием в разных жанрах прозы. И тема… как раз твоя, — Алла Петровна протянула мне листок, который держала в руках.

Жирным шрифтом было выделено

«на тему: «Письмо человеку, которого мне не хватает»».

— Угу, — сказала я и за секунды сгоняла куда-то в пятку, потом в мизинец, затем к правому уху и вернулась снова сюда, к себе, стоящей у учительского стола.

— У тебя получится. Возьмешься? — и она обхватила пальцами мое запястье.

— Попробую.

— Вот и хорошо. Оценку я в любом случае тебе поставлю самую высокую.

— До свидания, — промямлила я и потащила себя весом, наверное, с тонну из класса.

Дома я сразу же достала бумажный гриф, несколько раз прогнала «Blondie», но легче не стала. Руки оставались тяжелыми, ноги гигантскими, голова чугунной. Я взялась на санитаров.

ЧЕЛОВЕК

КОТОРОГО МНЕ

НЕ ХВАТАЕТ

— варилось в чугунке.

Человек, которого…

После того, как я двадцать раз пропела про санитаров, вся стала пушинкой. Сняв зачем-то всю одежду, я залезла под одеяло и уснула. Повезло, что завтра был выходной — девятомай.

Парад я, естественно, проспала. Зато к утру у меня было готово алиби: я писала сочинение. И это было сущей правдой. Все строчки — с первой до последней были точь-в-точь как спагетти, которые я люблю — al dente.

«Мама!» — крикнула маленькая девочка и побежала навстречу молодой женщине. Её пепельные волосы, наспех собранные в косу, совсем растрепались. И теперь в них беснуются полуденные лучи солнца. Её большие темные глаза блестят — дождалась. Молодая женщина ускоряет шаг. Их разделяют метры и нашпигованные ухабинами годы».

Я писала так быстро, словно тренировала переборы самого Сантаны.

И когда к концу парада зарядил ливень, сочинение было готово. Я высунула уставшую руку в форточку, и она моментально намокла. Дождевая вода капала на пол, текла под мышку и ниже по животу, брызгала на лицо. Никому бы и в голову не пришло, что можно так промокнуть, стоя перед открытой форточкой. Но вода, казалось, лилась не снаружи, а изливалась изнутри.

Человек, которого мне не хватает, это бы сразу понял. Теперь он жил в зеленой тетрадке. И пусть ко мне завалятся хоть все санитары мира, я все равно буду петь и писать про то, что я скучаю по нему.

Когда Алла Петровна взяла у меня тетрадь, я выглядела сухой и довольной.

— Вот только имя, — сказала я ей.

— Имя?

— Я не подписала.

— Это обязательно. Как так — ты же автор.

И она вернула мне тетрадь.

Я села за первую парту, пстрикнула ручкой.

Травина Кэт.

Снова пстрикнула ручкой и протянула тетрадь обратно учительнице.

— Кэт?

— Да, теперь это мое имя. Типа псевдоним. Сочинительский и… сценический. Я в школьной музыкальной группе на гитаре играю.

Она посмотрела в тетрадь, потом на меня, словно примеряла — в пору ли.

— Допустимо… Кэт. Согласна, — улыбнулась она.

— Теперь всегда буду Кэт, не по журналу, конечно, а по жизни и в музыке тоже. Я на гитаре играю.

Алла Петровна приласкала тетрадь ладонями.

— Договорились.

Из школы в тот день я уходила человеком с новым именем.

«You'll nana see me complain m-m-m-m crying in the ra-i-i-in»¹,

— напевала я, глотая буквы и весеннюю пыльцу. Мои волосы совсем растрепались, в них точно бесновались полуденные лучи солнца.

Дни моего рождения

Когда умирает мама, все резко начинают хотеть, чтобы ты был счастлив. Поэтому мне подарили собаку. На первый мой безмамин день рождения баба Маша принесла корзинку. Я думала, что в ней как обычно блины, потому что бабушка всегда их укутывает в три полотенца. В тот раз все тоже было укутано, и я поставила ее на кухню, на этажерку возле плиты и пошла усаживать бабу Машу поудобнее для моих обычных историй и песенок.

Только закончилась летняя практика в школе, и я, конечно, собиралась праздновать день рождения, но не знала, с чего начать. Для этого бабушку и вызвала — инструктировать по организации. Когда я зашла в детскую, она вскочила с кровати, будто у нее каша выкипала.

— А я думала ты сюда принесешь?

— Да нет, я потом.

— Как потом? Это не ждет, — и пошагала на кухню.

Я потопала за ней, блинов мне совсем не хотелось.

