Родоман. Памяти Бориса Родомана
Сборник произведений о Борисе Борисовиче Родомане (1931—2023). Памятник любви к человеку, оказавшему сильнейшее влияние на несколько поколений географов. Выдающийся советский, российский географ, путешественник, поэт, писатель, мыслитель, отец отечественной теоретической географии Борис Родоман при жизни был окружён мифами, слухами и легендами. Здесь собраны тексты, написанные в разное время и в разных жанрах, вплоть до прижизненного некролога, написанного по просьбе самого героя этой книги.
Оглавление
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Родоман. Памяти Бориса Родомана» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Памяти Бориса Родомана
Этот текст был написан загодя, за несколько лет до смерти Бориса Борисовича Родомана, согласован с ним и одобрен им. Как человек сугубо рациональный и романтичный, он хотел знать, что будет написано, когда он уже не сможет ничего исправить или опровергнуть.
Да, конечно, он, прежде всего, ученый — и воздать должное его таланту и кропотливому трудолюбию учёного необходимо — его и трудно представить себе в каком-либо другом качестве, но для меня и многих его потеря — это потеря человека: ироничного, влюбчивого, самокритичного, ранимого, порой робкого, но чаще — бестрепетно бесстрашного, умеющего в тусклых интонациях и отрешённостях говорить удивительные, потрясающие вещи.
Он не любил людей, считая, с одной стороны, что не за что, а с другой — что это обязанность Бога и президента, а вовсе не ученого. Но он чутко чувствовал природу и был неутомим в любви к ней. Он любил её ландшафтно, целиком, а не деталями, пейзажно, а не натюрмортно — он чувствовал единение своей жизни с жизнью природы. На подмосковной лыжне он был также естественен, как на высокогорной тропе в Гималаях, в амазонской сельве, на мягких карпатских склонах и среди галапагосских игуан.
Он превратил свою жизнь в путешествие, и не уставал путешествовать, и говорил себе и друзьям: «я поеду…» — пока не умер.
Он создал внутри себя мир, который превращал хаос бытия в упорядоченный космос существования, бытия по сути. Этот космос вполне адекватен его сознанию. Он жил в сотворенном им самим мире — счастливо и спокойно. Нам, живущим в творимом, а потому несовершенном мире, это чуждо и непонятно. Вторжения внешнего мира, признаться, его иногда сильно раздражали, но больше его раздражала человеческая глупость, особенно всяких начальников, от маленьких до очень маленьких.
Редкий случай в нашей науке — он был честен. Это сближает его с Сократом. «Клянусь собакой», они оба ни разу не предали себя. Однажды я предложил ему принять участие в работе по Кобрину. Мы съездили туда, а потом он честно сказал: «не моё, делать это не буду».
Его наследие — не только статьи и книги, опубликованные и неопубликованные, не только восторженные ученики и пылкие враги: всё это, увы, преходяще; главное его наследие — идеи, а они нетленны.
Беседа с высоты птичьего полёта
Борис Родоман — выдающееся событие в отечественной и мировой географии. Независимо от того, разделяют или не разделяют его взгляды, всеми признается его несомненный огромный вклад в науку, его научный авторитет.
В чем наиболее заметные заслуги его идей?
Первая и самая важная: Борис Родоман первым, еще будучи студентом Геофака МГУ в 50-е годы, выдвинул требование на отношение к географической среде как единому объекту географических исследований. Это было, при всей очевидности идеи нам, современным людям, и новым, и даже опасным: в науке господствовала сталинская доктрина «законы природы действуют медленно, социальные законы мгновенны». Это породило непреодолимый тогда барьер между экономической и физической географией. Экономико-географы видели природу только на горизонте своего зрения и внимания как на некую декорацию разворачивания человеческой деятельности, физико-географы всячески уклонялись от любых антропогенных факторов и тщетно искали «чистые» от человека ландшафты и элементы природной среды. Естественно, такой подход приводил к узкой специализации, междисциплинарной глухоте и воинствующему взаимонепониманию. Всякая попытка синтеза сразу рассматривалась как геттнерианство, геополитика и, в конечном счете, фашизм.
На этом фоне позиция Родомана была гласом вопиющего, но ему повезло — его по достоинству оценили и взяли под свою защиту тогдашние суперавторитеты Н. Н. Баранский и Ю. Г. Саушкин.
