Рядовой для Афганистана

Александр Елизарэ, 2018

СССР, 1984 год. Александр Одуванчиков, следуя своей мечте, оказывается в воздушно-десантных войсках. Начинается суровая школа и преодоление себя. Предчувствия сбываются, после окончания учебного подразделения в Каунасе его направляют в Афганистан, город Кабул. Молодой солдат не представляет, что его ждет в древней и опасной стране. Лейтенант разведки США направляется в Афганистан для слежения за подразделениями ВДВ ОКСВА в Панджшере. Двое юношей – два взгляда на войну. Две дороги над пропастью. Действия романа основаны на реальных событиях. Автор проходил службу в ДРА в 1985-86 гг.

Глава I. Прибытие в «А»

Прибыли мы в Афганистан 26-го Апреля 1985 года прямиком на Кабульский аэродром. На самом деле это был международный аэропорт, но под конец 1979 года, когда «наши» зашли в Афган, он стал настоящим военным аэродромом для Советских военных всех мастей и родов войск. Контролировала аэропорт, как и всю столицу, 103-я гвардейская Витебская воздушно-десантная дивизия, ставшая теперь по солдатской молве просто — «Кабульской-десантурской».

Причалили мы на гражданском «корабле» Ту–154, поэтому в салоне у нас было все: две шикарные стюардессы, почему-то напоминающие луговых ласточек, минеральная вода, по стаканчику, и даже итальянская эстрада.

За минут — пятнадцать до посадки одна из стюардесс сладким голосом объявила.

— Дорогие мальчики. После приземления и остановки лайнера просим вас выходить из самолета организованно и главное быстро. Возможен обстрел аэропорта. Мы идем на снижение и готовимся к посадке в аэропорту города Кабул, столице Демократической Республики Афганистан. Судя по вашей форме, я вижу, что вы все десантники, поэтому, от всего нашего экипажа желаем вам одного — побыстрее отслужить и живыми вернуться домой.

На последнем слове она резко отвернулась к окошку и незаметно скинула слезу с длинных черных ресниц. Заметили это немногие, но те, кто слушал девушку и смотрел ей в рот, прямо с места закричали ободряющие фразы, мол, не бойся, красавица, все вернемся, мы же десантники, а не «соляра»⁶.

Но один старый прапорщик, сидевший в хвосте салона, пробурчал себе под нос.

— Только раньше и быстрее не надо, отсюда раньше только в оцинкованном ящике можно, на хрен такое нужно.

Наш серебристый самолет мягко приземлился и стал выруливать и разворачиваться.

Когда стюардессочка проходила мимо меня в своей коротенькой юбочке, сверкая красивыми и ухоженными ножками в итальянских чулках, я не удержался и спросил.

— А что так долго не выходим, все рулим по кругу? А, красавица?

— Сейчас развернемся, вас высадим, заберем пассажиров и сразу обратно, — с улыбкой ответила «ласточка».

— Ага! А кто новые пассажиры? — поинтересовался я.

— Наверное, те, кто уже отслужили, вернее отвоевали…

— А, ну да! Вояки! Тут что война? Когда подлетали, мы что-то не заметили! — с улыбкой спросил я. — Да здесь просто курорт! Теплынь!

— Тебе виднее, солдатик, — попыталась улыбнуться стюардесса.

— Слушайте, девушка, вы такая хорошая! Как Родина! Сейчас поднимитесь в небо и исчезните в облаках, а можно я вас поцелую? Когда еще придется? — смело спросил я. — Пожалуйста, в щечку! Обещаю, никто не узнает! Раз уж мы на войну прилетели…

Она ничего не ответила, а скорее всего, решила немного подумать и остановилась во времени и пространстве. Я не мог долго размышлять, самолет как вкопанный остановился и заглушил турбины. Я смотрел в ее глаза, и вечность засмеялась над нами, нет, скорее мы купались в вечности, пока не раздался рык одного майора, летевшего с нами.

— Десантура, вперед, я первый, остальные за мной! Не зевать, воробушки.

Я жадно вцепился своим пересохшим ртом в шелковую шею красавицы, которая была старше меня лет на десять. Потом вскользь, в ее влажные губы, пока живой поток таких же, как я пацанов, не увлек меня к двери, ведущей к жаркой и неизведанной земле.

Парни весело сбегают по трапу, вниз. Солнце! Какое огромное, мощное солнце! Жара! Вдалеке на горизонте и по кругу — горы: каменные, черно-серебристые, как будто железные.

Внизу, на бетонной взлетке, у нашего трапа, стоят старшие офицеры в званиях не меньше подполковника. Все в солнцезащитных очках. Впереди полковник, рослый улыбающийся детина в ярко раскрашенном камуфляже. Каждому из нас, молодых солдат, он жмет руку. Дошла и моя очередь, полковник жестко сжал мою ладонь в своей загорелой и обветренной лапе так, что костяшки моей почти детской кисти, еще не отвыкшей от мокрого и холодного ветра гайжюнайских дюн, слегка затрещали.

Я собрал все мыслимые силы и пожал его лапу в ответ, полковник улыбнулся и похлопал меня по плечу. Он был похож на агента «007» из одноименного фильма.

— Поздравляю, рядовой, с прибытием в Витебскую гвардейскую 103-ю воздушно-десантную дивизию, а теперь — Кабульскую.

— Спасибо, товарищ гвардии полковник! Я тоже рад, — я изобразил улыбку, от которой рядом стоящие офицеры дружно рассмеялись.

