Антология интима. Amoroso. Цикл «Прутский Декамерон». Книга 1

Александр Амурчик

Кажется, что это незатейливые истории сексуальной самореализации юноши в псевдопуританском социалистическом обществе. Но вчитайтесь – и вы обнаружите, что это острые горькие книги о сочувствии ближнему и естественных радостях бытия. В стране, где высшим достоинством представляется сила, высшей добродетелью – деньги, а высшим духовным взлётом – половой акт, дети родятся от случайного зачатия и, вырастая, продолжают унылый порочный круг. Автор нашёл в себе силы выйти за пределы этого круга.

© Александр Амурчик, 2017

ISBN 978-5-4483-6179-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Новелла первая. Исцеление любовью

Коктейль «Глория»

Сок гранатовый 2 ст. ложки.

Сок виноградный 2 ст. ложки.

Мякоть дыни 100 гр.

Газированная вода 100 мл.

Лед, несколько кубиков.

Положить в стакан лед, мякоть дыни, влить соки, долить газводой.

Грусть подави и судьбу не гневи

глупой тоской пустяковой;

раны и шрамы от прежней любви — лучшая почва для новой

Игорь Губерман

Уже с самого утра голубое небо без единого облачка радовало своей чистотой, солнце заливало ярким светом улицы, дома, деревья, парки и площади, и это говорило о том, что празднование Дня города в этом году пройдет по полной программе, и ему не помешают ни ветер, ни дождь.

Я вышел из дому в полдень, когда стало особенно жарко, и был немало удивлен тем, что на улицах, несмотря на жару, можно было встретить целые толпы празднично одетого люда: повсюду слышался смех, разговоры, шутки; откуда-то из центра города доносились звуки живого оркестра; казалось, все без исключения жители нашего города — города белых лилий, как его стали недавно называть, — вышли отмечать любимый праздник.

Я неторопливо брел по аккуратно прибранным и торжественно принаряженным улицам, рассеянно взирал на девушек и молодых женщин, которые в этот знойный день обнажились настолько откровенно, насколько позволяли им их наряды, на их открытые солнцу и мужским взглядам прелести, которые еще совсем недавно не могли оставить меня равнодушным, но сегодня они не радовали и не волновали меня.

Я кивал и кланялся многочисленным знакомым, машинально пожимал протянутые для приветствия руки, почти не замечая лиц этих людей. Некоторые пытались заговорить со мной, но я, приветливо улыбаясь, напускал на себя озабоченный вид и, извинившись, продолжал свой путь.

А дело было в том, что в этот замечательный и радостный для большинства окружающих меня людей день я чувствовал себя прескверно, как, впрочем, и в любой другой день, вот уже на протяжении двух последних месяцев, с того самого дня, как моя спутница жизни, моя жена Марта, которую я обожал, любил и боготворил, изменила мне.

Я узнал об этом от одного своего знакомого в тот самый день, когда это случилось — в нашем небольшом провинциальном городке трудно что-либо утаить от окружающих. Если уж начистоту, то эту измену можно было предугадать, исходя из того, как моя милая женушка в последние месяцы демонстрировала явную симпатию этому самому докторишке… Но у меня и в мыслях не было, что она… с ним… женатым человеком… отцом двоих детей… К тому же они были еще и родственниками… Бросившись домой и застав там Марту, — в эти минуты, признаюсь, сознание мое было слегка затуманено и в порыве обиды и ревности я ничего не соображал, — я добился от нее признания в измене с ножом в руке. Да, именно с ножом в руке, так как поначалу моя милая супруга пыталась все отрицать, лгать и изворачиваться. Но правду я прочел в ее глазах; они беспокойно бегали по сторонам, а еще в них мерцал страх нашкодившей кошки. Марта что-то пыталась говорить в свое оправдание, но я, не слушая ее сбивчивых и путаных объяснений, в сильнейшем душевном волнении ушел из дому и в дальнейшем в течение многих часов слонялся, сам не помню где.

Вернувшись и застав ее дома, я все же по ее просьбе выслушал Марту, которая поняв по моему виду, что угроза ее жизни миновала, заявила, что я попросту отстал от современных реалий, что теперь иметь любовника — «это модно», и добавила, чуть ли не с гордостью, что, мол, каждая уважающая себя женщина должна периодически иметь отношения с другими мужчинами, и вообще, мол, ей было интересно изведать, каковы они, другие. Такое вот откровенное объяснение — измена для эксперимента, экивок в угоду моде. Видимо, моей супруге это — легко и просто, даже нормально, для меня же после этих слов стал рушиться мир.

С того дня, я, словно сумасшедший, практически постоянно разговариваю и спорю с тобой, Марта, хотя теперь тебя нет рядом со мной.

Я с тобой, мягко говоря, не согласился насчет того, что у каждой «уважающей себя» женщины должен быть любовник, такое, я считал, могло случиться с кем угодно, но только не со мной, не с нами, не в нашей семье. Ведь мы так любили друг друга, нам было столь замечательно вдвоем. В минуты близости я, задыхаясь от наплыва чувств, говорил тебе: «Ты не представляешь, любимая, как я счастлив, ведь у меня есть ты!» — «Э нет, любимый, — отвечала она, — это мне необыкновенно повезло, потому что у меня есть ты!»

Да, ты умела говорить красиво, и особенно на тему любви: на школьных литературных вечерах многие учителя, слушая стихи в твоем великолепном исполнении, не стесняясь, вытирали платочками слезы, и даже отъявленные хулиганы сконфуженно умолкали, когда в актовом зале разносился твой звонкий волнующий голос: «Самая страшная кража — это кража доверия…».

