В стране любви

Александр Амфитеатров, 1893

«– A теперь, синьор форестьер, если вам угодно меня выслушать, я желал бы сказать вам несколько слов. Говоря это, Альберто опустил весла. Лодка, шибко разогнанная им против невысокой волны, с размаху через нее перескочила и мерно закачалась на зыби моря, белого, как молоко, под белым облачным небом. Иностранец, к кому Альберто обратился с речью, поднял глаза, удивленный резким тоном лодочника. Взгляд, встреченный им под нахмуренными бровями Альберто, оказался таким же недружелюбным, как и голос…»

III

Альберто — после того как молча расстался с художником у пристани — долго смотрел вслед Ларцеву, точно сравнивал мысленно свою силу с силою иностранца или искал на его богатырской спине места, куда ему удобнее будет пихнуть ножом.

— Альберто! Альберто! — окликали его из пестрой купающейся толпы мужские и женские голоса…

Было заметно, что этот бравый, смуглый молодец, с простоватым, но красивым лицом, с большою лапою «Умирающего гладиатора» и мускулами Геркулеса Фарнезе, — любимец всей купальни.

— Ступайте в воду, Альберто! Что вы болтаетесь без дела? — строго заметил ему хозяин — рыжеусый, вовсе не похожий на итальянца, отставной солдат.

Marinajo покрутил головой, проворчал сквозь зубы какую-то ругань и влез в море — мутное, зеленое, с проседью у берегов. Хлопая рука об руку и боком, по-сорочьи, перескакивая через набегавшие валы, он приблизился к limite — веревке, за которую воспрещается выходить не умеющим плавать. На limite повисла бодрая дюжина дам, — целая радуга пестрых купальных костюмов. Дебелая немка, воспользовавшаяся модным покроем купального костюма, чтобы дать публике самое подробное понятие о всем мясе, каким, взамен красоты, наградила ее природа, тотчас же завладела Альберто. Он вяло влачил ее за руки, между тем как сама она, перехваченная поперек тела пробковым поясом, тяжело бултыхала по воде ногами.

— Вы точно пароход, — небрежно заметил Альберто и оставил купальщицу: она не принадлежала к его постоянной публике, — к публике, которая с ним острила, болтала, фамильярничала, принимала от него комплименты, а подчас и дерзости, обучала его коверкать слова и фразы всех европейских языков и за все это время от времени награждала его двадцатифранковиками.

Альберто обвел глазами ряд голов над перилами купальной веранды и нахмурился: он заметил Джулию, полускрытую огромным ворохом купального белья, в оживленной беседе с маленьким графчиком, приехавшим несколько дней тому назад из Вены прополаскивать в море свою наследственную золотуху.

— Нет, нет, нет! — звенел голос Джулии. — Нет, ваше сиятельство. Никогда! Ни за что?

— Один поцелуй, — шепелявил графчик, ковыляя за нею на слабых ножках.

— Поцелуй? Мадонна santissima!^[7] Давы разбойник, граф! Вы бес! Вы дон Джованни!

— Всегда жестока!

— Художник прав, — проворчал себе под нос Альберто. — Сколько народу увивается за этою девчонкой — уму непостижимо!

А Джулия звенела:

— Оставьте, граф, в самом деле. Альберто увидит. Нехорошо. Ведь я почти невеста.

— О, Альберто! Я не боюсь Альберто.

— А не Альберто, так ваша же выползет… Крашеная. Как там ее? Фу, шик дама! Волосы как огонь! Каблуки у ботинок — вот! Шляпа — вот! цветы на шляпе — вот! Прелесть, что за женщина! А вы хотите ей изменить?

Она захохотала, точно жемчуг рассыпала.

— Джулия, вы ангел! — завздыхал граф.

Но она с испугом толкнула его локтем — тем фамильярным жестом, который только итальянцы умеют делать и дружеским, и изящным:

— Осторожнее, вы! Ведь и в самом деле идет. Действительно, на веранде показалась необыкновенно величественная дама, в совершенно нарочном туалете из Парижа и «сделавшая себе лицо», точно она собиралась не купаться, а ехала на премьеру в Grand Opéra или на Grand prix de Longchamps^[8]. Тощий негритенок уныло нес за нею корзинку с купальным бельем и мантилью.

— О Иезус! — простонал граф: он в это самое время едва не поцеловал Джулию, — и поспешил юркнуть в кабинку налево.

Дама с негритенком столь же величественно протекла вслед ему, но, проходя мимо Джулии, не выдержала характера — окинула ее молниеносным взглядом. Джулия, закусив губы, рьяно развешивала белье по перилам. Но когда дама уже протекла мимо, девушка залилась новым смехом, пряча лицо в простыню.

