Эпоха перемен. Записки покойного Г.Г. Майера, хирурга и ясновидящего

Александр Александрович Телегин, 2008

Направление повести – фантастический реализм. Её герой Герберт Герхардович Майер становится свидетелем Великого распада. Бóльшая и счастливейшая часть его жизни проходит в Таджикистане, где он проводит уникальную операцию и становится лучшим хирургом Душанбе. Предвидя наступающие трагические события, он в 1980 году переезжает в Сибирь, где знакомится со многими необычными людьми. Здесь его застаёт эпоха перемен, и всё кругом, включая людей, становится незнакомым. Повествование охватывает события с 1940 по 2008 год: разложение советских элит, межнациональные конфликты, победу Ельцина, октябрьские события 1993 года.Обложка создана на ресурсе Canva.

Глава 5. Секретарь парткома

Итак, летом 1980 года я приехал в Макушино. Почему в Макушино — не знаю, так получилось. Мне хотелось в Сибирь, в самую кондовую русскую глубинку. Главврачом тогда был Лошадкин. Ему только что исполнилось тридцать два года, у него не было ещё язвы, он не принимал пищу ни тридцать два, ни пятьдесят девять раз в сутки и не был Героем Социалистического Труда. И, самое главное: звали его тогда по-другому: не Марком Владленовичем, а Марксом Владиленовичем.

Маркс Владиленович принял меня неприветливо — он был отчего-то не в духе.

— Хирург? Ну, нужны хирурги. Нате вам ключ от двадцать девятого кабинета и скажите Фаине Ивановне, что она поступает в ваше распоряжение. Как хирургическая сестра, разумеется.

Что-то в голове у меня кувыркнулось, бог знает почему, я представил себе толстую старуху со злым лицом, седыми патлами, выпуклыми, словно сливы, глазами, с папиросою во рту. Я отправился искать её, чтобы сообщить, что она поступает в моё полное распоряжение, разумеется, как хирургическая сестра. Едва я открыл двадцать девятый кабинет, как тотчас в него вошла женщина в белом халате, как две капли воды похожая на только что сложившийся в моей голове портрет.

— Вы Фаина Ивановна? ― спросил я, совершенно уверенный в своей правоте, но она оборвала меня.

— Я Сара Абрамовна Каценфройнд, а Фаина Ивановна в реанимации. Как реанимационная сестра, разумеется. А вы из райкома?

— Нет, я назначен в ваше учреждение хирургом, ― сказал я, отметив про себя, что моё ясновидение начало давать сбои.

— А! Ну-ну! ― и она, достав пальцами с жёлтыми выпуклыми ногтями папиросу из пачки «Севера», задымила. — Идите, идите, ― сказала она, увидев мою заминку, ― я ничего не украду.

— Я не сомневаюсь, что вы ничего не украдёте, но…

— Впрочем, я хотела с вами посоветоваться. У меня в детском отделении подростки мужского и женского пола бегают друг к другу в палаты. Чтобы чего не вышло, я решила перевести их на постельный режим.

— О! — искренне удивился я.

— А чтобы режим соблюдался, я хотела бы снять со всех трусы. Как вы думаете, это можно?

— С точки зрения прав человека ― едва ли.

— Вы думаете? Гм… Когда я была в Евпатории главным врачом санатория, я со всего корпуса снимала трусы. Кстати, вы бывали в Евпатории?

— Увы, кроме Средней Азии, нигде не был: Душанбе, Самарканд, Джетисай, Гулистан, Янгиер — слышали?

Она пропустила мой ответ и вопрос мимо ушей.

— Ах, Евпатория, Евпатория — голубая страна, обсыпанная ракушкой, песком и извёсткой. Там так медленно по небу едет луна, поскрипывая колёсами, как крымский татарин с повозкой…⁸ Кстати, вы слышали о судьбе крымских татар?

— Да я и сам в некотором роде крымский татарин.

— Да ну! А как ваша фамилия?

Я назвал. Она некоторое время тупо смотрела на меня своими сливовыми глазами. Наконец, до неё дошло:

— А, в этом смысле! Ну, идите, идите к своей Фаине Ивановне. Вам повезло — идеальная операционная сестра. И человек хороший. Я её искренне люблю, но предостерегаю вас: она секретарь больничного парткома, при ней — ни слова о политике, и ни в коем случае не говорите, что вы диссидент.

— Помилуйте, да разве я сказал вам, что я диссидент?

— Зачем же говорить — это и так видно.

Я засмеялся:

— Уверяю вас, почтенная Сара Абрамовна, вы сильно ошиблись: я не люблю диссидентов, ибо предвижу результаты их деятельности.

— Какие результаты?

— Плачевные. ― ответил я, закрывая за ней дверь двадцать девятого кабинета. — Так где, вы говорите, реанимационное отделение?

— На втором этаже, прямо против лестничной клетки. Будьте осторожны, наша техничка Вера Степановна только что вымыла лестницу — не убейтесь.