Вторая, не менее важная идея: человек, по Родоману, познает ландшафт прежде всего чувственно. Эстетически и только затем (и вовсе необязательно), мыслительно, конструктивно, проектно. Удивительно, но обладая строгой математической логикой (нам, молодым, он проводил в 60-е летние школы «Математика в географии»), он оказался пионером поэтической географии, ландшафтоведения как нравственной дисциплины. Эстетический взгляд на ландшафт позволил не только расширить рамки географии, уже не только науки, но и искусства, художества, поэзии, но и создать удивительное и уникальное средство познания ландшафта — картоиды поляризованного пространства.
Идеи Бориса Родомана оказались весьма привлекательными. За ним потянулся длинный шлейф учеников, последователей, почитателей, даже фанатов. Не замечая этого, он так до сих пор и остается в убеждении, что является одиночкой.
В 2011 году Борису Родоману, теоретику географии и родоначальнику географии туризма и рекреации, исполняется 80 лет. Это обстоятельство и стало поводом для нашей встречи и беседы.
Мы сидим втроем на кухне у Бориса Родомана. С высоты 17-го этажа открывается дивный вид на Лихоборы, Тимирязевский парк и островершинный хребет многоэтажного башенного горизонта. Борис не любит эти современные «байконуры», лишившие Москву своего лица, сделавшие город глобалистским ералашем.
Двадцать лет тому назад существовал маленький клуб «Московские географы-философы — любители крымских вин». В память об участии в этом клубе мы пьём крымский «херес», вино мужское, творческое, очень адекватное нашей беседе.
Александр Левинтов: В каком ряду отечественных географов ты сам себя видишь — в прошлом и в будущем?
Борис Родоман: Постановка того или иного человека в ряд при его жизни — бессмысленна. Это делает следующее поколение. Должно пройти время. Сейчас я себя ставить не могу никуда. Мне кажется, что я мало известен, и мой социальный статус — как вообще в жизни, так и в науке — очень низок. Не следует забывать, что я не занимаю никаких руководящих должностей, у меня никогда не было аспирантов, я нигде не читаю лекций — разве что иногда, эпизодически. Я вообще одиночка. Если бы я не был всё-таки вписан в профессиональное сообщество, то я бы вообще нигде не котировался, а был бы просто как какой-то сумасшедший. Я, конечно, вырос среди географов, они создают мне ауру… Но вообще я не возьмусь сам себя оценивать, это дело других людей.
Однако хочу добавить, что хотя, строго говоря, я не считаю себя экономико-географом, я вырос на этой кафедре — поэтому, может быть, формально меня можно отнести к экономико-географам.
Ольга Балла: Я бы хотела спросить о гуманитарной географии, в которой вы работаете. Видите ли вы её как уже сложившуюся дисциплину — или она ещё в стадии становления? В чём вы усматриваете задачи гуманитарной географии — и вообще, и первостепенные задачи географии?
Б.Р.: Гуманитарная география, безусловно, складывается сейчас, и надо сказать, что это — личное, авторское творение Дмитрия Замятина (сноска: строго говоря, гуманитарная география или география человека возникла еще в конце 19 века во Франции благодаря усилиям Видаль де ля Бланша (1845—1918); в современной мировой географии гуманитарная география безусловно представляет собой мейнстрим; около двадцати лет курс «Гуманитарная география» читает А. Левинтов). И я вижу это направление перспективным именно благодаря его колоссальной работоспособности и энергии. Думаю, что у Замятина есть силы, что он, в отличие от меня, не отвлекается на посторонние вещи, а очень много работает, — и он, конечно, это направление создаст и сплотит.
Однако сам по себе термин «гуманитарная география» — это как бы отделение от остальных, сложившихся ветвей географии: социально-экономической географии, физической… — как бы противопоставление себя им. Это уже проблематично. И понятно, что это название, возможно, даже не будет принято большинством географов. Но направление это, безусловно, перспективное.
А что касается второго вопроса, это как раз и надо спросить у самого Замятина1. Я очень люблю Институт наследия2, в котором я сейчас служу, и своих коллег там, но я всё-таки сам по себе. Я бы сказал даже так: я сам являюсь объектом наследия…
О.Б.: То есть, вы с гуманитарными географами сотрудничаете, но себя к ним не причисляете?