Мы вытянулись в колонну по одному и шагаем по горячему бетону. Навстречу нам идут поджарые дембеля⁷. Загорелые, бронзовые лица, голубые береты набекрень, на мундирах яркие знаки, знакомые каждому из нас. Кто-то из них прихрамывает, с трудом ступает с палочкой. Один худой солдат — с костылем, он портит весь вид красивой колонны, но держится этот рядовой молодцом. На его парадном кителе сверкают два ордена Красной Звезды.

Яркие тельняшки, аксельбанты из парашютных строп, на петлицах крупные золотые парашютики в обрамлении самолетов. В руках у дембелей дипломаты с яркими наклейками «Монтана», «Лэвис» и еще с разными неизвестными мне надписями. Форма выглажена, включая сапоги, на подошву которых пришпилен еще и дополнительный каблук. Дембеля жмут руку каждому из нас, некоторые обнимают случайных земляков и быстро, почти бегом поднимаются по трапу в самолет.

— Эй, братва! Удачи вам, пацаны, главное запомните с первого дня! Не трусить, не спать, стрелять метко и держаться всегда вместе! Это самое главное — быть вместе! — закричал один усатый дембель с медалью на груди. Ну, все, прощай, душманская страна, не поминайте лихом, братцы!

— Счастливо долететь! Мягкой посадки в Ташкенте! — восторженно прокричали мы им в ответ.

Один орденоносец вдруг не выдержал, сорвался и закричал обращаясь куда-то к горам.

— Проклятый Афган! Не хочу в Союз, не трогайте меня, где рота? Где наша рота! На боевых? — задрожал и надрывно заплакал он, словно болезненный и нервный старик. — Я остаюсь воевать! За всех наших рассчитаюсь! До последнего духа!

— Куда тебе, «старый», отвоевался уже, без пятки решил повоевать, — попытался успокоить орденоносца один из сержантов, — пойдем, не баламуть молодых, пойдем…

— Не пойду, помоги спуститься вниз, плевать, не полечу!

— Не ори, старшина, «шакалы»⁸ с рейса снимут всех! А тебя мать с отцом ждут, не забыл, герой? Плюнь, война уже не для тебя! Вот этим салагам оставь «духов», смотри, какая смена прилетела, — друзья обняли его и силком увели во чрево самолета.

Дембеля один за другим пропадают в двери «тушки», еще два-три мгновения, самолет закрывает двери и выруливает на взлетку, гудя всеми своими титановыми жилами и мускулами, чтобы быстрее покинуть высокогорный аэропорт. Минута, и он уходит круто вверх в чистое небо. Путь его лежит на север. Мы провожаем его взглядом, желая легкого пути и мягкой посадки в Союзе. Вслед за лайнером в небо поднимается пара штурмовых вертолетов, в марках мы пока не очень разбираемся. Они барражируют под его брюхом как две стрекозы под жаворонком. Зачем? Тоже провожают, наверное, или охраняют?

Секретно. Строго для служебного пользования.

Старшему офицерскому составу в «А». Главная военная прокуратура, Москва.

По рекомендации главного политического управления МО СССР. В политуправление 40-Армии, ТуркВО⁹.

Учитывая сложную военную обстановку в ДРА¹⁰ напоминаем, что при рассмотрении дел, связанных с нарушением воинской дисциплины среди старшин и сержантов срочной службы, награжденных боевыми медалями и орденами за проявленное мужество и героизм и получивших при этом, ранения, контузии и увечья, необходимо учитывать следующее. Командирам подразделений частей приказано ограничиваться снятием воинских званий с данных старшин и сержант, разжалованным в рядовые, получившим ранения, контузии и увечья, рекомендуем сохранять боевые награды, с целью не допустить массового недовольства и общего падения дисциплины в подразделениях ограниченного контингента Советских войск. Особенно в батальонах, участвующих в боевых действиях и имеющих потери личного состава ранеными и убитыми из числа военнослужащих срочной службы.

Обеспечить своевременную отправку уволенных военнослужащих к местам их постоянного проживания, исключить случаи негативного влияния передачи боевого опыта молодому пополнению. Так как это может негативно сказаться на морально-боевом духе всей 40-й Армии.

Мой взводный здесь, где-то рядом, мы строимся в колонну по три и шагаем мимо БТР¹¹, охраняющих выезд с аэродрома. Сверху на броне сидят солдаты в касках и бронежилетах со снайперскими винтовками и автоматами, по уши в серой пелене. Под нашими ногами появилась взвешенная летучая пыль, похожая на цемент, звучит команда: «Вольно, не в ногу марш, не пылить бойцы и ступать мягче!»

Скоро появился КПП — бетонный мешок, обложенный камнями и мешками с песком. Рядом стоит танк устаревшей марки и, кажется, не на ходу, с другой стороны — БМД¹² в боевом состоянии с нарисованными белыми парашютами на глянцевых зеленых боках. Солдат, в полном «афганском прикиде», в пыли и безмолвии, в серой маске на лице, поднял шлагбаум для нашей колонны. Мы оказались на территории десантной дивизии, ставшей для многих из нас родным домом на всю оставшуюся здесь жизнь.

— Пожрать бы, да и пить охота, — заворчал здоровый малый, идущий рядом со мной. — Прилетели на войнушку. Ни пожрать толком, ни поссать.

Кто-то из ребят одобрительно нукает в ответ, кто-то из прапорщиков строго и не по уставу отвечает: «Свиньи жрут, а солдаты принимают пищу, сынки! Отставить базар в строю! А то смирно побежим!»

Сзади нашего строя пристроились местные босоногие мальчишки, лет семи. Их человек пять. Двое их них догнали строй солдат и стали просить какой-то бакшиш¹³.

— Эй, сольдат, русс, давай бакшиш! Давай, давай!