Кража доверия. Измена. Крах. С самого первого дня, когда мы только познакомились с тобой, а затем стали гулять и бывать вместе, встречные, зачастую посторонние люди, едва завидев нас, улыбались, а затем еще долго глядели вслед. «Какая красивая пара!» — говорили они, по-хорошему завидуя нашему счастью. И это были не просто слова — ты была, несомненно, прекрасна, и я, светясь от счастья, тоже, наверное, выглядел рядом с тобой вполне достойно. Помнится, как-то раз к нам на улице подошла какая-то сельская девчонка, которая подойдя вплотную и трепетно прикоснувшись ладонью к твоей щеке, сказала бесхитростно: «Какая вы красивая! Как артистка!»

Мои чувства к тебе за те три с половиной года, что мы с тобой прожили вместе, ни на йоту не остыли, я был по-прежнему влюблен в тебя, наш медовый месяц все не кончался, и мне казалось, что так будет всегда, и мы проживем вместе в любви, счастье и согласии все те годы, что нам отведены Богом и судьбой. Но твое безответственное отношение к нашим прекрасным отношениям перечеркнуло все: любовь, радость, счастье — и теперь у меня на сердце осталась лишь горечь, печаль, боль и… растерянность. Да, именно растерянность — как теперь с ощущением всего этого жить дальше? Ведь мое счастье в один ужасный момент исчезло, улетело, испарилось, словно облачко.

И вновь я продолжаю свой монолог.

Ты — первая и, скорее всего, единственная в моей жизни любовь. Ты же — и первая боль. Боль от поруганной и растерзанной любви. Что же мне осталось теперь? Страдания, терзания и стенания? Да, я знаю, что пронесу эту боль в своем сердце через всю свою жизнь. Знай же и ты, что для меня с твоей изменой разрушился мир, я перестал ощущать себя его частичкой, да я и не желал больше быть ею. Я стал терять зрение, буквально слепнуть, мне стало казаться, что я вот-вот сойду с ума, в моей густой шевелюре пробилась седая прядь — ото лба и до макушки, и это — в двадцать четыре года!

Предательство — вот точное название твоему поступку! Наивный, я прежде верил в то, что браки заключаются на небесах, но ты безжалостно низвергла меня с небес на землю.

В тот день, выслушав твои излияния, я собрал свои вещички и ушел из дому, ушел от любимой женщины. Бывшей любимой женщины, как хотелось мне думать — я решил навсегда вырвать тебя из своего сердца. И стал, чтобы больше не встречаться с тобой, жить там же, где работал — в ресторане. Я не мог ни есть, ни пить, похудел в первый же месяц на 27 килограммов, в свои 24 года я стал выглядеть, наверное, на все 30, а главное — женщины для меня перестали существовать: я, общительный по натуре человек, прежде замечающий всех окружающих меня симпатичных девушек, стал попросту их избегать, а при необходимости общения с ними старался закончить разговор как можно скорее и уйти.

Ты сказала мне на прощание, что теперь я наверняка сопьюсь с горя, но я не спился, нет. Произошло нечто гораздо более худшее — я утратил веру в людей, в любовь, мне было больно даже слышать о любви от других. Да, я разочаровался в любви, пройдя при этом последовательно все возможные стадии: отчуждение, охлаждение, отрезвление и, наконец, ненависть — не к тебе, нет, а к романтике любви, которая вначале возносит нас к вершинам восторга, а затем бесцеремонно низвергает с них, раня столь больно.

Я не сумел простить тебе измену, только очень сильный мужчина может простить по-настоящему — просто взять и вырвать этот факт из своей памяти и из жизни, — увы, я не был сильным!

И вновь я продолжаю свой немой монолог, обращенный к тебе, Марта!

Мы встретились, когда тебе было 18, а мне 20. Оба мы до этого уже имели кое-какой сексуальный опыт, но очень скоро ты призналась мне с восторгом: ты, Савва, и только ты сделал меня женщиной. Настоящей женщиной, в полном смысле этого слова — чувственной, любящей, восторженной, раскрепощенной…

И вот, спустя всего несколько лет — итог, финал наших отношений. По большому счету мне плевать на измену физическую, гораздо страшнее измена моральная, кража доверия…

Мой юный друг Кондрат, с которым мы познакомились и подружились несколько месяцев тому назад, когда я уже работал на новом месте, в строящемся ресторане, несмотря на свой совсем еще, как говорится, нежный возраст — 17 лет, каким-то непостижимым образом хорошо понимал, что со мной происходит. Он был, как теперь говорят, из ранних, и наш с ним опыт общения с женщинами, несмотря на приличную разницу в возрасте, примерно одинаков. Так вот, этот самый Кондрат изо всех сил старался мне помочь, периодически приводя с собой в ресторан молоденьких, глупеньких и легкодоступных девушек с целью познакомить меня с ними, но я всякий раз, едва завидев их, уходил, всегда находя для этого какую-либо причину и избегая, таким образом, каких-либо контактов с женским полом — мне эти дамочки были безразличны, почти противны, и я ничего не мог с собой поделать.

Теперь, спустя некоторое время, я, вновь оценивая все мною пережитое, твердо решил: если и будут еще когда-либо в моей жизни женщины, они не дождутся от меня признаний в любви, ну уж нет, я заставлю их страдать; и при этом всегда, при любых обстоятельствах, буду в отношениях с ними спокоен и холоден — до равнодушия, а в случае необходимости стану легко рвать с ними отношения и беспощадно бросать.