— Баба Маша, я потом, честно.

— Тсс, — тсыкнула она и переставила корзину на пол.

Корзина ожила, издав звук типа «рвяф». Бабушка откинула полотенца. Корзина дохнула жизнью. Я закрыла ладонями рот, сердце и живот заклокотали «Дай посмотреть!» и мы разом увидели его — щенка, вымытого бабушкой до пушка на рыжих ушах. Он смотрел сразу во все стороны и упирался носом то в одну то в другую соломенные бока корзины.

— Это подарок. Твой Ролли.

Бабушка подарила мне щенка: пухлого, вонючего, настоящего, слишком живого, чтобы быть моим.

— Но заранее же не поздравляют, — проныла я.

Чувствовала, что сейчас расплачусь и из-за этого злилась на себя. Я, конечно, мечтала о собаке. А кто о ней не мечтает? Только тот, у кого она есть. Но в тот самый счастливый момент мне вдруг захотелось убежать подальше и забыть про висящие рыжие уши и длинный нос с розовым кончиком, которые только что впервые услышали мой голос и учуяли, что у меня лимонная эфирка на запястьях.

Я ведь… умела предвидеть и гороскопы читала. А бабушка нет. Поэтому потом и не заладилось. И в этом «не заладилось» мы с бабушкой, Лёлей и Эдиком прожили и продулись друг на друга все известные сезоны.

Потому что нельзя дарить собаку, не спросив.

Потому что нельзя вернуть собаку обратно на улицу.

Потому что собака не может закрыть дырку в душе.

А потом пришло следующее, то есть уже это лето. И следующий, то есть этот день рождения. Перед которым все и закончилось: Ролли потерялся. Мы отвезли его к бабе Маше, в квартире жарко, а там ему — воздух и воля. Он и воспользовался.

— Стоило чипировать его. Как это я не подумал, — слишком строго произнес Эдик, когда я прибежала к нему с новостью о пропаже.

Баба Маша растрогалась и все повторяла:

— Он от нас убежал, от нашего равнодушия!

Завтра мой день рождения, и я наконец смогу постричься «лесенкой» и надеть босоножки на платформе. А еще накрашу ногти и губы, и такая красивая выйду во двор. На день рождения я собираюсь пригласить в гости всех своих дворовых подруг. Может поэтому я и не плачу? Уже представляю, как мы будем разговаривать о мальчиках, и я обязательно спрошу, какие им нравятся, а свой идеал, понятное дело, не выдам. В прошлом году я его не отмечала — Лёля все время была занята: то работой, то снова ей.

А сегодня нужно сделать важное дело — отвезти документы для программы, потому что через десять дней я снова улетаю в Италию. Я хотела остаться дома, грустить и ждать Ролли у окна, но как я объясню важным тетям-организаторшам причину своего отсутствия? Нет, они не поймут. Собаки бы поняли, а люди — навряд ли. Поэтому я плетусь куда надо. Эх, лучше бы осталась: на ступеньках первого этажа спотыкаюсь и падаю. Аккурат лицом о кафель. За какие-то минуты нос опухает, под глазами «рисуются» синяки, в голове образовывается болото. Мое лицо действительно отражает тоску, и никто из программы не задает лишних вопросов: боятся, наверное.

Дня рождения у меня опять не было. Лёля решила, что я слишком много пережила за последние дни. Мол, собака потерялась, стоит проявить уважение. Нос у меня по-прежнему болел, лицо стало похоже на страшную карнавальную маску, и я уступила. Раньше я как-то не задумывалась, куда вообще деваются пропавшие собаки, поэтому решила сходить за ответом на кладбище домашних животных. Оказалось, что путь до него занимает три автобусные остановки. Весь прошлый год мы с Ролли гуляли неподалеку, а я и представить не могла, что здесь-то и находится последнее пристанище мохнатых. Вон тот пригорок, на котором я время от времени наблюдала голого мужчину, и был «входом» в собачий рай. Здесь все было, как везде, кроме… неба. Оно будто выделилось из застыло пятном над этим пригорком, голубое с фиолетовой полосой посередине, а у горизонта — розовое. Последние дни Эдик пичкал Ролли настойкой от глистов, поэтому собачья подстилка до сих пор пахла спиртом и чесноком. Я разложила ее на траве, сама присела рядом. Слева виднелись бетонные башни завода, справа — жилые дома, надо мной железяки с проводами. Вот уж точно — пейзаж под праздничное настроение. Впору было бы выругаться, но я-таки проявлю уважение к животным.

И к себе.

— С днем рождения меня, мертвые собаки! И простите за равнодушие.