— Ну-ка, душманята! Брысь, буру бача!¹⁴ — вдруг громко крикнул на пацанов солдат, стоявший в пыли. — Ёк бакшиш! Давай, давай отсюда, стрелять буду! Буру я сказал!

— Хей, дурак, ишак сольдат! Завтра приду, тебя ночью резать буду! — старший малец провел ладонью по своему горлу, изображая полное недовольство часовым.

Посмеявшись над русским солдатом и кинув в него несколько комьев сухой грязи, дети убежали, будто их и не было. Часовой опустил стрелу вниз и уставился в нас своим безмолвным и равнодушным взглядом. Этот взгляд будет трудно забыть, этот взгляд солдата на войне…

Основной строй идет молча, с любопытством рассматривая невиданные картинки нового мира. Мне кажется, что мы — рота межгалактического звездного десанта, высаженного на ранее необитаемую планету, где нас ждут необыкновенные и захватывающие приключения. Может, в здешних лесах обитают чудесные звери и птицы, высоченные деревья скрывают под кронами девственного леса чистые и бурлящие реки, которые кишат невиданными рыбами? Да! Видимо нам повезло, ребятам, оставшимся служить в Союзе, такое и не снилось. Что они там видят в холодных городках Прибалтики, Пскова, Витебска, Тулы? Заснеженный плац, зимние стрельбы по десять патронов на брата. А мы здесь, практически на другой планете — в Афгане…

На этом месте я погрузился в воспоминания полугодичной давности, когда прощался с мамой и отцом около нашего старенького железнодорожного райвоенкомата на улице Патриса Лумумбы у дома под номером «2» и обещал им не попасть в Афганистан. Обещал, но слово не сдержал. Конечно, перед родителями я сподличал, ведь мог, мог и не лететь сюда. А может быть, мне это только кажется, что я мог не попасть в эту минуту на эту пыльную дорогу? Может, давно было все решено за меня, и напрасно предаваться иллюзиям, что ты сам что-то решаешь. Что произошло, то уже не в чьих силах изменить. Я вошел в лабиринт, выход из которого только один. Вернее, дорога одна — прямо, никуда не сворачивая. А итог — сама неизвестность, которая пугает и манит одновременно с необыкновенной силой узнать, что там впереди. Сколько лет я ждал этого, сколько предчувствовал, убегал и снова возвращался на эту узкую тропу. Бабушка всегда говорила, мол, убежать можно хоть от кого, но только от своей судьбы не сбежишь. Это верно, конечно, но добрая ли она, моя судьба…

Полгода назад. Свердловск, ноябрь 1984

Военком, цветущий полковник с улыбкой инквизитора и лысиной Сократа вышел на крыльцо своего комиссариата и толкнул речь, призванную успокоить рыдающих матерей новобранцев.

— Уважаемые родители, сегодня вы провожаете своих сыновей выполнять почетную обязанность любого гражданина СССР — учиться защищать свою Родину, свое Социалистическое Отечество! Я вижу перед собой уже не мальчиков и не юношей, а мужчин. Давайте не станем в этот торжественный день омрачать начало их службы вашими слезами. Им это ни к чему. Два года пролетят быстро, поверьте мне, отцу молодого офицера и бывшего солдата! Вам спасибо за ваших сыновей!

— Полковник, ты лучше скажи, где хлопцы служить будут? — выкрикнул чей-то отец из родительской толпы. — Ну, хоть соври что ли?

— Врать не умею! Не люблю! Знаю, что ребята отправятся служить в основном в Московский и Сибирский военные округа…

— Афганистан им не светит, может, знаете?

— Нет, конечно! — уверенно ответил полковник. Если вы имеете в виду ребят, годных без ограничения здоровья, значит в ВДВ. После учебного подразделения они будут направлены в Группу Советских Войск в Германии. Во всяком случае, я не знаю, кто из наших призывников направляется в ДРА. Все будет решать командование учебки — через полгода.

Родители, опустив головы, стали расходиться. Кто-то принялся играть на гармони, пытаясь превозмочь холодный ветер.

Комиссар поднялся к себе в кабинет и закрылся на ключ. Он набрал по телефону три цифры и негромко доложил.

— Товарищ генерал-майор, команда «ВДВ–А» за номером «300» отправлена в количестве 87 человек. Сегодня 10 ноября 1984 года.

— Молодец. Ну что, эта команда тоже вся в ДРА? План выполнили, кажись?

— Выполнили, но эта команда — смешанная, направляется в десантную учебную дивизию в Литву в местечко Гайжюнай. А «афганцы» ушли еще первого ноября в Чирчик¹⁵ и Фергану.

— Добро, и не надо ни с кем на эту тему, как ты понимаешь, информация строго служебная, можно сказать секретная. Будь здоров, — сухо закончил генерал.