Б.Р.: Я бы так не сказал! Я причисляю себя и к ним, и не к ним. Области моих занятий пересекаются, как круги, и в какой-то степени я к гуманитарной географии, конечно, принадлежу. Сам Замятин это признаёт. А с другой стороны, я принадлежу ещё к чему-то. Впрочем, то же самое я бы сказал о каждом учёном.
О.Б.: Удовлетворяет ли вас положение этой науки в современном обществе? Слышат ли гуманитарных географов те, к кому обращены их послания?
Б.Р.: Ну, знаете, в наши дни, о любой науке, о любом её направлении можно сказать, что общество его не слышит. Во всяком случае — слышит недостаточно. Всегда можно слышать лучше.
О. Балла: Кто были ваши учителя в профессии?
Б.Р.: У меня был один, главный учитель — он считается таковым почти официально — Николай Николаевич Баранский3. Он, правда, был скорее моим покровителем, чем научным руководителем. Под влиянием своего однокурсника, Юры Макарова, я решил, что мне стоит заняться теорией географических описаний — ответить таким образом на призыв Баранского, который мы с Юрой, прочитали, кажется, в сборнике «Вопросы географии». И после путешествия в Крым я, вместо курсовой работы — отчёта о крымской практике, — написал сочинение, посвященное теории географического описания — тому, каким должно быть комплексное географическое описание.
А к концу учебного года, случайно, о моём существовании стало известно факультету и кафедре, — до этого я был рядовым студентом. Когда я признался, что у меня никакой курсовой работы нет, а есть только вот такое сочинение, — мне сказали: покажите-ка его руководству кафедры. И я показал работу профессору Саушкину. Тот был учеником Баранского и отвёл меня к нему. Таким образом состоялось открытие меня Баранским, который впоследствии стал как бы моим покровителем.
Характерно, что о моих тогдашних работах он иногда говорил: «Я, откровенно говоря, не понимаю, о чём вы пишете, но чувствую, что это очень интересно.» Такое отношение к ученикам, я считаю, очень ценно: наука развивается, и понятно, что новое поколение приходит к новым идеям, которые старшему поколению непонятны. Оно должно быть терпимо к младшему поколению; чувствовать, даже интуитивно, что здесь — не всё вздор, что в этом что-то есть. Я и сам стараюсь в себе сохранять такое же отношение к учёным молодого поколения, среди которых есть и такие, которых я тоже не понимаю. Но я с какого-то боку высоко ценю их деятельность.
ОБ: Вы назвали себя мыслителем-одиночкой. Но мне всё-таки хотелось бы прояснить культурные координаты этого одиночества и спросить: сотрудничество с представителями каких специальностей кажется вам для вашей работы приоритетным?
Б.Р.: Сейчас я задам этот вопрос Александру Евгеньевичу. Саша, как ты думаешь, я сотрудничаю с кем-нибудь?
АЛ: Конечно.
Б.Р.: С кем же?
АЛ: С философами, например. С ландшафтоведами.… Борис, когда я говорю о сотрудничестве, то имею в виду, что ты пользуешься их трудами, а они — твоими…
О.Б.: Я же имела в виду скорее диалог, в котором происходит обмен мнениями и опытом.
Б.Р.: Разделим эту проблему на две части. Вот ты, Саша, говоришь, что я пользуюсь их трудами, а они — моими. Да, я их трудами пользуюсь. А вот они моими — нет.
Физико-географы, ландшафтоведы не обратили на мои схемы форм районирования никакого внимания. А я ведь с самого начала создавал свои концепции районирования именно для них (как мне, по крайней мере, казалось), на их материале, а не на материале социально-экономической географии, потому что в экономической географии районирование очень простое. В физической же географии схемы очень сложные. Там выделяются страны, районы, местности, урочища, они между собой пересекаются, каждое пересечение — новый район, который можно затем подвергать классификации. Так вот, я заглянул ландшафтоведам через плечо, посмотрел, чем они занимаются, какие они карты чертят — и создал своё направление. Они на это не обратили внимания совершенно.