День отъезда

и аэропорта, который меня знает

Дежавю.

Какое красивое слово.

И каким красивым стал аэропорт!

Почему все стремятся отсюда поскорее улететь? Эй аэропорт! Я бы осталась и слушала твои звуки ночи напролет. И согревала бы твои холодные стулья. Летом я становлюсь теплее, а значит с меня не убудет. Ну, побежала искать знакомые закоулки.

Привет! И аривидерчи!

Аэропорт громыхнул рейсом из Белграда. Поздоровались, значит. Все здесь узнаю, и в то же время — что-то не на своем месте. Чувство как первого января: вроде все так же, но новый год словно обводит знакомое серебристой гелевой ручкой. Ищу таксофон, он был перед эскалатором напротив дьюти фри. Хочу проверить кое-что. У меня припасена карточка, а номер домашнего телефона могу даже во сне продиктовать. Только бы она подняла.

Трубка черная и холодная, металлические кнопки цокают при нажатии, несколько секунд я слушаю тишину. Лёля не верит в такие штуки, а я — придумала себе невидимый канат. Бывает, как в спортзале, зацеплюсь за него, и не отпускаю, пока кто-нибудь меня не стащит. Эдик называет это расстройством, но не уточняет каким.

«Катюха, ты расстроена немного, вот и все», — говорит он.

Но я знаю, что не все, и это эдиково «вот» — самое главное, о чем он недоговаривает. Баба Маша даже разрешила сводить меня к «звездочету». Им оказался слишком худой мужчина в квартире на девятом этаже. Он встретил нас гудящей стиралкой и чашкой чая, из которой нам с Эдиком было предложено отпить.

Я спросила у звездочета, могу ли я и дальше цепляться за свой канат. На что он ответил, что цепляться надо за себя, иначе все равно упадешь. Он показал мне два дыхательных упражнения и распечатал на принтере листок с моими счастливыми годами. К тому времени, как его белье было постирано, мы закончили выяснять, какое будущее меня ждет. Эдик оставил в прихожей десятку и в ближайшем магазине купил мне плитку киндер шоколада.

— Мы с тобой еще огого, — сказал он мне по дороге домой.

Вот и сейчас — этот звонок, мой канат, который держит меня на сантиметр ближе к небу.

Гудок. Еще один. Еще. И еще. И вдруг…

ЦОК.

Тут как назло на трех языках объявили про тот самый, из Белграда. Я уронила трубку и закрыла уши. А когда снова приложила ее к уху, в ней было тихо: ни гудков, ни вообще никаких звуков.

Я почти не дышала, но на том конце точно должно было быть слышно, что здесь кто-то есть.

— А-ло, ма-ма, — слогами прошептала я.

А там снова цок. И короткие гудки.

Я буськнула их через провода, повесила трубку и пошла выпрашивать у Эдика шоколадку.

Дело в том, что звездочет сказал мне еще кое-что, но Эдик меня сильно не расспрашивал, поэтому и рассказывать было ни к чему. Поэтому я написала список, как мама когда-то, и все зашифровала. Придумала свой собственный тайный код. А еще взяла с собой свой гороскоп и далматиновый блокнот для хроник. Они-то точно помогут мне помнить о главном — что мне нужно кое-что исправить.

Единственный, кого я узнаю в толпе, это Митя. Хорошо, что Лёля полезла проверять мой паспорт в своей огроменной сумке, потому что я застыла и свыкаюсь с мыслями, что:

Митька дорос до меня и стал симпатичнее,

но дурацкая стрижка «под горшок» все портит,

и что он вообще здесь делает, если его родители стоят рядом!

— Лёль, — тяну руку к Лёле, но голова не слушается, и я все еще таращусь на димкину шевелюру, — теть Лёль, а они тут как?

— Нашла! — отзывается Лёля. — А?

— Митька, — шепчу я, — со своими.

— А, Тараненко, видела в списках. Это все программа.

Значит, думаю, все по-прежнему решается неправильно. Быть сиротой никакая ни привилегия, и все же программа, она… для нас. Саньку с Никой ведь не взяли в этом году. Я даже Эдика заверила, что в этом году все должно быть по справедливости, и пять дала. Оказывается, нет.

И как мне теперь быть: то ли ненавидеть Митьку (хотя он наврядли что-то знает про пороки программы), то ли идти приветкаться, потому что это же он, а не кто-то другой — мой сосед через двор, с которым мы в «вышибалу» играем и в карты рубимся?

Пока я решаю, димкина мама сама подходит к нам и сходу прижимает меня к своему боку. Тут же прощаю Митьке все италии мира.