И вот теперь я направляюсь к себе на работу — в ресторан, для чего мне нужно пересечь наискосок налево часть городского парка, в который упирается центральная улица нашего города — Ленина, по которой я сейчас иду. Только напряженная работа без какого-либо ограничения рабочего времени и без выходных еще как-то поддерживает мои силы, не дает расклеиться окончательно, — ведь в том состоянии, в котором я сейчас нахожусь, или, вернее, в которое сам себя загнал душевными терзаниями и копаниями, недалеко до депрессии и до самоубийства.

Миновав городские кварталы, буквально залитые солнечным светом, я вошел в парк и, торопясь укрыться от яркого солнца под спасительной сенью деревьев, шагнул в широкую тенистую аллею.

Аллея эта, едва начавшись, через десятка два шагов упирается в огромную усаженную цветами клумбу, от которой лучами расходятся три другие, более узкие аллеи: по одной из них, если идти прямо, мы вскорости приходим к полуразрушенной заброшенной православной церкви, расположенной поблизости, по правую же руку, рядом с входом в парк имеется мемориальная стена с именами героев Великой Отечественной войны и чаша Вечного огня перед ней, ну а мой путь лежит налево, — это кратчайший путь к ресторану.

Бросив случайный взгляд направо, я заметил у мемориальной стены группу молодых людей с цветами в руках. Скользнув взором по их юным, веселым и одновременно торжественным лицам — соответственно месту, где они находились, — я невольно вздохнул: с трудом верилось, что люди могут быть такими счастливыми и беззаботными — мне казалось, что я уж наверняка никогда больше не смогу быть таким же.

Одна из девушек в этой группе молодежи показалась мне знакомой, и я, приостановившись, поневоле задержал на ней взгляд. Это была высокая стройная брюнетка с красиво посаженной головкой и четким, почти классическим профилем, одетая в белую блузу и короткую, до колен, темную юбку. Но что могло меня в ней заинтересовать? То, что она была юна и красива? Да, пожалуй. Ну так и что? Нет, дело было вовсе не в ее красоте, а в том, что что-то неуловимо знакомое мне мелькнуло в ее облике. Однако, присмотревшись повнимательнее, я засомневался, что знаком с этой девушкой. Наверное, мы встречались с ней когда-либо прежде, возможно, она сестра или дочь кого-либо из моих друзей или знакомых. Просто, подумал я, она сейчас в том удивительном возрасте, когда девушки взрослеют неуловимо быстро и расцветают буквально за один год, превращаясь из неуклюжих голенастых подростков, которыми мы их когда-то знали, в очаровательных красоток.

Бросив на девушку еще один, как бы прощальный взгляд, я еще раз отметил про себя ее четкий профиль, живые глаза, тонко очерченное лицо, гордую осанку, осиную талию, длинные ноги, узкие лодыжки, стройные, не слишком развитые икры. Странно, подумал я, все в этой девушке — внешность и даже разворот плеч — было мне откуда-то неуловимо знакомо, и в тоже время сама девушка — нет.

Я уже хотел повернуться, чтобы продолжить свой путь, и в этот самый момент девушка, очевидно почувствовав мой, обращенный на нее взгляд, тоже поглядела в мою сторону. Пару мгновений она всматривалась, потом сделала несколько неуверенных шагов, затем сорвалась с места и побежала в мою сторону.

В растерянности я стал озираться по сторонам — как знать, может, она бежит вовсе не ко мне, а к кому-либо еще, потому что, хоть убейте, я совершенно не был уверен, знаю ли ее вообще. Однако девушка подбежала ко мне и с криком: «Здравствуй, Савва, мой милый Савва!» бросилась мне на шею.

Признаться, я был шокирован, так как такого в моей жизни никогда прежде не случалось: никто из взрослых девиц, не считая, конечно, жены, вот так запросто не запрыгивал мне на руки. От неожиданности я чуть было не уронил девушку, из-за чего был вынужден обнять ее покрепче чуть пониже талии. Она же обвила руками мою голову и замерла так на несколько секунд, потом сползла с моих рук и, откинув слегка назад голову, поглядела на меня своими пронзительно синими глазами. В них, к моему удивлению, светилась радость от нашей встречи, и даже, кажется, нежность, и, еще до конца не осознав, кто она, я понял, что она-то уж наверняка меня помнила.

— Савва, неужели ты не узнаешь меня? — взволнованно спросила она, вероятно заметив растерянность на моем лице. — Ты что же, забыл свою Аленку, Лену, ну же, вспоминай, мы с тобой так дружили когда-то… И даже, мне кажется, любили друг друга.

— Ленка? Леночка! Аленка! — вскричал я, затем схватил ее в охапку и закружил на месте.

— Ленка! Девочка моя! Аленка! Прости меня. Ты ли это? Глазам своим не верю.

Моя растерянность прошла, уступив место радости от встречи со «старой» знакомой.

Бережно опустив девушку на асфальт, я восторженно разглядывал ее, одновременно вспоминая тот день, когда мы впервые познакомились. Тогда, а это было семь лет тому назад, она, двенадцатилетняя угловатая девочка-подросток, внешностью да и поведением больше похожая на мальчишку, направлялась вместе со своей мамой на отдых к Черному морю — у нас оказались путевки в один и тот же пансионат, до которого мы добирались небольшим служебным автобусом местного строительного треста.

С самых первых минут нашего знакомства ее мать, еще довольно красивая, но уже изрядно пополневшая женщина лет 37—38, с мольбой просила меня, чтобы я присматривал за ее дочерью, — сама она с этим явно не справлялась.

На остановках Лена — это настоящее имя девочки, всегда выскакивала из автобуса первой и мгновенно исчезала — уже через минуту ее можно было видеть общающейся с какой-нибудь лохматой, грязной уличной собакой, или же с серьезным видом наблюдавшей, как на земле, возле лужи, стайка воробьев дерется за хлебную корку. Водитель автобуса приходил, садился за руль и объявлял отправление, а Алена — так звала девочку мать — все не показывалась и ее приходилось звать персонально.