Что касается ссылок на меня сейчас, то они наполовину представляют собой нагромождение ссылок, которые пишут диссертанты и аспиранты — просто потому, что им положено в начале перечислять огромное количество имён. Я тут как-то с удивлением увидел в интернете, что меня уже причисляют к пионерам количественных методов в географии и чего-то ещё. Но они просто не разбираются. Пишут подряд фамилии, которые слышали на лекциях… Нет, такого рода признание и такого рода использование меня нисколько не радует.
А сотрудничество — да, я варился в некоторых семинарах, в неформальных школах. Что касается той методологической деятельности, в которую меня пытались вовлечь, и в которой подвизался, в частности, Левинтов4 — с этим у меня не вышло. Несколько раз я ездил с ними куда-то — нет, не пошло. А ещё был такой семинар, который можно упрощённо назвать «Биология и культура», под руководством замечательного петербургского универсального учёного Сергея Викторовича Чебанова, — в нём многие годы я участвовал. Там все понимали, что я говорю, а я наполовину понимал то, что говорят они. Правда, потом они всё больше сдвигались в сторону теологии. Сейчас я с ними разошёлся. То есть, не в принципиальном смысле — просто уже как-то не поддерживаются отношения.
Я бы сказал, что мои отношения с такого рода неформальными колледжами, с различными журналами, включая, кстати, и журнал «Знание-Сила», похожи на любовный роман, который внезапно начинается — и потом почему-то прекращается. Так и со «Знание — Силой»: тоже у меня была такая любовь, но прекратилась. Я не могу сказать себе: «Я давно не писал в этот журнал, дай-ка напишу!» — это вообще непредсказуемо.
Что касается семинаров, — конечно, моё пребывание в каждом из них не вечно. Но я повторяю, что семинар Чебанова для меня имел колоссальное значение. Я почерпнул там множество идей благодаря тому, что там был симбиоз экономистов и биологов. Там были такие яркие личности, как, например, Симон Кордонский, который написал теорию административного рынка, а теперь — книгу о сословной структуре российского общества. Он утверждал, что каждый из нас de facto приписан к определённому сословию и делает то, что членам этого сословия положено — получает свою долю пищи от нефтяной трубы и пока он не вылезает за определённые рамки, его терпят. Так существует и наша собственная наука, и наш институт: мы тоже, согласно Кордонскому, принадлежим к своему сословию и делаем, что нам предписывается.
АЛ: А с философами ты ведь тоже сотрудничаешь?
Б.Р.: С философами… Ну, трудно сказать. Я общался с ними, когда у меня ещё были хорошие отношения с Шупером, который старался сближать нашу географическую науку с философами. Создавалась довольно благоприятная атмосфера, в которой и мои доклады, видимо, понимались и благосклонно воспринимались философами. Не знаю, можно ли отнести к философам науковедов, — вообще-то они от философов отделились, — но с науковедением у меня тоже был контакт. Мы с Володей Каганским ездили в Новосибирск, там были такие науковеды, как Соколин (?), Розов, Сычёва… Поскольку им надо было изучать науки в качестве объекта, они, после того, как изучили физику, химию, обратили внимание на географию. Стали в ней тоже что-то искать: стандартная ли это наука; чем она отличается; имеют ли такие науки право на существование… Появились новые теории наук, представления о том, что науки могут быть разного типа, и вот география — одна из них. А мы идём навстречу, подсказываем, как мы видим географию.
С Институтом истории естествознания и техники мы соприкасались. Я даже читал лекции по науковедению, потому что меня волновала моя собственная судьба, и я пытался доказать, что учёный — тоже творческая личность. То есть, он обладает определёнными особенностями, с которыми общество должно считаться и не заставлять его работать локтями или задницей, ходить на работу и расталкивать сослуживцев, делая карьеру; что учёный не стремится к власти, и что учёный не нуждается в директоре и сам никогда не будет директором.
Соприкасался я и с определёнными группами людей, кружками. Прежде всего это была группа Чебанова. Потом, если говорить о том, что ближе к профессии, — я много лет участвовал в работе так называемых российско-эстонских школ по охране природы. Результатом всегда был сборник трудов. Половину участников там составляли учёные из Эстонии, а половину — из других республик, особенно из России. Мы собирались то на территории остального Советского Союза, то на территории Эстонии. Это всё уже кончилось. Наше поколение там уже сошло со сцены, но недавно я увидел в Интернете, что меня в Эстонии, оказывается, кто-то помнит. Тем более, у меня было много научно-популярных работ, опубликованных на эстонском языке.