Офицер первым положил трубку, закурил «беломорину» и настежь распахнул окно. В комнату ворвался морозный уральский ветер, густо перемешанный с рыжей копотью от мартеновских печей Верх-Исетского металлургического завода. Мужчина нервно закашлялся, задавил чинарик в чугунной пепельнице и закрыл окно. Сел за письменный стол, обхватил свою голову руками, пытаясь делать массаж: «Все, надо уходить из армии, не могу больше. Затеяли войну, неужели нельзя было обойтись советниками и поставками оружия. Я же был советником в Египте, тоже ставился вопрос об увеличении контингента, но ведь воздержались. И правильно сделали. Устал я принимать зареванных матерей, помогать хоронить им своих солдат. Одна болтовня, интернациональный долг, слава героям. Никому этот герой не нужен кроме матери и отца. Вроде слух прошел, что будут выводить войска… Ни хрена, пока раскачаются… еще сколько сотен цинков придет. Эх, мать твою, а если я сейчас уйду, то моего сына летеху точно загребут в Афган, и некому прикрыть будет. А он, наивный дурак, рвется туда, но я не могу, не могу себе этого позволить! Единственный сын! Сволочи, безумцы, гады! Заварили мясную кашу, маразматики…»

Полковник не смог прикрыть своего сына, через два месяца он получил от него письмо со штампом «полевая почта». Он нервно разорвал конверт, развернул мятый листок и прочитал: «Папа, я горд и счастлив! Я Советский офицер и командир экипажа боевого вертолета. Я интернационалист! Помнишь, как мы пели с тобой когда-то давно на ночной Волге: «Гренада, Гренада, Гренада моя!» И в Афганистане будет социализм! Папка, здесь так здорово. Кабул красивый городок, а какие девушки, фантастика! Я почти влюблен в эту страну. Целую крепко, тебя и маму». Полковник не просто плакал, он стал выть и орать, словно обезумевший волк, потерявший своего единственного волчонка. Через три дня, немного уняв нервы, он подал рапорт об отставке…

— Рота, стой! Буру! — ядреный рык огромного майора, похожего на пустынного льва, вылезшего из своей норы, оборвал мои воспоминания. Я снова оказался в городке 103-й воздушно-десантной дивизии на окраине Кабула.

Колонна новобранцев остановилась у огромного металлического ангара, похожего на укрытие для межпланетных кораблей, как в американском фантастическом фильме «Козерог–1». Мы задрали подбородки кверху, пытаясь получше разглядеть всю грандиозность данного сооружения.

Майор продолжал свое эмоциональное выступление перед нами и явно получал от этого удовольствие.

— Рота, слушай мою команду! Нале-во! Привели себя в порядок, воробушки, подтянули ремни! Р-р-раняйсь! Отставить, е-едрена-Матрена! Раня-я-ась! Кхе! Смир-на! Гвардейцы! Вы прибыли, кто пока не понял, в Витебскую, гвардейскую, Краснознамен-нуй-я, орденов Ленина и Кутузова, 103-ё, воздушно-десантную дивизию! А сейчас вы стоите на святой земле гвардейского 350-го парашютно-десантного полка — «Пал-тинника»! Это лучший полк в дивизии и во всем ограниченном контингенте! У вас есть редкая возможность записаться прямо сейчас в его доблестные ряды. Лучшие из вас пополнят разведроту полка. Самую боевую роту! Ну? Кто в «полтинник»¹⁶ желает? Три шага вперед, марш! — майор закончил пламенную речь и захлопнул огромную нижнюю челюсть.

Я отметил для себя, что этот офицер очень похож на французского актера Жана Марэ. Классическое крупное лицо, огромная нижняя челюсть, венчающая волевой подбородок — синий от мощной щетины. Выразительные голубые глаза, посаженные глубоко и спрятанные под массивные надбровные мышцы. С его внешностью можно было стать звездой киноэкрана, а не рвать глотку перед пацанами — солдатиками. Он тоже, как и все мы, ничего не может изменить, а орет на нас, для того, чтобы настроить на то, что здесь кончились игры. Здесь придется применить все то, чему нас научили за полгода в учебке. А чему нас научили? Ну да, тому, что мы самые дерзкие и сильные солдаты. Никто кроме нас! А кто против нас, тот уже в истории. Уже неплохо.

— Товарищ гвардии майор? — вдруг пискляво спросил один солдатик.

— Что! Резче излагай, боец! — с усмешкой рыкнул офицер.

— А мы с парашютами прыгать будем?

— Ха, ха! С гранатометами, с минометами точно будем, но без парашютов. Щегол!

— Как это…

— Увидишь, сынок. С вертолетов! Еще вопросы есть, нет, вот и отлично. Вперед марш. — Майор вдруг стал спокойный и отрешенный. Отвернулся от строя и мудро посмотрел в горы, словно орел.

Парни впереди, сзади, сбоку стали нехотя выходить из строя с желто-серыми лицами, похожими по цвету на стены армейского «сортира». Я и еще несколько солдат застыли как вкопанные и не двигались с места. Тогда я не знал, что мной двигало, но мой внутренний голос сказал четко и спокойно: «Стой Санек и не дергайся».

Майор «Марэ» направился ко мне. Мне даже понравилось, что вот так, просто, я смог проигнорировать призыв незнакомого мне начальника и вызвать его жаркий интерес к моей персоне. Для большей убедительности я вытянулся по стойке смирно, напряг на всякий случай брюшной пресс и задрал подбородок высоко в небо.

— Ну что, боец, замерз, сынок? Не хотим служить в лучшем полку десантной дивизии? Атве-чать! — заорал офицер в мои глаза, да так, что его слюна брызнула мне на нос, а мой брюшной пресс принял достаточно увесистый удар кулаком.

— Ни как нет, товарищ гвардии майор! — безукоризненно и громко гавкнул я.

— Ну, тогда почему такая нерешительность, воин? Укачало головку, сынок, во время перелета? Га-га! — засмеялся майор. — Что, господа лабусы, не привыкли к туркестанскому горячему приему?

— Никак нет! Решительность на месте! — твердо сказал я.

— Молчать, воин! Я не удивлюсь, что ты еще и художник. Зря ты, солдатик, наверное, сюда прилетел.

— Ни как нет, не зря! Служить хотим, и только в ВДВ, — отчеканил я, — а здесь не укачивает! В принципе. Аксиома. Так как голова десантника — кость, а кость не укачивает! Костью нужно головы противника разбивать. Пардон, лучше саперной лопаткой! А головку тем более не укачивает. Так как головка, она же башня боевой машины десанта, предназначена для размещения в ней оператора-наводчика боевой машины.