Вера Степановна, мама Алены, вконец измучившись от переживаний за дочь, с радостью поручила мне опеку над ней, одновременно дав любые полномочия, вплоть до физических наказаний. Чем я не замедлил воспользоваться: когда мне надоело, что все в автобусе, включая меня, должны были на каждой остановке эту негодную девчонку ждать, я нагнал Аленку, увлекшуюся погоней за какой-то разноцветной бабочкой и носившейся за ней вокруг палисадника, грубовато схватил за руку, а когда та, надув губы спросила: «А ты кто такой?» и стала вырываться, я ощутимо шлепнул ее ладонью по костлявой попе, пообещав, что это лишь начало и дальше будет еще хуже.

Все оставшееся время, пока мы добирались до курортного местечка в районе Одессы под названием «Каролина—Бугаз», девочка, надувшись, просидела возле матери, а та была этим чрезвычайно довольна и исполнилась ко мне чувством благодарности.

Позже, когда нам, проживавшим в соседних домиках и посещавшим одну и ту же столовую, волей-неволей по нескольку раз на день приходилось встречаться, я каждый раз испытывал перед девочкой неловкость за то, что ее шлепнул, она же, проходя мимо, гордо поднимала голову, делая вид, что в упор меня не замечает.

Однако через пару дней она все же снизошла до общения со мной и обратилась с просьбой. Заметив, что я неплохо ныряю, она попросила достать со дна раковину, которые, как она видела, местные ребята, ныряя, доставали.

Я, радуясь тому, что могу заслужить ее прощение, полдня провел на пирсе, беспрерывно ныряя, и достал ей с десяток различных раковин, пока она, наконец, не была удовлетворена. Тогда девочка сменила гнев на милость и простила меня, при встречах она теперь кивала, а, будучи в это время вместе с матерью, даже здоровалась.

Так прошло несколько дней, пока в нашем лагере не появилась еще одна, старшая дочь Веры Степановны, Аленкина сестра. Ее звали Мила, она провела у моря вместе с матерью и сестрой всего два дня, после чего уехала в Москву — поступать в театральный институт; девушка мечтала выучиться на актрису.

Мила, надо признать, произвела на меня неизгладимое впечатление: моя сверстница — ей было всего семнадцать, — была удивительно хороша собой: высокая, стройная красивая брюнетка с гордым, и я бы даже сказал, надменным взглядом.

Что и говорить — с первых же минут, едва я ее увидел, так и влюбился без памяти, как, впрочем, и вся мужская половина нашего лагеря.

Надо отметить, что Аленкиных сверстников в лагере и ближайшем окружении почти не было, и малышка, нуждаясь в товарище по играм, стала привлекать к своим играм меня. Я не отказывался, но, играя и общаясь с ней, старался находиться поближе к тому месту, откуда мог видеть ее старшую сестру — Милу. Но мне это почти не удавалось, потому что та то и дело куда-то исчезала, и за то короткое время, что она провела в нашем лагере, я смог понаблюдать за ней, наслаждаясь, всего несколько раз. Будучи впечатлительным по натуре и еще, если можно так выразиться, нецелованным юношей, я ужасно расстроился, когда Мила, так и не удостоив меня хотя бы одним взглядом за два прошедших дня, уехала; мать отправилась вместе с ней в Одессу провожать дочь на поезд, поручив мне опекать свою младшую — Аленку. Никакого сходства в чертах родных сестер, я, сколько не вглядывался в Аленку, не находил, — тогда она, честно говоря, больше напоминала мне гадкого утенка из известной сказки.

Мать девушек вернулась из Одессы только следующим утром; именно в тот день у нас и произошло чрезвычайное происшествие.

Мы с Аленкой находились на берегу моря. Загорая на солнышке, я задремал, и потому попросту проморгал момент, когда девочка, верная себе, исчезла из поля моего зрения и отправилась купаться. Одна. Я увидел ее, вернее услышал, лишь тогда, когда она, находясь в воде метрах в тридцати-сорока от берега, заверещала от страха. При этом она неуклюже размахивала руками и беспомощно шлепала ими по воде.

Я сразу и не сообразил, что это кричит она, просто среагировал на крики и побежал к воде. Аленка барахталась на малой глубине, как потом выяснилось, что-то около полутора метров, впрочем, как известно, порой человеку для того, чтобы утонуть, достаточно и того, чтобы воды было по колено.

Когда я добрался до нее, девочка почти скрылась под водой. Поймав Аленку за волосы, я выудил ее на поверхность и, придерживая ее лицо над водой, поспешил к берегу, два-три раза проплывая глубокие места, так как дно здесь оказалось неровным. На берегу, не обращая внимания на тут же окруживших нас людей, я быстренько провел все известные мне приемы по правилам спасения утопающих, и вскоре Аленка задышала, забилась в кашле, а затем в рыданиях; рядом с ней, почти в судорожном состоянии находилась мать — Вера Степановна, которая только что прибежала к берегу, а до этого спокойно отдыхавшая в своем домике.

Когда спустя полчаса приехала «скорая помощь», Аленка уже расхаживала по берегу, радуя своим бравым видом маму, меня и окружающих, однако врач, опасаясь возможных последствий, скомандовала немедленно грузить девочку в машину, и я, конечно же, поехал вместе с ней; Вера Степановна, не имея сил сдвинуться с места, осталась сидеть на песке.

