В стране любви

Александр Амфитеатров, 1893

«– A теперь, синьор форестьер, если вам угодно меня выслушать, я желал бы сказать вам несколько слов. Говоря это, Альберто опустил весла. Лодка, шибко разогнанная им против невысокой волны, с размаху через нее перескочила и мерно закачалась на зыби моря, белого, как молоко, под белым облачным небом. Иностранец, к кому Альберто обратился с речью, поднял глаза, удивленный резким тоном лодочника. Взгляд, встреченный им под нахмуренными бровями Альберто, оказался таким же недружелюбным, как и голос…»

IV

Решетчатая дверь кабины отворилась, и на пороге появилась женщина. На лице Лештукова растаяли все облака, наслоившиеся на нем после бессонной ночи. Точно его солнцем пригрело, точно в жилы ему прибавили фунт свежей, молодой крови.

— Я здесь, как видите, — сказал он, кланяясь, — я не мог вас проводить, зато не вытерпел, пришел за вами…

— Я знала, — отвечала женщина звонким, высоким голосом, улыбаясь Лештукову всем лицом — круглым, розовым, неправильным.

На щеках у нее дрожали ямочки, а большие, внимательные глаза были полны того довольства, какое бывает у людей лишь в то время, когда им везет счастье в чем-нибудь давно желанном или задуманном. Это была стройная, гибкая женщина с движениями, полными нервной силы, — по первому взгляду можно было сказать, что пред вами существо, которое нервами живет и вознёю с ними занимает три четверти своей жизни. Вся в их власти, она — то полумертвая, вялая, безынтересная, даже не красивая; то выпадет такой счастливый денек, что она может смело соперничать с самой эффектной красавицей. Подобных женщин создают туалет и настроение. Сегодня туалет был выбран как нельзя удачнее, нервы отдыхали, — и Маргарита Николаевна Рехтберг показалась Лештукову интереснее, чем когда-либо.

— У вас прекрасный вид, — сказал он. — И я теперь особенно рад этому. Вы здоровы, — и, значит, вы спокойны. А, признаюсь вам, — пора. Черт знает, какую неделю мы прожили! Море гудело, вы кисли и… passez le mot!^[13] тоже гудели… Но вот — хвала небесам — выглянуло солнышко.

— А вам так скучно было его ждать? — бросила быстрый вопрос Маргарита Николаевна, — так вы бы не дожидались, ушли.

Лештуков покачал головой и засмеялся, растроганно и тепло глядя ей в смеющиеся глаза.

— Зачем? Я ведь знаю, что после ненастья солнышко светлее светит, теплее греет и краше выглядит. А ненастье — вещь скоро преходящая.

— Однако знаете: неделя ненастья — неделя пропащей жизни… Разве у вас их так много в запасе?

Лештуков молча снял шляпу и склонил пред Маргаритой Николаевной свою черную, мохнатую голову: там и сям поблескивали нити седины.

— Вот видите, — сказала Маргарита Николаевна, — уже снежок заметен. Ох, милый друг, «не теряйте дни златые — их немного в жизни сей».

Лештуков вместо ответа принял театральную позу и, указав на ряд парусов, острыми треугольниками серевших на горизонте, произнес трагически:

Под ним струя — светлей лазури,

Над ним — луч солнца золотой,

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!..

— Ах, пожалуйста, не пугайте меня стихами. Я их боюсь. Поэты, по-моему, все равно, что пророки: они изрекают афоризмы и сентенции, которых мы, простые смертные, не понимаем, которые нам, простым смертным, решительно ни на что не нужны, а все-таки мы насильно обязаны считаться с ними, потому что они «божественный глагол». И какие там бури?.. Бури… гм… Могу сказать!.. Просто серенький, кислый, дробный северный дождик, неизвестно зачем заплывший под это чудесное небо. Я хандрю, а вы мне аккомпанируете. Это делает честь вашей любезности и терпению, но не делает чести вашему благоразумию и вкусу. Если бы я еще, в самом деле, была способна на какую-нибудь бурю, — куда ни шло!.. Но семидневный дождик — брр… Как вы думаете: если бы король Лир, вместо того чтобы попасть на одну ночь под ливень, гром, молнию и прочие бутафорские прелести, обязан был скитаться семь дней под осенним дождичком? Этак, знаете, — кап… кап… словно сквозь мелкое сито… И над головою серая туча, скучная, пухлая, надутая, точно провинциальная чиновница с флюсом? Я уверена, — Лир или возвратился бы к своим преступным дочерям, или, по крайней мере, попросил бы зонтика.

— Зонтиком-то обзавестись и я бы не прочь, — улыбнулся Лештуков…

— Да и обзаводитесь, — быстро отразила Маргарита Николаевна, — жаль только, что скверным… Поди, коньячная порция уже принята?

— В самых скромных размерах.

— Работали бы лучше.

— Дело не медведь: в лес не уйдет. Нельзя служить сразу двум богам.

— То есть?

— Вам и литературе.