Я пошёл по указанному адресу. В реанимационной палате над постелью больного склонились двое в белых халатах — мужчина и женщина. Я спросил разрешения войти и отрекомендовался.

— Главный анестезиолог Михаил Ивáнов сын Похлёбкин, ― подал мне руку мужчина.

Я немного опешил от такого представления, но быстро овладел собой:

— А вы, если не ошибаюсь, Фаина Ивановна? — обратился я к женщине.

Она повернулась и посмотрела на меня. У неё были большие ярко-синие глаза.

— Маркс Владиленович сказал, что вы будете моей хирургической сестрой. Приказ он подпишет сегодня же.

— Хорошо, ― сказала она просто. И голос её мне сразу понравился.

Ей было сорок три года, но кожа её была гладкой и упругой, как у ребёнка. Я вгляделся в её внутренние органы и невольно воскликнул про себя: «Вот это да!» — они были здоровыми и чистыми, как у восемнадцатилетней девушки.

Она лишь на мгновение отвлеклась на меня, и маленькими, проворными пальчиками ввела больному иглу в вену. Я увидел, что она профессионал высочайшей квалификации. Больной даже не вздрогнул. Впрочем, он был без сознания.

— Что с ним, ― спросил я.

— Рак печени в четвёртой стадии. Вчера привезли из онкоцентра — диагноз полностью подтвердился. Отослали к нам умирать. Думаю, не больше трёх дней ему осталось, ― сказал Похлёбкин. Фаина Ивановна отошла и встала за спинку кровати, на глаза её навернулись слёзы. «Вид страданий не очерствил её сердца», ― отметил я про себя.

— Это редактор нашей районной газеты Аркадий Самсонович Фрукт, ― сказал анестезиолог.

— Он очень, очень добрый человек, ― всхлипнула Фаина Ивановна, ― у него трое маленьких детей, ― слёзы из её глаз чистыми струйками побежали по круглому лицу.

Такое искреннее, неподдельное горе произвело на меня самое сильное впечатление. Я взглянул на больного.

Выглядел он неважно: как говорится, краше в гроб кладут. Но что-то в его облике диссонировало со словом рак.

— Позвольте, ― сказал я и, подойдя к постели умирающего, приподнял его рубашку.

Я увидел сильно увеличенную печень, но никакой опухоли не было. Не был больной и алкоголиком. Цирроз, но не алкогольный. Так что же? Какая удача, не может быть!

Описание этой болезни я встречал всего два раза в жизни — первый раз в древнем индийском манускрипте, второй раз о подобном случае мне рассказали местные жители в Коканде. Их рассказы, как легенда, передавались из уст в уста в течение веков и обросли всякими фантастическими подробностями. Суть их в том, что много, много лет назад в Коканде жил судья — или кадий — по имени Абдурахман. Судил он вкривь и вкось, и за мзду мог выдать воробья за слиток золота, а ишака за пять пудов серебра. Впрочем, эту легенду можно встретить в повести нашего замечательного писателя Леонида Соловьёва о Ходже Насреддине. Так вот, оказалось, что ложь в огромных количествах сама по себе является ядом. Кадий Абдурахман настолько отравил себя ложью, что его перекосило, он окривел на один глаз, и, в конце концов, пожелтел, как лимон, а ладони у него стали ярко красными, как у шимпанзе. Все признаки алкогольного цирроза! Но он был правоверный мусульманин и не знал даже запаха алкоголя. Наконец, когда вопрос уже встал о жизни и смерти, он бросил свою судейскую практику и выздоровел! Легенды говорят, что он прожил ещё тридцать лет и не только избавился от цирроза, но выправился, прозрел на слепой глаз, женился и произвёл на свет трёх сыновей!

— Тут какая-то ошибка! ― сказал я, радуясь, что смогу утешить милую Фаину Ивановну, ― У него нет рака! У него цирроз печени, а это, согласитесь, не одно и то же.

— А как вы определили, что у него нет рака? — недоверчиво посмотрел на меня Похлёбкин.

— По многим признакам, — ответил я уклончиво.

— Но в онкологической больнице подтвердили диагноз…

— Забудьте, что подтвердили в онкологической больнице. У него цирроз и, причём, очень редкая форма цирроза. — Я поймал на себе взгляд чудесных глаз Фаины Ивановны. И недоверие, и робкая надежда читались в них. ― Я гарантирую выздоровление этого больного! Требуется совсем немного — он должен перестать лгать, — тут я осёкся. Кажется, я забылся, и меня занесло.

— С чего вы взяли, что Аркадий Самсонович лгун? — сурово спросила Фаина Ивановна, и глаза её потемнели, как Чёрное море. — Вы в первый раз его видите!

— Я не хотел никого обидеть. Я хотел сказать, оставьте его в покое, и я вам гарантирую, что через три дня он будет есть манную кашку.

— А я вам гарантирую, что через три дня мы будем его хоронить, ― мрачно сказал Михаил Иванович.

— Через три дня мы будем хоронить совсем другого человека, ― возразил я.

Примечания

8

Сара Абрамовна на свой лад читает поэму Есенина «Емельян Пугачёв»