Более двух часов мы провели тогда с Аленкой в медпункте, затем столько же в местной больнице, врачи боялись, что у девочки может оказаться в легких вода и все делали всевозможные проверки и анализы. Слава Богу, в итоге все обошлось, и к ночи, когда обеспокоенная мать уже не надеялась увидеть свою дочь живой и здоровой, мы попутной машиной приехали на базу отдыха.

С того дня, и до самого нашего отъезда домой мы с Аленкой были вместе, практически не разлучаясь: в столовой, у моря, на спортивной площадке, и даже на рыбалке. И купаться, естественно, мы теперь ходили только вместе: я не оставлял Аленку у воды одну. За это время она привыкла ко мне, могла преспокойно забраться ко мне на руки, вскарабкаться на спину, короче, была мне словно младшей сестричкой. При этом, глядя на Аленку, я часто вспоминал ее старшую сестру Милу, которая, сверкнув, словно яркая звездочка, на моем небосклоне, исчезла навсегда.

В оставшиеся дни отдыха я обучал Аленку плаванию, часами держал ее на руках, терпеливо объясняя как вести себя на воде, и к окончанию нашего отпуска она уже довольно прилично плавала, так как от природы была сильной, выносливой, а главное упрямой девочкой.

Вместе вернувшись с отдыха, мы потом еще долгое время общались, встречаясь где-либо в городе, разговаривали, вспоминали, шутили, но Аленка по-прежнему казалась мне гадким утенком — в свои теперь уже четырнадцать она еще не сформировалась, да и лицом была не слишком привлекательна.

Тем не менее, она была мне дорога хотя бы уже тем, что я спас ей жизнь, поэтому мы с ней теперь были на всю жизнь, словно одной пуповиной, повязаны.

Из разговоров с Аленкой я узнал, что ее сестра Мила поступила, как и мечтала, в один из московских театральных вузов, а потом их отцу, отличному специалисту своего дела, предложили в столице работу и двухкомнатную квартиру. И семья не замедлила воспользоваться этим замечательным предложением. С тех пор как они уехали из нашего города, прошло, наверное, лет пять, и мы с Аленкой больше не виделись и не встречались.

И вот теперь, когда мы, наконец, свиделись, Аленка меня сразу узнала, а я ее — к своему стыду — нет. Что, кстати говоря, и не удивительно, если учесть, что передо мной теперь стояла статная и очень хорошенькая девушка, синие глаза ее смотрят на меня изучающе, хотя во взгляде присутствует и теплота, и нежность, и веселый задор.

— Аленка, — уже в который раз повторил я с восторженной интонацией в голосе, — милая моя девочка Аленка. Мама твоя, надеюсь, жива, здорова?

— Мама в порядке, она со мной приехала, остальные члены семьи остались в Москве, и тоже неплохо себя чувствуют, — с улыбкой отвечала она.

Тут Аленку, не дав мне задать очередной вопрос, окликнули друзья, она нетерпеливо махнула им рукой, сейчас, мол, иду, затем спросила меня:

— Савва, скажи мне, где ты живешь? Назови адрес. Знаешь, я хочу прийти к тебе, посмотреть, как ты живешь, с кем, надеюсь, это возможно? Ты теперь женат, наверное, и счастлив, растишь детей?

От ее слов мне в один миг захотелось разреветься, с огромным трудом я сдержался, улыбнулся — со стороны в этот момент я выглядел, наверное, жалким и растерянным, — и сказал:

— Если у тебя сегодня вечером найдется время, приходи вместе со своими друзьями, а хотя бы и с мамой ко мне на работу. Это недалеко отсюда, вон там, сразу за Дворцом культуры расположено новое двухэтажное здание ресторана, и хотя сам ресторан еще не функционирует, ты найдешь меня в баре на первом этаже — в любое время дня и ночи я там. Если дверь будет закрыта, просто постучи, я открою.

— Хорошо, договорились, — Аленка приблизилась, заглянула мне в глаза, мило улыбнулась, затем сжала обе моих руки в своих, после чего сразу же убежала и несколькими секундами позднее присоединилась к своим друзьям; дорогой она еще несколько раз оборачивалась и я видел на ее лице улыбку, адресованную мне, затем она исчезла в одной из боковых аллей парка. Проводив ее взглядом, я продолжил свой путь теперь уже бодрым шагом — на душе у меня было светло и радостно — всегда приятно встретить человека, с которым тебя связывают милые воспоминания детства и юности.

Придя на работу и окунувшись в обычную трудовую суету: раскладка товара, подготовка посуды, заготовка льда, — я периодически вспоминал о минутной встрече с Аленкой, и мое сердце при этом радостно трепетало.

Аленка пришла в бар тем же вечером: на этот раз передо мной предстала очаровательная девушка в легком шерстяном трикотажном костюме цвета бордо и в туфельках на высоком каблучке. Она была не одна: Аленка привела с собой друзей — двоих ребят и двух девушек. Усадив их за столик, я спросил, что они желают заказать, и, выслушав заказ: «сок, кофе и пирожные» — улыбнулся, вернулся за стойку, а вскоре принес на их столик требуемое, добавив от себя бутылку шампанского и ликер в рюмках.

Торговля в тот день шла весьма оживленная: толпы клиентов буквально осаждали бар, и я торопливо лепил коктейли, наливал рюмки, стопки, бокалы; касса быстро наполнялась шелестящими купюрами. Официантка бара Сонечка, беспрерывно кружа по бару и собирая грязную посуду на подносы, которую потом перемывала в подсобке, едва справлялась со своими обязанностями. Вечер, тем не менее, вышел приятный, нескучный, было много молодежи, которая танцевала и веселилась. Спустя какое-то время я отнес за столик, где сидела Аленка, еще бутылку шампанского, умоляя ее и ее друзей чувствовать себя свободно, развлекаться и отдыхать по полной.

