Эпоха перемен. Записки покойного Г.Г. Майера, хирурга и ясновидящего

Александр Александрович Телегин, 2008

Направление повести – фантастический реализм. Её герой Герберт Герхардович Майер становится свидетелем Великого распада. Бóльшая и счастливейшая часть его жизни проходит в Таджикистане, где он проводит уникальную операцию и становится лучшим хирургом Душанбе. Предвидя наступающие трагические события, он в 1980 году переезжает в Сибирь, где знакомится со многими необычными людьми. Здесь его застаёт эпоха перемен, и всё кругом, включая людей, становится незнакомым. Повествование охватывает события с 1940 по 2008 год: разложение советских элит, межнациональные конфликты, победу Ельцина, октябрьские события 1993 года.Обложка создана на ресурсе Canva.

Глава 8. Олимпийские игры и резекция желудка

На другой день после похорон Потапа Ивановича был первый для меня операционный день в Макушино. Я пришёл на работу пораньше. Техничка Вера Степановна домывала пол в коридоре.

— Восемнадцать минут, двадцать три и шестьдесят пять сотых секунды, ― воскликнула она в полном восторге, взглянув на вынутый из кармашка секундомер, ― мой личный рекорд!

Я прошмыгнул мимо неё в двадцать девятый кабинет и захлопнул дверь. Через пять минут пришла Фаина Ивановна.

— Как дежурство? Как Аркадий Самсонович?

— Еле жив. Но получше. Дышит сам.

— Ничего, ничего, выкарабкается. Вы-то как? Сильно устали? Сможете мне ассистировать?

— Устала? Да вы что! Я уже домой сбегала, коров подоила, в стадо отогнала.

Я вытаращил глаза: до села Заветы Ильича, в котором она жила, было пять километров.

— Так у вас и корова есть?

— Две коровы, бычок, три свиньи, сто кур. У меня большая семья — её кормить надо.

Что-то я хотел сказать, но дверь вдруг резко распахнулась. На пороге стояла Вера Степановна с ведром и шваброй. Не обращая на нас ни малейшего внимания, она вынула секундомер, замерла и, прокричав: «Внимание… Марш!», пошла с такой быстротой возить шваброй по полу, что она едва стала видна. Фаина Ивановна отпрыгнула и повалилась на кушетку, задрав ноги.

— Не смотреть, не смотреть! — завопил во мне стыд, но я не выдержал… и взглянул!

— Во-оо-он! Пошёл воон! — закричала Вера Степановна так страшно, как кричал, наверное легендарный Вий после того, как ему подняли веки.

Тут же метнулась мне под ноги швабра, и я должен был высоко подпрыгнуть, чтобы пропустить её, а потом ещё раз, чтобы дать ей просвистеть обратно. Фаина Ивановна на своей кушетке покатилась со смеху. Я совершил ещё десяток таких же прыжков, пока проклятая швабра не удалилась к противоположной стене вместе с шипящей Верой Степановной. Я рухнул на стул. Вера Степановна вырвала из кармашка секундомер:

— Две минуты, семнадцать целых и девяносто восемь сотых секунды — промолвила она в бешенстве ― на двенадцать сотых хуже моего рекорда! И всё из-за вас!

Она вышла и так пнула дверь ногою, что даже я возмутился:

— Это что такое! Какая-никакая, а субординация быть должна!?

Фаина Ивановна всё ещё хохотала:

— Успокойтеса, — сказала она, вставая с кушетки. — Ну какая с Веры Степановны субординация! Она же сумасшедшая, разве вы не видите. Она была чемпионкой Союза по бегу. Её взяли в сборную. Она вышла замуж за какого-то великого чемпиона. А потом на чемпионате мира попаласа с допингом. Её выгнали из спорта, лишили всех медалей, звание у неё отобрали ― мастера спорта. Муж ушёл. Как не рехнуться! Убежала из Москвы куда глаза глядят. Вот приехала к нам и стала техничкой. А привычка ставить рекорды осталаса. Привезла с собой секундомер и всё замеряет. Секундомер — это её единственная ценность. Она его в прошлом году выронила — что тут было! Слава Богу, нашёлся.

— И что, она каждый день будет ставить такие рекорды?

— Успокойтеса! Завтра открывается Олимпиада — у неё обострение. Сегодня вы попали ей под швабру, потому что слишком рано пришли. А вообще привыкнете и будете прыгать на кушетку, как только она войдёт.

Я посмотрел на пол. Он блестел и был уже абсолютно сухим.

— Поразительно! И это за две минуты, семнадцать целых и девяносто восемь сотых секунды!

— А вообще, мне нисколько её не жалко. Она опозорила нашу страну. Оказалась недостойной нести высокое звание советской спортсменки. Правильно её выгнали.

Я не стал возражать, и мы пошли готовить нашего больного к операции.

Больной был мужем заведующей инфекционным отделением Светланы Михайловны. Она почему-то взяла себе в голову, что муж её умрёт у меня под ножом.

Как рассказала мне позже Сара Абрамовна, она ходила накануне к Лошадкину и просила не доверять операцию мне: пусть её сделает Лужников.