А.Л.: Есть позиция научная и гражданская. У тебя есть обе — или гражданскую ты игнорируешь?
Б.Р.: Нисколько. Гражданская позиция у меня есть. Но я, как человек, поживший при советском режиме, несколько трусоват, понимаю, что выходить на площадь мне незачем, и никогда не буду этого делать. А моя оппозиционность по отношению как к той власти, которая была у нас при так называемых коммунистах, и к той, которая есть сейчас, — совершенно одинакова. Я никогда не кричал «Ура, ура!», никогда никого не поддерживал, никогда ни на кого не возлагал надежд. Абсолютно ни на кого. Я и в 90-х годах ко всем относился страшно скептически. А власть — всякую — я вообще не люблю.
О.Б.: Власть вообще, как явление?
Б.Р.: Ну, видите ли, я считаю, что власть — это в принципе негуманно, это насилие человека над человеком. Вот анархисты говорят, что должны быть только договорные отношения. Да, договорные отношения — это идеал. Но с другой стороны, демократия рождалась как взаимоотношения внутри элиты. А остальная масса была всё-таки на положении животных, которыми надо управлять. Вот и сейчас демократизировавшиеся элитарные деятели как-то нами управляют.
Представить себе демократию для всех сейчас трудно — это будет скорее анархия, вроде того, что происходит сейчас в той же Киргизии и у нас всегда может произойти. У меня скептическое отношение к демократии, хотя в целом я, конечно, её одобряю. С другой стороны, я поддерживаю концепцию Вячеслава Шупера о том, что настоящая демократия должна быть элитарной. Может быть, конечно, я немного искажаю его взгляды. Но во всяком случае, демократия, основанная на равенстве — на равенстве дурака с образованным человеком, на равенстве рядового избирателя с тем, кто имеет опыт управления государством — это просто бессмысленно. Демократия, в которой голоса одинаковы — приведёт человечество неизвестно куда.
А в науке существует своя форма демократии. Мне больше нравится та её форма, что существует в классической науке. С одной стороны, там есть равенство: в дискуссии и студенты, и профессоры совершенно равны. С другой стороны, там есть и резкое неравенство: людей оценивают по их достижениям, по гамбургскому счёту. Вот такая демократия мне больше нравится, хотя я полагаю, что для всего народа она невозможна.
Многие интеллектуалы, в том числе основатели марксизма, навязывали в качестве идеала всему человечеству то, что было необходимо им самим, в их собственной жизни. Например, коммунистический принцип: «от каждого по способностям, каждому по потребностям» — это что такое? Это схема меценатства, когда средневековые короли и князья Германии окружали себя учёными и поэтами типа Гёте или Эйлера и предоставляли им возможность свободно трудиться.
А.Л.: Алексис де Токвиль в своё время говорил, что демократия держится не на равенстве, а на свободе. И что свобода и равенство — вещи несовместимые…
Б.Р.: Да, это очень даже похоже на правду. И кроме того, демократия, как некоторые считают, должна защищать меньшинство от большинства, — хотя правящая элита — это тоже меньшинство. Так что в самом её замысле есть определённое противоречие.
А.Л.: Как ты думаешь, Борис, какие принципиальные изменения в мире произошли на твоей памяти, в течение твоей жизни?
Б.Р.: Ну, по-моему, они очевидны: это некоторые шаги в сторону научно-технического прогресса. Достаточно вспомнить, что меня из родильного дома везли на извозчике. — Но прежде всего это, конечно, революция в сфере электроники, компьютеры… Впрочем, как и любое достижение прогресса, всё это — палка о двух концах. Неизвестно, к чему это ещё нас приведёт.
А.Л.: А какие принципиальные изменения мы находишь вероятными уже за пределами твоей жизни?
Б.Р.: Метод экстраполяции очень ненадёжен. Хотя, конечно, писатели-фантасты и социологи прошлого предвидели почти всё, что у нас есть сегодня: и возможность говорить на расстоянии, — радио, мобильный телефон, — и полную автоматизацию, в том числе умственного труда… Но у меня, видимо, нет достаточной фантазии, чтобы что-то такое предвидеть. А вот ворчать на тему о том, что человечество развивается по самоубийственному пути, исходя из экологических проблем и вообще из всего, что происходит сейчас с обществом всеобщего потребления — можно, конечно, но мне бы не хотелось. Поэтому на этот вопрос я бы отвечать не стал.