Лештуков, когда расхваливал художнику красоту Джулии, ни мало не преувеличивал. Это была, действительно, одна из прекраснейших девушек, какие когда-либо рождались даже и под южным солнцем. Не большая и не маленькая, стройная, еще не совсем развитая фигура ее производила впечатление поразительной гибкости, юной, девической упругости. Она точно на пружинах была сделана. В ней было что-то дикое и вместе благородное. Черты ее лица были правильны, но полны жизни, — а это редко бывает с правильными лицами; кожа смуглая, но не грубая, янтарно-прозрачная, с румянцем, как на вызревающем персике; огромные глаза, — карие, а не черные, как казалось с первого взгляда благодаря длинным ресницам, — и ослепительной белизны зубы придавали этому вечно улыбающемуся ласковому лицу столько света и веселья, что стоило взглянуть на Джулию, и самому становилось — вместе с нею и за нее — весело. Вот, мол, счастливица, — как она любит жизнь, и как жизнь ее любит! Живет и радуется, не смущаемая завтрашним днем; сколько перед нею хорошего и светлого, и как беззаботно спешит она ко всему своему будущему навстречу!

Альберто сделал Джулии знак. По ее лицу мелькнула тень неудовольствия. Она с легким поклоном отошла от гостей, которым уже в это время служила, и нагнулась над перилами в то время, как Альберто поднялся до половины лестницы, спускавшейся с веранды в море.

— Ты долго ездил, — сказала Джулия низким голосом, с теми мягкими придыханиями, какими итальянский язык только в Тоскане и украшен. — Много заплатил тебе синьор Андреа?

— По обыкновению, — две лиры… Откуда у тебя эта роза? Альберто кивнул на темно-красный цветок, — точно кровавое пятно, — в волосах Джулии.

— Да он же дал, — синьор Андреа. Она была у него в петлице, когда он пришел сегодня, а потом он отдал цветок мне. Он очень любезный и добрый господин, и вежливый, совсем не похож на тех художников, что приезжают к нам из Рима… Те ребята добрые, только уж очень грубы, а иные и совсем нахалы.

— Дай-ка мне эту розу, — перебил Альберто.

— Изволь.

Альберто взял розу, понюхал, повертел в руках и далеко швырнул в море. Джулия изумленно открыла на него глаза во всю их огромную, сияющую ширину.

— Ты, я вижу, опять взбесился? — сказала она, сердито сдвигая тонкие брови, — скажи, пожалуйста, когда ты будешь умен?

— Таким умом, как ты хочешь — никогда! — проворчал marinajo, — а уж по части твоего художника — никогда в особенности. Эй, Джулия, берегись! У меня глаза есть!

— А у меня есть руки, чтобы их выцарапать, если ты позволишь себе еще раз так со мною разговаривать! — возразила девушка, гневно засверкав глазами, — как горсть алмазов из них бросила.

— Право, — хоть бы знать: откуда ты набрался дерзости? Откуда ты взял власть надо мною? Ведь я тебе сказала раз навсегда: дальше, что будет, посмотрим, а покуда ты мне ни муж, ни жених, ни любовник, и я делаю, что хочу…

— Хороших ты дел хочешь! — пробормотал Альберто, глядя между ступенек лестницы на всплески волн, качавшие чью-то купальную широкополую шляпу, — ты думаешь, я не вижу, к чему ты ведешь?.. Молодая ты девчонка, а уже завертеться хочешь! Ну да ладно, — этому не бывать! Признавай ты мое право или не признавай, — это твое дело, а мое право — следить за тобою и тебя беречь. Мы с твоим художником сейчас поговорили начистую. Ты к нему больше позировать не пойдешь!

Джулия гордо откинула назад головку и презрительно улыбнулась.

— Вот как! Это, значит, ты мне запретишь?

— Не тебе, — возразил Альберто, — я знаю, что ты упряма, как сто коз, и, если тебе что-нибудь запретить, ты нарочно будешь это делать, — а ему.

— Ты, Альберто, — возразила Джулия, — кажется, воображаешь, будто ты один мужчина на свете, а остальные — все бабы и тряпки. Прикрикнешь ты на них, и они спрячутся по углам и все сделают по-твоему, тебе в угоду… Запрещать такому человеку, как синьор Андреа, легко на словах…

— Ты увидишь! ты увидишь! — стиснув зубы, говорил Альберто.

— И ты думаешь, что он тебя послушает?

— Послушает, если…

— Ну? — вызывающе кинула ему Джулия.

— Если жив быть хочет.

— Э?! угрозы?.. Вот что!.. — Джулия выпрямилась. — Так знай же ты, мой любезный, что — послушает тебя синьор Андреа или не послушает, — мне дела нет! Я — слышишь ты это? — я, а не он, — хочу, чтобы все было по-прежнему, и я буду ходить к нему, и он будет рисовать меня. Я хочу быть на его картине. Хочу, чтобы меня видели в Риме, и в России, и на всем белом свете, чтобы все знали, что была такая девушка, как я… такая красивая!.. И ты в это дело не мешайся! говорю тебе! Будешь много сторожить меня, — не устережешь, а, наоборот, я на зло тебе так сделаю, что ты меня вовсе потеряешь… Слышал?..