Аленка с милой улыбкой встречала и провожала меня, и я вдруг с удивлением подумал, что вот, есть же на свете девушка, которая радует мое сердце — правда, она пришла ко мне прямиком из моей юности.

Лишь около полуночи мне удалось выпроводить из бара последнего клиента; компания Аленки к этому времени тоже стала собираться. Уговорив их еще на полчасика задержаться, я увлек Аленку танцевать, и нам, наконец, удалось поговорить. Я расспросил ее о маме, папе, осторожно — о сестре Миле. Аленка с улыбкой поведала мне, что сестре на втором курсе пришлось бросить театральный институт — она не прошла экзамен (!) на поцелуи, так как преподаватель этого предмета — пятидесятилетний лысый мужчина с гнилыми зубами и нечистым ртом, требовал от нее — и не только от нее, а и от всех остальных студенток курса — многоминутных поцелуев взасос, и девушка, не сумев перебороть свою брезгливость, сломалась.

Бросив занятия в институте и отказавшись от мечты стать актрисой, она вскоре встретила мужчину своей мечты, вышла замуж, родила сына и теперь работает в каком-то торговом предприятии.

— Ну, а как ты сама? — спросил я, мягко обнимая тонкую талию девушки. — Как ты себя чувствуешь в Москве, хорошо ли тебе? Не давит на психику это засилье огромных зданий из стекла и бетона, а также повсюду мечущаяся бесчисленная и вечно жужжащая человеческая толпа?

— Нет, — засмеялась она, доверчиво прижимаясь ко мне. — Я привыкла, мне там нравится, хотя и скучаю порой за родным городом, за одноклассниками, и еще… за Черным морем.

Не удержавшись, в приливе нежности я привлек ее к себе и крепко по-дружески обнял. Как обнял бы, возможно, ее и тогда, когда она была еще девочкой-подростком.

— Ты разве не боишься моря? — спросил я.

— Нет, особенно когда рядом есть такой как ты, мой могучий защитник, — улыбнулась она.

— Я хочу признаться тебе, Аленка, что когда мы с тобой познакомились, я был немного влюблен в твою сестру.

— Я помню это, — перебила она, взъерошив ладонью волосы на моей голове. — Тогда даже мама заметила это.

— Но теперь, скажу тебе откровенно: ты, Аленка, стала интереснее сестры и красивее ее.

— Просто я повзрослела, пришло, наконец, и мое время, — мягко улыбнувшись, сказала Аленка и тут же сменила тему: — Знаешь, Савва, я хочу пить, сделай какой-нибудь освежающий напиток, ладно? Только без алкоголя, хорошо? — погрозила она мне пальцем.

— Что ж, в таком случае давай сделаем его вместе, — сказал я, с сожалением убирая руку с ее талии. — Пойдем, поэкспериментируем.

Мы прошли за стойку, я выставил на нее ведерко со льдом, бутылки с минеральной водой, придвинул сиропы, а также бутылку натурального лимонного сока. Аленка выбрала самый большой, в треть литра стакан, щипцами бросила в него несколько кусков льда, плеснула сиропу, затем долила минералки, следом я успел добавить немного лимонного сока, после чего все это перемешал.

Окунув в стакан две соломинки, мы одновременно попробовали получившийся напиток и вмиг опорожнили стакан — он оказался нежным и приятным на вкус, и одновременно тонизирующим. Со значением поглядев друг на друга, мы одобрительно закивали головами. «Неплохо» — произнесла Аленка, «Очень даже хорошо» — поддержал ее я, после чего мы не сговариваясь стали изготовлять два новых полных стакана того же напитка.

Закончив, мы тут же выпили их до дна, а вскоре к стойке подтянулись друзья Аленки, попросили им сделать то же самое, и минут через пять, когда все сосредоточенно цедили из стаканов новый напиток, я, отозвав Аленку в сторону, сказал:

— Через неделю в Кишиневе будет проводиться республиканский конкурс коктейлей, мы, естественно, тоже в нем участвуем, так же, как и все другие бармены республики, подавшие заявку. Участвуем, конечно, заочно, поедет только старший технолог общепита, который повезет с собой документы и рецептуры, которые там на месте воспроизведут профессионалы, после чего их опробуют другие профи. Я собираюсь представить и этот безалкогольный напиток, пять алкогольных коктейлей мы с Сашкой, моим напарником, уже разработали, один же пусть будет безалкогольным. Я назову его «Аленка», если ты не возражаешь.

Аленка смотрела на меня во все глаза.

— А что, такое возможно?

— Конечно, возможно, — улыбнулся я. — Завтра я сделаю технологическую карту, затем технологи ее утвердят, подпишут, и напиток «Аленка» с твоим именем навсегда получит прописку в этом баре, а может и в других тоже.

Аленка восторженно взвизгнула и бросилась меня целовать, чем несколько удивила своих друзей-одноклассников. Заметив их реакцию, Аленка, нимало не стесняясь, сказала с озорной улыбкой:

— У нас, я должна вам сказать, ребята, с Саввой давняя, можно даже сказать, застарелая любовь, я уже вам как-то об этом как-то рассказывала, так что принимайте все как есть и не удивляйтесь. Он много лет тому назад безнадежно влюбился в мою сестру, а я — столь же безнадежно — в него.

— Минуточку-минуточку, а вот с этого места, пожалуйста, поподробнее, — шутливо сказал я. — Почему я узнаю об этом только сейчас?

— А чего ты хотел, — рассмеялась Аленка, вновь обнимая меня, — чтобы я, тогда двенадцатилетняя писюха, стала объясняться тебе в любви?