АЛ: Тогда я спрошу о тебе самом: есть ли что-либо, что ты хотел бы ещё изучить, исследовать?
Б.Р.: Никаких бросков в сторону от того, чем я занимался до сих пор, у меня никогда не было, и теперь уже ясно, что и не будет. Мои интересы ветвились и расширялись — их можно изобразить в виде кроны дерева. Если эта крона растёт, то поверхность её соприкосновения с окружающим увеличивается.
Поэтому когда некоторые считают, что Родоман занялся не своим делом, что он пишет почти порнографические сочинения, — это всё неправда. То есть, на самом деле это — никакое не хобби, с помощью которого я отдыхаю от своей профессии. Это — развитие моих обыкновенных интересов. География связана с туризмом. А туризм — это же люди, их взаимоотношения, в том числе и любовь, это и психология, в частности, психология путешественника. Поэтому у меня есть статьи, которые, может быть, и не будут признаны профессионалами, — по социологии, например: «Формирование ролей в неформальном коллективе». Это чисто социологическая статья, там рассматриваются различные роли — примерно сто ролей там описано: роль лидера, роль оппозиционера… — на примере туристского коллектива, да и любого коллектива, где люди просто собираются, даже для какой-нибудь пьянки или на дачу в гости поехать. Но это же совсем не посторонние для меня темы.
Практически от каждой своей работы — в том числе от такой, которая даже шокирует других, они не понимают, почему я об этом пишу, — я могу протянуть нить к своим профессиональным интересам.
А.Л.: А есть ли что-нибудь, чего ты не докричал человечеству?
Б.Р.: По-моему, нет. Ну, мысли ещё приходят в голову, и книги ещё возможны. А вообще я сейчас озабочен публикацией своих ранних работ. Дело в том, что меня и прежние публикации не слишком удовлетворяют: они выходили малыми тиражами; сейчас всё это уже библиографическая редкость. Интернет меня тоже не очень удовлетворяет, потому что он полон хулиганских, хамских комментариев…
О.Б.: Что из сделанного вами на сей день кажется вам самым важным?
Б.Р.: Когда-то я воображал, что на моём надгробном памятнике, который должен иметь форму не плиты, а куба, что само по себе очень дорого, потому что мраморный куб 1 х 1 х 1 метр — это чудовищно дорого, — можно было бы изобразить три чертежа. Они, собственно говоря, присутствуют и в моих книгах, и на их обложках.
Первый — это так называемые основные процессы пространственной дифференциации: чертёж, который показывает формирование всего сущего. Эта схема пока не получила никакого отклика в литературе, — хотя её развитием является многое, что теперь называют моей теоретической географией.
На втором месте у меня должна стоять схема, которая называется «Формы районирования». Районирование я рассматриваю как подобие классификации, и на вторую грань куба я поместил бы рисунок, изображающий эти процессы.
Третье — так называемая поляризованная биосфера, поляризованные ландшафты. Это такая утопическая схема желательного территориального симбиоза природы и общества, где, с одной стороны, — антропогенные транспортные сети и города, а с другой — природные заповедники и парки. Они пересекаются, вкладываются друг в друга, взаимодействуют как равноправные партнёры.
А с четвёртой стороны я хотел бы написать: «Правительственных наград не имел».
Оглавление
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Родоман. Памяти Бориса Родомана» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
1
Наш корреспондент внял совету своего собеседника и действительно встретился с Д. Н. Замятиным. Разговор с ним о гуманитарной географии, её возможностях, проблемах и перспективах мы намерены опубликовать в ближайшее время.
2
Имеется в виду Российский научно-исследовательский институт культурного и природного наследия имени Д. С. Лихачёва.
3
Николай Николаевич Баранский (1881 — 1963) — советский экономико-географ, организатор науки, создатель советской районной школы как направления экономической географии. Автор нескольких учебников по экономической географии СССР для средних школ, трудов по социально-экономической географии и экономической картографии.