— Лужников с сегодняшнего дня в отпуске и уже поехал в гости на Дальний Восток. Вернуть его с дороги никак невозможно, ― сказал ей Лошадкин.

— Ну пусть сделает после отпуска.

— Он приедет через месяц, могут пойти метастазы.

— Я согласна даже на Кочерыжкина — только чтобы не этот. Мы ведь даже не знаем, умеет ли он вообще оперировать.

— Кочерыжкин в запое — не известно, когда выйдет. Я его хочу уволить, у него руки трясутся от пьянства.

Светлана Михайловна зарыдала. Возле операционной она кинулась к Фаине Ивановне. Я услышал её горячий шёпот:

— Он зарежет Васечку, зарежет — я чувствую! Фаина Ивановна, пожалуйста, последите за ним!

Перед операцией я в двадцать пятый раз внимательно осмотрел внутренности больного — метастазов к счастью не было. И это сразу успокоило меня: чем ниже о тебе мнение, тем выше взлёт.

Пришёл Похлёбкин, дал больному наркоз, и операция началась. И сразу у меня возникло такое ощущение, что у меня четыре руки. Первая обработала операционное поле, вторая сделала надрез, третья с тампоном тут же промокнула кровь, четвёртая оттянула края раны, открывая доступ к желудку. Все движения новообретённых конечностей подчинялись моему мозгу. За всю операцию я не произнёс ни единого слова, но нужные инструменты вовремя ложились мне в руку, лигатуры захватывали и перевязывали сосуды. Я отделил от связок и сращений поражённую опухолью часть желудка, подвёл под неё широкий слой марли, а руки Фаины Ивановны, подхватив мои действия, ловко и тщательно отгородили всю брюшную полость марлевыми салфетками.

Никогда ещё не делал я операции с таким воодушевлением. Я чувствовал восхищённые взгляды Фаины Ивановны. У меня было такое состояние, какое бывает, может раз в жизни у великого музыканта, почувствовавшего, что музыка его слилась с движениями душ слушателей, сколько их ни есть в зале, вошла с ними в резонанс и сейчас последует взрыв восторга и безграничного счастья.

Наконец я сформировал новый, на треть уменьшенный «Васечкин» желудок, со вновь вшитой двенадцатипёрстной кишкой, и сыграл последний аккорд — зашил живот. Живой «Васечка» лежал на столе, готовый кушать ещё лет тридцать, а мы посмотрели с Фаиной Ивановной друг на друга, и в первый раз случилось то чудо, которое потом повторилось ещё раза три, может четыре: не произнеся ни слова, мы поняли всё, что хотели сказать друг другу.

Едва мы вышли из операционной, как заплаканная Светлана Михайловна, словно меня и не было, кинулась к Фаине Ивановне:

— Ну что?

— Успокойса, Светочка! Операция прошла очень хорошо. Опухоль удалена, Васечка будет жить, ― потом понизила голос, но я, уходя по коридору, всё равно услышал: ― это лучший хирург, которого я видела в жизни.

За этими словами послышались рыдания Светланы Михайловны, но это были уже совсем другие рыдания — те, с которыми сваливается с души невыносимая ноша.

— Обедать не пора? — спросил я, когда Фаина Ивановна вошла в кабинет.

— Я сбегаю домой, приготовлю что-нибудь своим мужичкам — они голодные, а я утром не успела.

— Конечно, конечно. Назад не спешите. Вы ведь сегодня опять дежурите?

— Да, в хирургии, но я приду вовремя.

И действительно, в два часа Фаина Ивановна переступила порог двадцать девятого кабинета.

— Фантастика! — воскликнул я, откладывая в сторону кусок «Советского спорта», который читал после того, как съел завёрнутый в него бутерброд. — Как вы успели?

— Меня подвезли туда и обратно, ― сказала она, посмотрев на меня синими лучистыми глазами. И в голову мне пришла сладкая мысль, что передо мной может быть огромная толпа румяных, чистых, светлых дней, когда я буду видеть эти глаза.

Она была в ярко-красной тоненькой кофточке с короткими рукавами и чёрной юбке. Её маленькое ладное тело было тугое и полное как у грибка-боровика. Она держала перед собой что-то завёрнутое в полотенце, подошла ко мне близко-близко. От её волос и кофточки пахло необыкновенно вкусно: тестом, жаренном в масле, и мясом с луком. Она сняла полотенце и поставила передо мной чашку.

— Чебуреков вам принесла, поешьте, ― сказала она. — Только осторожно, не брызните, они сочные.

Чебуреки были горячие и настолько вкусные, что, съев принесённые ею пять штук, почувствовал, что съел бы ещё столько же.

— Никогда не ел ничего подобного, ― сказал я и запнулся. Мне показалось, что я предал Зухру, и поэтому поспешно добавил: ― Моя жена тоже очень хорошо готовила, особенно из мяса.

— А где она? Вы разошлиса?

— Она погибла, ― ответил я.

Фаина Ивановна не стала расспрашивать, и я отметил про себя, что она умеет быть деликатной.