Офицер внимательно выслушал мои мозговые выкладки, нахмурился, а строй молодых солдат весело и громко заржал.

— Молчать в строю! — гаркнул майор. — Недоноски, половины десантников! Мальчики с большими членами. Шмир-на! Я не понял, сыны, служба медом показалась, не успели приземлиться своими «зелеными жопами» в Афганистан! А-а, да! Аксиома, теорема! А ты умный что ли, юморист? — обратился он ко мне. — Может математик Эйнштейн? Олег Папанов, Юрий Никулин, может Гоша Вицин или Савелий Крамаров? Аа-а, нет, ты просто решил стать здесь клоуном? Ладно, бойцы, всем встать обратно в строй. Сейчас размещаетесь в кинозале, где вас распределят по частям и гарнизонам. Потом вашим воспитанием займутся старшие опытные товарищи. Вот где будет весело, а умники и юмористы поедут туда, где чаще всего награждают медалями и орденами, в основном посмертно! Га-га! В самую «жопу»! — загоготал от смеха майор и продолжил. — Заходим вовнутрь спокойно, но стремительно! На месте бего-ом ма-арш! — скомандовал «Жан Марэ», закурил сигарету и сильно выдохнул дым в строй бегущих солдат.

Мы стали заходить в этот «космический ангар», оказавшийся клубом дивизии и закрепленный за «полтинником». Нас догнала и выстроилась чуть дальше вторая рота таких же желторотиков — новобранцев. Это были наши знакомые ребята, летевшие с нами с самого Каунасского военного аэродрома, собственно, это вообще не аэродром, а просто огромное взлетное поле для стоянки и взлета самолетов военно-транспортной авиации, не отмеченное ни на одной карте СССР…

Из Каунаса до Ферганского полка ВДВ мы вылетали 25 апреля рано утром одним бортом с ними в надежном и огромном Ил–76. Загрузили нас тогда полный самолет — двести пятьдесят десантных душ, включая командиров взводов и старшин-прапорщиков. Внутри салон был оборудован алюминиевыми конструкциями с жесткими креслами в два этажа. Летели долго, не меньше пяти часов. Командир экипажа то и дело выходил в эфир и шпарил армейские анекдоты, иногда смешные, но в основном затертые, как солдатские портянки. Шутка ли, пролететь через весь Союз из Литвы в Ферганскую долину. Через час полета и болтанки по воздушным ямам многих стало подташнивать. Штурман тогда по громкой связи в шутливом тоне объявил: «Братва, внимание! У каждого за спиной бумажные пакеты. Снимайте и блюйте туда, на головы товарищам и на пол не надо! Как поняли?»

Мы одобрительно закивали, кто-то уже не кивал, а хватал пакет и извергал туда все ненужное в этом бренном мире. Я удивлялся сам себе, обычно мне хватает пяти минут на каруселях, чтобы меня укачало по полной. Поэтому я всегда обходил все парки аттракционов за километр. И на призывной комиссии, когда молоденькая медицинская сестра спросила, укачивает ли меня в транспорте или на качелях, я с улыбкой соврал: «Это чувство мне не знакомо». А сейчас, в теплом брюхе небесного «горбатого кита», нас болтало и бросало по разным высотам. Я понимаю, что маршрут у нас военный, скорее всего — секретный.

Снова набираем высоту, летим на девяти тысячах метров. Через двадцать минут срываемся вниз, переходим на семь тысяч. На мат уже никто не обращает внимания, тошнит всех: бойцов, старшин сверхсрочников, прапорщиков пофигистов и лейтенантов гитаристов. Плох тот командир взвода, который не дружит с гитарой, ведь она как боевая подруга и верный друг, успех у твоих солдат и любовь их к своему взводному командиру.

Командир взвода подошел ко мне и закричал в мое правое ухо, пытаясь перекричать гул турбин.

— Ну как, Саня, дела? Жив маленько? Здорово, летим как янки во Вьетнам!

— Отлично, командир! — улыбнулся я в ответ.

Я одобрительно закивал головой, мне нравится дружеский тон офицера, но я едва сдерживаюсь, чтобы не потянуться за бумажным пакетом. Уши заложило так, что приходилось догадываться, о чем говорят солдаты по соседству. Все жаловались на невыносимую болтанку. Взводный пил греческий апельсиновый сок из алюминиевой банки, и дал глотнуть мне. Я сделал один глоток и отдал банку офицеру, больше пить боюсь, вдруг и вправду, стошнит.

Какой-то молодой и очень «зеленый» лейтенант с нижнего яруса закричал.

— Сколько можно болтаться в этих консервах! Дайте мне мой парашют и откройте дверь, я сойду на ближайшем повороте!

Самолет сотрясся от дружного смеха, никто и не задумывается серьезно он это, или нет.

— Брат, забудь про парашют на ближайшие два года, — посмеялся старлей, сидящий в хвосте самолета. — Мы теперь верблюды, корабли пустынь — это в лучшем случае, а в худшем — просто мясо, говядина.

— А ты что, самый бурой и информированный? — недовольно спросил лейтенант. — Откуда знаешь, что прыгать не будем?

— Как откуда? Люди говорят, — ответил старлей, — те, что вернулись — не прыгали! Караваны били, какие прыжки, боевая работа! Водка, баня, девчонки по выходным! Если конечно достанется сестричка!