— Зато у тебя есть возможность сделать это теперь, — подмигнув мне, с улыбкой заметила Ирина, Аленкина подруга, фигуристая шатенка.

— Действительно, — весело поддержали остальные. — Давай, Аленка, раскалывайся.

Аленка повернулась ко мне, лицо ее в секунду сделалось серьезным.

— Я люблю тебя, Савва, и уже давно, целых семь долгих лет, большой и безнадежной любовью.

— Почему же, простите, безнадежной? — включился я в игру. — Знай же, я ловлю тебя на слове и с этой самой минуты я весь целиком принадлежу тебе: хочешь — люби, хочешь — топчи меня, от тебя я все готов стерпеть, как терпел когда-то.

Аленка шагнула ко мне вплотную, посмотрела в глаза — долго и серьезно, затем поцеловала. В губы. Сильно и требовательно. Этот поцелуй по всему моему телу отозвался сладостным, подзабытым уже томлением. Посмотрев на ребят и девчонок, которые напряженно наблюдали за нами, я решил превратить этот эпизод в шутку и сказал:

— Ну, кто еще желает в этот замечательный вечер поцеловать бармена, причем совершенно бесплатно? — Молчаливая пауза. — Ну, раз желающих нет, значит, нам пора отправляться по домам.

Несколькими минутами позже мы покинули бар, ребята ушли вперед, а Аленка ожидала меня у дверей ресторана, пока я его запирал.

Она взяла меня под руку, и мы неторопливо тронулись следом за ее друзьями-одноклассниками.

— Ты сейчас пойдешь домой, к своей жене? — спросила Аленка, и вновь какой-то спазм перехватил мне горло.

Я ответил глухо, с усилием:

— Нет, Аленка, я не… В общем, мы с ней недавно расстались и больше не живем вместе.

— Я почему-то почувствовала это, — нахмурившись, очень серьезно сказала она. И тут же спросила, легко коснувшись моих волос рукой: — А эта седая и такая симпатичная прядь у тебя от нее?

— Да, от нее, — ответил я. — Это копия той раны, которую она оставила в моем сердце.

— Твоя жена, она красивая? — спросила Аленка.

— Да, пожалуй, даже слишком красивая, — буркнул я. — Оттого, наверное, и беспутная. Но это не важно — я любил ее, очень сильно любил, и не только за красоту, но теперь все уже в прошлом.

— И ты ужасно страдаешь?

— Просто я знаю, что больше никогда и никого так не полюблю. Уже, наверное, не смогу. Прости, Аленка, мне тяжело об этом говорить. А тебе и вовсе знать и слышать об этом ни к чему.

— Ты знаешь, Савва, я, кажется, готова ее убить, — неожиданно для меня, голосом, наполненным неподдельной страстью, произнесла она. — Только за то, что она сделала тебе больно, заставила тебя страдать.

— Все красивые женщины больно ранят и заставляют мужчин страдать, — скривившись, произнес я.

— Я бы не смогла сделать тебе больно, Савва, — просто сказала она, сжимая своей ладошкой мою руку. Затем, после минутной паузы спросила: — А где ты… теперь живешь?

— Я… я живу прямо здесь… в ресторане, — проговорил я, и мне отчего-то вдруг стало стыдно за эти слова.

— Так ты ночуешь в баре? — удивилась она.

— Да, — смущенно сказал я. — Там у меня для этого все условия: душ, матрас, постель, еда, да и напитки всякие под рукой, «Аленка», например.

— Ага, — усмехнулась она. — И напитки тоже.

Некоторое время мы шли молча. У выхода из парка нас дожидались Аленкины друзья.

— Ленка, — окликнул ее один из ребят, Игорь, — тебя домой проводить?

— Нет, спасибо, — ответила она. — Меня Савва проводит. Правда, Савва?

— Ну конечно, — ответил я.

Ребята стали прощаться и ушли, а мы все стояли и разговаривали.

— Послушай, давай вернемся к тебе, в бар, — мягко сказала Аленка, взяв меня под руку. И тут же спросила: — Это, надеюсь, возможно?

— Конечно, возможно, — произнес я бездумно.

— Ты знаешь, я нашла тебя через много лет, после того как потеряла, и теперь боюсь потерять вновь, — произнесла Аленка, старательно приноравливаясь к моему длинному размашистому шагу, но по-прежнему не выпуская моей ладони из своих рук. — Причем, вижу, встретила тебя не в самый лучший период твоей жизни.

— Это уж точно. И все равно это замечательно — наша встреча, потому что я очень рад тебе. Вне зависимости от всего остального. Ты — это часть моего прошлого, моей юности, ее милый и радостный миг.

— И ты — часть моей жизни и моего детства.

Я даже не заметил, как мы вновь очутились в баре.

Убавив регулятором мощность светильников до минимума, мы с Аленкой присели за столик рядом, рука об руку.

— Выпьешь чего-нибудь? — спросил я.

— Нет, ничего не хочется, — ответила она. — Мне и так хорошо. Потому что ты и я — вновь вместе. И от этого мне просто хорошо.

— А спать ты разве еще не хочешь? — спросил я, беря и прижимая ее ладонь к своим губам. — Ведь уже час ночи.

— Но ведь ты не выгонишь меня? — спросила она. — Ты не прогонишь свою маленькую, непослушную Аленку? Не отшлепаешь меня как когда-то?

— Нет, не выгоню и не отшлепаю, — ответил я. — Хотя, наверное, так было бы правильнее.

Аленка встала, наклонилась ко мне и, обхватив мое лицо ладонями, вплотную приблизила свое.

— Обними меня, Савва, — прошептала она, прижимаясь ко мне всем телом.

Я повиновался, осторожно обняв ее.

— Ну же, не так, обними, как мужчина обнимает женщину.