— Как это лестно для меня! Но позвольте: два месяца тому назад, при первых наших встречах, вы меня уверяли, что я проливаю свет на ваш образ мыслей, открываю вам новые горизонты, что я ваше вдохновение, в некотором роде суррогат Музы. И вдруг… о, небо! Верьте после этого мужчинам!

— Вы вот стихов не любите, — отшучивался Лештуков. — А ведь за мной в этом случае какой адвокат-то стоит: сам Пушкин.

— Пушкин? «Пушкин — это старо», — говорила одна моя подруга. Но у меня слабость к умным старикам. Что же говорит Пушкин?

— «Любя, я был и глуп, и нем…»

— Конечно, если уж сам Пушкин… Отчего же в компании с ним не почувствовать себя глупым? Но вы знаете выражение Виктора Гюго: «Я предпочел бы умный ад глупому раю». А я предпочла бы умного… даже Лештукова — глупому… даже Пушкину.

Лештуков опять задекламировал:

Погасший пепел уж не вспыхнет;

Я все грущу, но слез уж нет,

И скоро, скоро бури след

В душе моей совсем утихнет.

Тогда-то я начну писать

Поэму песен в двадцать пять!

Маргарита Николаевна засмеялась, — ямочки на ее щеках заиграли.

— Вы сегодня строите шута. Но это лучше, чем пить… А все-таки исправьтесь.

— Совсем прикажете исправиться? Так, чтобы — начать «поэму песен в двадцать пять»?

Маргарита Николаевна окинула его с ног до головы взглядом смеющимся и счастливо туманным. У нее странно шевельнулись плечи и капризно задрожала насмешливая нижняя губка.

— Нет, — полушепотом бросила она из-под веера Лештукову, — совсем не надо… Это, кажется, мне будет самой дороже… а слегка, немножко… ну, хоть на столько, чтобы не смотреть на меня такими выразительными глазами… Ведь это не глаза, а вывеска, на которой всякий прохожий может прочитать; «Лештуков и Рехтберг. Патентованная фабрика всеобъемлющей любви по гроб…»

— Без отпуска ни оптом, ни в розницу! — с кривою усмешкою возразил Лештуков.

Она сделала вид, будто не слышит, и трещала скороговоркою:

— А затем давайте вашу руку и ведите меня в отель завтракать: я — как ваш Ларцев выражается — «проплавалась и в аппетите».

— Hübsches Paar!^[14] — сказал солидный, добродушного вида немец другому, такому же солидному и добродушному, когда Лештуков под руку с Маргаритой Николаевной спускались с веранды к сыпучим береговым пескам.

Джулия пожелала им здоровья и обдала их при этом целым фейерверком искр из своих горячих глаз.

— Вот, господин искатель сильных ощущений, в кого вам следовало бы влюбиться! — сказала Лештукову его дама. — Вы эстетик, а она — красавица. Вы ищете в бурях покоя, а у этих южных девчонок, у каждой сидит по черту в душе и по три — в теле, так что по части бурь вы будете совершенно обеспечены… Что вы смеетесь?

— Мне сегодня удивительно везет на разговоры об этой Джулии.

— Зачем же скромничать? и с самой Джулией, — прибавьте. Я видела, как вы красовались пред нею на перилах. Для человека, который уверяет, будто бы не в состоянии «начать поэмы песен в двадцать пять», очень эффектно, клянусь вам.

— Я ее учил уму-разуму. У них тут завязалась чепуха…

И он коротко передал Маргарите Николаевне похождения художника. Маргарита Николаевна слушала без особенного интереса. Когда она бывала в духе, события и разговоры скользили по ней, почти не зацепляя ее внимания… Она принадлежала к числу тех женщин, чья эгоистически нервная суетня и вечное ношение с собственною своею особою так наполняют их узенькое «я», что редко их интересует что-либо постороннее. Поэтому она мысленно примерила Ларцева как героя романа к требованиям своего воображения и резюмировала свое впечатление коротким:

— Удивляюсь Джулии… он блондин…

А затем, снизу и искоса гладя в лицо Лештукова, тихо спросила:

— Вы что же это? и впрямь вам так туго приходится от «Полярной звезды», что вы жалуетесь на нее даже Джулии?

Лештуков насильственно улыбнулся.

— Хоть мучь, да люби! — возразил он голосом слишком уж спокойным, чтобы быть естественным.

Круглое личико Маргариты Николаевны вдруг все задрожало и побледнело, глаза затуманились и заискрились в одно и то же время, губы сложились в странную гримасу, и бесконечно ласковую, и — вместе с тем — почти хищную. Она тяжело налегла на руку Лештукова и, на мгновение прижавшись к нему горячим, трепещущим плечом, быстро шепнула:

— Милый вы… милый мой…

Но не успела еще кровь стукнуть Лештукову в виски, как уже Маргарита Николаевна отшатнулась от него и — спокойная, насмешливая и кокетливая — говорила:

— Пожалуйста, пожалуйста… Не делайте диких глаз и воздержитесь от декламации. Мы на улице, и я ничуть не желаю, чтобы нас приняли за только что обвенчанных новобрачных.

Примечания

13

Извините за выражение! (фр.).

14

Прекрасная пара! (нем.).