— Хреновые значит десантники! А я буду, слышишь, — возмутился лейтенант, — буду прыгать, хоть бы к черту в пекло! Я член сборной вооруженных сил по десантным войскам, я всегда должен прыгать, мне к чемпионату СССР надо готовиться. На черта мне какие-то караваны, бабы, водка. Я спортсмен, я даже не курю! Женат я, год уже. У меня жена красивая, лабуска, эх, девка!

— О, а вот с этого эпизода поподробнее, — крикнул кто-то из офицеров. — Расскажи, лейтенант, какая у тебя жинка. Груди какого размера, глаза голубые или карие?

— Обойдетесь, вот ведь прохвосты, жинку им мою распиши! Вот вам! — лейтенант показал всем увесистую фигу.

— Без обиды, брат, говорят, там, «за речкой»¹⁷, наши воюют, ползают как черви в грязи и собственной крови! Не до соревнований! Тебе еще не поздно, в Фергане можешь пересесть в другой самолет, член сборной! И к жинке домой, в мягкую постель, — засмеялись офицеры и поправили, как по команде, свои усы.

— Я слышу, ты мне грубишь, летеха, может, поговорим по приземлению, а? Что скажешь? — крикнул обижено в хвост самолета спортсмен-парашютист.

— Легко, брат, правда, я не сказал тебе, что я ведь тоже «член»! — закричал старлей из хвоста. — Член сборной прибалтийского округа по боксу и армейскому рукопашному бою! Так что смотри, стоит ли?

— Черт с тобой, «член», я тоже могу в рукопашку! Эх, блин, говорила мне мамка: «Не ходи ты сына во солдаты». Вот засада, зачем же мы все туда летим? Мать вашу, мы ведь парашютисты, а не «соляра»? Не понимаю ни черта, — офицер затих и, наверное, заснул. На его вопросы никто не ответил.

Самолет выровнялся и пошел по прямой. Я вдруг уснул и даже перестал слышать шум турбин.

Через несколько часов мы приземлились на военном аэродроме туркестанского военного округа, в Ферганской долине. Наш самолет коснулся горячей бетонки, пронесся еще метров триста и замер. Открыли заднюю рамку. Мы стали выходить и осматриваться вокруг. Ну и печет, градусов сорок, не меньше. К нашему «Илу» подруливает «УАЗик» с полковником и двумя сержантами автоматчиками, все четверо, включая водителя, в десантных беретах и в выгоревшей добела амуниции. На горизонте в раскаленном мареве виднеются редкие южные деревца и белые домишки.

К нам бежит старик с двумя малолетними детьми — мальчиком и девчушкой. За ним поспевают три пестрые, почти бесшерстные дворовые шавки. Собаки радостно лают и крутят весело хвостами. Дети шумно кричат и просят у нас наши сухпайки, особенно их интересует сгущенное молоко и говяжья тушенка.

Солдаты стали дружно вытаскивать из своих мешков различные консервы и передавать детям и старику. Скоро благодарных рук уже не хватает, и старик с детьми радостно уходят.

Отойдя от самолета метров — пятьдесят, старик вдруг обернулся и радостно прокричал.

— Дэсантники! Спаси вас Аллах! Там, «за рэчкой»! Всевышний справедлив, каждый получит то, что заслю-жил!

Гора консервов все растет, к ней бежит детвора с ближайшего поселка и весело растаскивает все маленькими ловкими ручонками. Мы вываливаем из своих мешков почти все банки и пачки с галетами. Пить, как хочется пить, все остальное нам больше не нужно.

Многие парни блюют, отойдя от самолета метров на двадцать. Солдаты жадно опустошают содержимое своих фляжек с остатками литовской прохладной воды. Офицеры и прапорщики — кто покуривает, кто пьет личную, затаренную раньше минералочку. Звучит команда старшего офицера на построение. После проверки личного состава, полковник ставит задачу на марш-бросок в пять километров до городка учебного Ферганского полка ВДВ. Офицеры переходят на бег, и вся наша солдатская масса побежала, подчиняясь общему привычному порядку. Минут через двадцать кто-то из солдат стал отставать, кто-то даже упал. Полковник из «УАЗика» не унимается, и приказывает продолжать бег и нести «шлангов»¹⁸ на себе. Бежать в парадке, а это — галстук, фуражка и туфли для увольнений в город, настоящая пытка. За спиной бьет по лопаткам полупустой вещь-мешок с оставшимися в нем пустой фляжкой, запасным тельником и новеньким беретом десантника.

Прапорщики недовольно бурчат и вскоре дружно отстают от колонны и переходят на шаг. Через час бега мы прибываем в городок учебного полчка. Солдаты находят какой-то ржавый металлический бак на четырех таких же ногах, оказавшийся пунктом для умывания и мытья котелков. На его боках множество краников. Мы раздеваемся до пояса, обливаемся. Потом жадно пьем коричневую воду из соседнего бачка. Оказалось, что это вовсе не вода, а чай из верблюжьей колючки, в который накидали еще и таблетки с хлором. Но все равно, вкусно. У меня все плывет перед глазами, я пью эту необычайно вкусную «воду» и не могу напиться. Солдаты разбредаются в поисках тени, падают на махонькую травку, под каким-нибудь колючим кустиком и отрубаются с улыбкой на лице.

Офицеры столпились вокруг одного солдатика, которому стало плохо во время марша по долине. Кажется, ему делают искусственное дыхание. Любопытных солдат не подпускают. Полковник звонит в штаб полка, потом в госпиталь и страшно ругается. Двое солдат, бывших при нем, несут потерявшего сознание рядового в «УАЗик», туда же запрыгивает один из молодых прапорщиков. Автомобиль срывается с места и уносится прочь.