— Слышал! — угрюмо процедил сквозь зубы Альберто… — Мое дело — предупредить, а послушаться или нет — ваше…

— Buon giorno, signor russo!^[9]

Он почтительно раскланялся с Лештуковым, который быстрым твердым шагом всходил по мосткам на веранду.

— Buon giorno, signor!.. — любезно улыбнулась ему и Джулия.

Лештуков бросил на девушку рассеянный взгляд и, дотронувшись рукой до серой шляпы, пошел дальше…

— La Signora non è pronta ancora!^[10] — крикнула ему вслед Джулия, — она недавно только вышла из воды и одевается в кабинете…

— Ну и прекрасно… — пробормотал Лештуков, садясь верхом на перила. — Здравствуйте, Джулия! Как поживаете? Впрочем, что же и спрашивать? Хорошеете, здоровеете и цветете.

Девушка засмеялась.

— Даже вы заметили? Вот чудо-то, signor!..

— А вы, ragazza mia^[11], разве считаете меня слепым?

— Нет, у вас глаза и зоркие, и… красивые, — только они не для нас, бедных! У вас глаза, как магнитная стрелка: всегда их тянет в одну точку к… к Полярной звезде! — по сторонам не заглядываются… Зачем синьор так запоздал? Пришли бы раньше, — увидали бы, как синьора Маргарита плавала… Она делает успехи… Сегодня уплыла далеко-далеко в море… Мы даже испугались: хозяин хотел плыть за нею…

Лештуков с хмурым любопытством взглянул в лукавые глаза девушки, хотел что-то сказать, но, спохватившись, равнодушно протянул долгое «гм» и затем заговорил — вместо того, что хотел сказать, — совсем другое.

— Когда ваша свадьба, Джулия?

— Свадьба, signor?! Я и не мечтаю о свадьбе.

— Вот как! А я, признаться, думал, что вы невеста Альберто.

— Альберто — добрый малый, синьор, но… чтоб идти за него замуж… нет, синьор, я подумаю и еще много раз подумаю.

— Смотрите: не продумайте своего счастья.

— О, я имею право ждать… Вы, может быть, думаете, что я бесприданница, синьор?

— Миллионов Ротшильда у вас, во всяком случае, нет.

— Но, право же, очень кругленькая сумма в городском банке, синьор. Конечно, — по нашим здешним понятиям: что скопила, услуживая дамам при купальнях. Я отношу на текущий счет все мои сбережения, синьор, каждую субботу. И всегда золотом.

— Так что вы сделаете своего будущего мужа маленьким капиталистом?

— Ну уж нет! Только мужем. Довольно с него и этого удовольствия. Конечно, если я выйду замуж здесь, в Виареджио.

— А вы непрочь бы увидать свет и дальше?

— Как знать судьбу, синьор? Кто может предчувствовать, куда, тебя бросит будущее и с кем. Я ведь мечтательница. Верите ли? Когда моя служба кончается, купальни закрыты, ночь над землею и пусто на берегу, я часто прихожу сюда на веранду и сижу одна, одна… Море и небо кругом, небо и море… И звезды… Огромные, зеленые звезды. Вот Большая Медведица. Вот Вега, вот Полярная звезда. Она водит по свету путешественников и мореплавателей. Это и ваша звезда, синьор, потому что вы тоже путешественник. Она моя любимая, синьор. Найду ее на небе да так уж больше с нею и не расстаюсь. Тянет она меня к себе, манит. Только позови, только прикажи.

Глаза Джулии опять алмазами рассыпались… Лештуков покачал головой.

— Знаете ли, что я вам посоветую, Джулия? Поискали бы вы, вместо звезды Полярной, какую-нибудь звездочку попроще да поближе к себе. Здесь они у вас приветливее и светлее сияют.

Яркие краски прелестного лица Джулии сразу потускли.

— О, синьор, — возразила она, и в голосе звучала горькая обида. — Я сама знаю, что это мечты, только мечты. Что со мною будет, угадать легко… Выйду замуж за булочника или бакалейщика, откроем торговлю или таверну. Ха-ха-ха! только мужу в руки дела не дам. Что мое, что твое, — все оговорю в свадебном контракте. Нарочно в Пизу поеду, оттуда адвоката привезу.

— Это неглупо, Джулия, — одобрил Лештуков, делая вид, что не замечает ее недовольства. — А добираться до полярных звезд и далеко, и мучительно: это — труднодостижимые, холодные звезды; они светят, да не греют, Джулия… Верьте слову опытного друга!

— А если б, синьор опытный друг, я сказала вам то же самое?.. вы послушались бы меня?

— Ха-ха! Вы лукавая девочка, Джулия!..

— Какою мать родила, синьор!..

— Ma… ecco la signora!^[12]

Примечания

7

Пресвятая! (ит.).

8

Главный приз на скачках Длинного поля (фр.).

9

Добрый день, синьор русский! (ит.).

10

Синьора еще не готова! (ит.).

11

Моя девочка (ит.).

12

Однако… синьора! (ит.).