— Катенька! Лёля! А я думаю, может обозналась.

У митькиной мамы стрижка прямо как у моей, и пахнет она пенкой с ягодной пятиминутки. Как же тебе повезло, Митька. Лёля начинает болтать про жару и детей, которые не могут научиться отвечать за себя. Это она про меня, конечно. Любит гаечки крутануть.

— Жизнь такая длинная, а мир такой большой, — отвечает ей митькина мама и выпускает меня обратно этот самый мир.

Лёля айкает и смотрит на меня сердито.

На прощание Лёля жмет мне руку:

— Я глобально за тебя, — говорит она. — Все, пока.

— Ага, пока, — отвечаю я и решаю больше не писать Лёле писем.

Летели мы по всем правилам: пристегнуть-отсегнуть-вода-орешки-туалет занят. А вот уже и закрыт. Митька летел в первый раз, и я пропустила его к окошку, хоть и сама хотела на облака смотреть. Он совершенно не знал чего ждать, и я ему даже завидовала. Хотела выдать все как на духу, про щепки, поцелуи, улыбки и душ, но Митька ничего не спрашивал, а навязываться я умею только если мне что-то нужно. А мне и было. Хотелось казаться взрослой и продвинутой (старше я точно, у Митьки день рождения в декабре, а у меня летом, так что тут мне плюс балл сходу). С умом сложнее — надо было блеснуть, рассказать невероятное, удивить, ошарашить, напугать.

Я откинула голову на подголовник, опустила плечи — хотела почувствовать вес своей головы. Не вышло. Положила голову на согнутую в локте руку — вот так получше, голова тяжелая, но не слишком, надеюсь, между Эйнштейном и Менделеевым, снова откинулась — до Тургенева мне, конечно, далеко, но и так сойдет.

— Дим, ты думаешь, как там?

— А что думать. Как будет, так и есть.

— Ты же к чужим людям едешь, они тебя кормить будут. Может даже невкусно.

— Не может быть, я все люблю. А чужие, это сначала. Главное — молчать, — и он растянул такую лыбу, что я свою еле сдержала, а потом завязал ее на узелком на губах.

— По-другому и не получится, — сказала я уже себе, но Митька все равно услышал и закивал.

Ну и кто из нас умнее? Он и без всех моих подсказок всю кухню знает. Может ему кто рассказал уже? Может даже что-то такое, чего я не знаю? Димка вгрызся в остатки самолетного сэндвича. Я упаковала свой в пакетик и сложила в карман рюкзака. Мы были так далеко от дома, от понятных завтрако-обедо-ужинов и перекусов, что мне вдруг стало слезно. Сейчас точно потекут, поняла я.

— В чем твоя суперсила, Мить? — спросила я, чтобы не думать о своей суперслабости.

— В убыбке, — ответил Митька с набитым ртом и продемонстрировал ее. — Как тебе такое, ик?

Кусочек салата застрял между передними зубами, я скривилась в ответ.

— Тренируйся на котах, — отмахнулась я и достала из рюкзака газетную вырезку.

Это мой гороскоп, и в нем все — правда. Но я все равно собираюсь проверить некоторые неясности на практике. Например, что я:

подвержена бессоннице,

должна часто бывать на свежем воздухе и принимать воздушные и солнечные ванны,

чаще, чем другие знаки Зодиака, попадаю в неприятности,

стремлюсь располагать собой,

чувствительна и непостоянна,

находчива и изобретательна,

склонна к обману.

— Мить, ты в Италию зачем едешь? — спросила я, чтобы не зацикливаться на последнем пункте.

— Оливок поесть. Они ведь там настоящие, как папкин камуфляжный костюм для охоты. Смотри земля!

Я посмотрела в иллюминатор. Под нами было полосато.

— А я на море хочу. Знаешь, я в книжке прочитала, что

«главное — это всегда море. Потому что всегда, когда оно есть, оно главное»².

— Аа, — протянул Митька, — море это правильно. А я — поесть.

Тут включилось световое табло с зачеркнутой сигаретой и стюардесса забубнила каким-то неживым, механическим голосом свои правила безопасности. По проходу туда-сюда забегали дети. Мы с Митькой, как по команде, сели ровно, закинули откидные столики, пристегнулись и уставились на кресла впереди нас. Самолет тряхнуло.

— Сейчас мы все умрем, — загробным голосом произнес Митька, — хорошо, что я поел.

Примечания

1

Слова из песни «Crying in the rain» группы «A-ha».

2

Строки из повести Артема Ляховича «Тыры-пыры-дрымс».