Несколько побеленных длинных глиняных казарм, спорт зона, десантный городок, ржавая парашютная вышка без купола наверху, беседка-курилка, аллея высоченных пирамидальных тополей, уходящая куда-то далеко к предгорьям — и ни души. Вот и все, что врезалось в мою память в этой Ферганской долине. Под ногами выжженная солнцем земля, превратившаяся в высохший цемент. Городок пуст, словно отряд крестоносцев где-то в Марокканской пустыне был застигнут страшной вестью о приближающихся тучах арабских воинов и в спешке ушел куда-то в горы.

Лишь через полтора часа, когда солнце спряталось за высоченным хребтом и многие из нас стали приходить в чувство от нестерпимой жары, мы заметили на флагштоке, высоко, в прозрачном синем небе красный флаг. Он бился в потоках вечернего ветра, будто алый парус в морских просторах. Я лежу и смотрю на него, улыбаясь. На мгновение вспоминаю Черное море, Новороссийск, свою мечту о службе в морской пехоте. Мне кажется, что я на палубе огромного десантного корабля, гордо бороздящего Средиземное море.

Мне не то чтобы весело, но все же радостно на душе, что я в десанте. Пусть не в морском, зато в самом настоящем — воздушном — на неизвестной, спрятанной в горах маленькой заставе парашютистов. Рядом такие же парни с крепкими нервами и сильными мускулами. С каждым днем мы становимся тверже, мудрее и старше. Уже не услышишь в наших беседах в курилке о разной ерунде, случавшейся с нами там, в той прошлой детской жизни.

Парни просыпаются и многие смотрят в небо, на флаг и на горы. Приходят офицеры, мы строимся и отправляемся на ужин. В большой палатке расположены длинные деревянные столы, точно такие же, что кормили русских солдат еще в войну 1812 года. Фонари качаются на ветру, в столовой полумрак. Каждому входящему десантнику выдают по две таблетки и заставляют немедленно проглотить. Таблетки, как и чай, пахнут хлоркой, мы морщимся, но глотаем их. Так надо. На ужин настоящий горячий сладкий чай. Все остальное есть у каждого солдата, но оказалось, что почти все сухпайки отданы маленьким жителям Ферганы. Я жую галеты, парни передают по столам оставшиеся банки с тушенкой и гречневой кашей. Каждый загребает по ложке и передает банку дальше. Есть особо не хочется, зато чай очень вкусный, не такой как в Каунасе.

Я присел у белой казармы нашего «дома» — на эту ночь. Из темноты появился командир взвода Семенов и сказал, что завтра утром мы вылетаем в Афганистан и попросил выполнить одно важное для него дело.

— Ладно, утро вечера мудренее, — махнул он рукой, постоял в задумчивости, и ушел в ночь.

Сверчки и цикады поют так громко, что их треск распространяется повсюду, отражаясь от черных предгорий и возвращаясь в самые уши. Эта мелодия не утомляет, она прекрасна и вечна, словно маленькие ангелы поют бесконечную мелодию жизни. Они будут петь всегда, если даже случится непоправимое, и я не вернусь из той неведанной страны, в которую мы влетим завтра на серебряных самолетах судьбы.

Странное, необъяснимое состояние, от которого встают дыбом волосы на затылке и бегут мурашки по всему позвоночнику. Где-то, внутри меня, все сжалось от едва тлеющей тоски по родителям — особенно по моему папке. Он только с виду был всегда дерзкий, смелый и независимый, но если бы со мной случилось несчастье, то он точно не выдержал бы такого удара. Мама — всегда ласковая и ранимая, но внутри была необычайно сильная, думаю, она смогла бы пережить мой геройский выход из жизни. Конечно, эти картины нужно прогонять, иначе они заполнят все твое мышление и, в конце концов, создадут опасную ситуацию.

Мысли мои плавно перестроились и потекли совсем в другом направлении. Я вспомнил как очень давно, наверное, в первом классе, мама читала нам с сестренкой книжку про путешествия Синдбада-Морехода, превращения Халифа-Аиста и волшебную лампу Алладина. Сказки Древнего Востока будоражили мое воображение и снились мне по ночам, они пленили меня и звали к себе. Ну что же, завтра все мои мечты станут явью, и я увижу волшебную, неизведанную и древнюю страну — Афганистан.

Мы вошли в пустую казарму Ферганского учебного центра ВДВ. Тишина, запустение, как в морге. Удивительно бедная обстановка, деревянный пол времен борьбы Красной Армии с басмачеством в Средней Азии. Старенькие стены с облупившейся краской. Солдатские кровати стоят в один ярус, второй просто не вместится, потолок слишком низок. Пара горящих лампочек на весь длинный коридор.

Где-то в углу трещит радио-транзистор:

«Яростный строй отряд, радостный строй гитар!

Словно степной пожар песен костры горят…

Но одержимость всегда права, когда находит свои слова!»

Когда-то давно, год или два тому назад, я очень любил эту песню и готов был слушать ее ежедневно. И сейчас она пробудила во мне спящее мужество, протрезвила от мрака и тяжелых раздумий. Неожиданно, из того же темного угла послышался шорох и с двух кроватей поднялись двое высоких загорелых словно черти и очень худых старших сержантов-десантников. Видок у них был отвязный и расхлябанный. Они ухмыльнулись, глядя на нас и завели разговор.

— Молодняк, здорово! Располагайтесь, выбирайте себе кровати, матрацы там, в углу, одеяла там же. Можете ложиться и дрыхнуть.

— Спасибо! — промямлил кто-то из наших.

— Надолго к нам? — обратились они ко всем сразу.