— Я не… Аленка… Ну, я не знаю…

— Глупенький, я еще тогда, в двенадцать лет мечтала о том, что ты когда-нибудь сожмешь меня в своих объятиях. По-настоящему. До боли в теле. Вот этими своими крепкими руками.

Я жалко улыбнулся и совсем опустил руки.

— Савва, я же вижу, как ты сильно страдаешь. Это же… Это неумно, наконец. Ты себя попросту сжигаешь.

— Да, возможно. Но я ничего не могу с собой поделать.

— Поцелуй меня, слышишь. — Аленка вновь прильнула ко мне всем телом. — Я часто думала, вплоть до сегодняшнего дня, что тогда, когда я была еще девчонкой, эта моя тяга к тебе была несерьезной, неосознанной, но сейчас, когда увидела тебя вновь, я уже так не думаю…

Я смутно помню, как мы разложили матрас, покрыли его простыней, затем Аленка взбила подушку и сказала просто, как-то совсем по-домашнему:

— Одна подушка у нас будет на двоих, но она большая и мягкая, так что ее будет достаточно.

Мы разделись и легли нагие поверх простыни. И тогда я сказал Аленке:

— Ты такая красивая. Тысячи парней и мужчин мечтают, наверное, хотя бы пальцем, словно невзначай, прикоснуться к тебе, а я лежу здесь рядом и боюсь… боюсь, что ничего не смогу, — голос мой стал глуше, — не смогу любить тебя. Прости. Прости меня, моя милая Аленка.

— Боже, что с тобой сделала эта ужасная бессердечная женщина, до чего довела? — прошептала Аленка, ласково обнимая меня. — Отвлекись от всего. Ты любил, а теперь ты ужасно страдаешь, и все же, уверена, сможешь когда-нибудь полюбить вновь. Не меня, нет. Какую-нибудь другую женщину, потом, не сейчас, через время. Для этого нужно, чтобы прошло время.

Я слушал ее и удивлялся. Откуда она, девчонка, может что-либо об этом знать? Или она интуитивно чувствует это своим женским сердцем? Но откуда у столь юной пигалицы трезвый ум и такое глубокое житейское понимание вещей.

Руки Аленки гладили мое тело, скользили по нему уверенно, словно она ласкала меня не впервые.

Я почти не помню, как это произошло. Какой-то миг — одновременно возвышенный и низменно-безумный, и мы с ней слились в одном сладостном порыве. Как сейчас помню: ее лицо внизу — словно в муке, губа закушена; потом вверху, надо мной, затем вновь внизу, лицо Аленки искажено, словно она вот-вот собирается заплакать.

— Ты — удивительный, я всегда знала об этом, — шептала она в те короткие минуты, когда мы разжимали наши объятия. — И я счастлива, что нашла, что встретила тебя. Ты был словно завороженный, но я сниму с тебя это проклятие, слышишь?! И ты это сразу почувствуешь, милый. Однажды ты спас меня, и я буду рада ответить тебе тем же — я спасу тебя. Ты имеешь право жить и любить, и я прошу тебя лишь об одном, Савва, — забудь о ней.

— Я забуду, — шептал я, жадно целуя ее горячие податливые губы. — Я за… буду, буду, — повторял я, пьянея от этих поцелуев, затем целовал ее прекрасное тело, отчего-то пахнущее шафраном, и от этого пьянел еще больше. В одно из мгновений она наклонилась надо мной, лежащим навзничь, и с хитрой улыбкой играючи наступила мне коленом на грудь.

— Ты мой поверженный герой, — прошептала она. — Но ты восстанешь, слышишь, ты вновь будешь гордым и сильным.

Приподняв голову, я поцеловал ее прекрасное округлое колено. И тотчас вдруг вспомнилось: когда-то, еще шестилетним мальчиком, когда я ходил в круглосуточный детский сад, я слушал рассказанную нам воспитательницей на ночь сказку о богатыре и Синеглазке, которая, победив его в единоборстве, тоже наступила коленом ему на грудь и занесла над его головой свой меч. Но, затем, кажется, бросила меч и поцеловала богатыря. Тогда этот эпизод, несмотря на мой весьма нежный возраст, помнится, очень сильно меня взволновал и из-за этого я полночи не спал.

Такая вот сказка, в эту минуту очень ярко мне вспомнившаяся.

Время бежало незаметно, и вскорости за окном забрезжил рассвет. Тело мое было легким до невесомости, зато голова бодрой и ясной. Я лежал в постели, нашей с Аленкой общей постели, полностью опустошенный. Моя спасительница спала. Много лет тому назад, когда мы с ней проводили наш отпуск у моря, я не раз наблюдал как Аленка, тогда еще совсем девчонка, спит.

Только теперь со мной рядом была совершенно другая Аленка — прекрасная молодая девушка-женщина, моя милая женщина, неистово любившая меня всю эту долгую волшебную, чудодейственную ночь. А до этого — возможно ли такое вообще? — смутной девчачьей любовью семь долгих лет.

Конечно, сейчас она ничего общего с той 12-летней девочкой из моей юности не имела. Только спала, пожалуй, так же сладко, то хмурясь, то порой улыбаясь чему-то во сне.

Всего три ночи были нам подарены судьбой. Три ночи, наполненные необычайной нежностью и всепоглощающей страстью. Затем Аленка уехала.

После ее отъезда я какое-то время тосковал, мучился, не находя себе места, затем встряхнулся, ожил, и вдруг понял, что жизнь моя не закончилась, что тоска, еще недавно сковывавшая мое сердце будто льдом, отпустила, и что, возможно, я еще смогу когда-нибудь любить и быть любимым.

1980 г.