— Нет, завтра утром уже в Афган! — ответили мы почти хором.

— А, ха, смертнички! А куда?

— Вроде в Кабул, дальше не знаем! Может куда-нибудь в Кандагар¹⁹, — ответил один незнакомый мне парень.

— Если в Кабул — считайте везунчики, там «духов» почти не осталось, их всех наша десантура перебила. Если в Кандагар — считай, не повезло, Баграм²⁰ — цинковый ящик, Джелалабад²¹ — тоже полная «жопа». Вы откуда прилетели, голубки?

— Кто откуда, но все с Литвы — с учебки, — ответил я.

— А, ясно, лабусы значит. Не страшно лететь в Афган?

— Нет, конечно, вообще по хрену! Мы что, не десантники, «мабута»²² что ли? Да мы голыми руками этих бородатых…

— Ха, ну-ну! — засмеялись сержанты.

— А вы здесь служите? А где другие солдаты, курсанты? — поинтересовался я.

— Там давно уже все, — сержант с желтым лицом нехотя махнул рукой в сторону гор. — На прошлой неделе разлетелись «голуби».

— А вы что же? — спросил я.

— Мы, гм, а мы уже свободные личности, через пару деньков домой. Отслужили!

— В Афгане что, не были? — спросил здоровый и смелый верзила.

— Ча, салаги, любопытные! Были мы там, были! В 350-ом десантном волчьем полку.

— Расскажите? — осторожно спросил я; сердце мое, почему то, часто забилось.

— Недолго мы там были, в прошлом году. За полгода несколько ранений, контузия, гепатит, у моего кореша и тиф, и желтуха. Хватит, повоевали. Здесь лечились, потом хотели нас обратно отправить, чтобы мы там уже точно сдохли, но врач местный — хороший и добрый капитан — нашел у нас дистрофию. Нас и оставили, пожалели, наверное.

Мы переглянулись и в разнобой стали спрашивать у дембелей про Афганистан.

Оказалось, что они здесь на учебной точке почти год. Этот городок лишь точка, максимально приближенная к диверсионному лагерю в горах, чтобы солдаты привыкали сразу к горной обстановке, никаких излишеств. Сержанты-доходяги принимают молодых, следят за городком, в общем, ждут увольнения в запас. Еще мы узнали, что за Афган им вручили по медали «За боевые заслуги», и что роты, где они служили, наполовину полегли в боях с басмачами где-то в окрестностях Джелалабада и Панджшерского ущелья²³.

Я подобрал себе более-менее живой без дырок матрац, получил у сержантов серые простыни, за минуту упал в кровать и отрубился. Может тело мое спало, но мозг судорожно размышлял: «Неужели это правда, что роты, где служили эти сержанты, наполовину уничтожены? Врут, наверное, вояки? Точно врут, не может этого быть! Ну, пусть не наполовину, пусть поменьше». Я закрылся одеялом с головой.

Сержанты снова включили свой транзистор. Я приоткрыл одеяло и стал слушать. Эдита Пьеха как-то жалобно пела.

«Свэтит незнакомая звезда,

Снова мы оторваны от дома,

Снова между нами города,

Звездные огни аэродро-ма.

Надо только выучиться ждать,

Надо быть спокойным и упрямым,

Чтоб порой от жизни по-лу-чать,

Радости скупые телегра-а-мы!

Надежда, мой компас земной,

А удача — награда за сме-елость,

А песни довольно одной,

Чтоб только о доме в ней пе-е-лось…»

Все мое существо сжалось, сердце колотилось не в такт и как-то жалобно. Я вспомнил отца и маму, заснеженный аэродром какого-то маленького городка, куда мы с мамой прилетели к внезапно заболевшему отцу. Батя тогда работал там вторым тренером местной хоккейной команды и сильно простыл на одной из тренировок. Мама отпаивала его куриным бульоном и чаем с малиной. Она бранила отца, что тот неисправимый романтик-хоккеист и даже дурак, готовый работать за гроши, лишь бы это был хоккей. Отец кашлял и соглашался. Мы забрали папку домой. Мама была довольна, а я счастлив. Городок провожал нас страшным морозом и пургой, кажется, это был Череповец. Старый красный трамвай, похожий на черепаху, сошел с рельс и стоял, заметаемый снегом. Почему-то этот трамвай мне врезался в память об этом городке.

Я вырос и стал еще большим дураком, чем мой отец. Завтра, нет уже сегодня, я полечу в далекую и опасную страну, где бандиты и басмачи русским солдатам отрезают головы и вспарывают животы, где молодые пацаны за год становятся высохшими стариками, переболевшими тифом, малярией и желтухой. В страну, где я буду простым солдатом, который, в общем-то, расходный материал, просто ветошь и дерьмо. Мясо для войны. Нет, я все равно полечу туда, я не допущу, чтобы меня заменил пугливый деревенский паренек, я справлюсь! А разве у меня есть выбор? От судьбы не сбежать. Бабушка была права. До встречи, Афганистан!

Немного поворочавшись, я тревожно уснул. Чистейший горный воздух и пение цикад, сделали свое дело. Приснился мне пыльный Афганистан, наш самолет все садился и снова садился в пустыню. После приземления нам раздали винтовки. Почему винтовки? И по горстке патронов. Мы бежали сквозь ветер и пыль. Я никак не мог представить себе врага — образ душмана²⁴ не желал вырисовываться в моем подсознании. Душманов я так и не увидел, только ветер и песок… Под утро мне приснилась моя медсестра из Каунасского батальона, она была в майке-тельняшке, из которой то и дело выпрыгивали непослушные маленькие груди с розовыми почти острыми сосками и в прозрачных трусиках с кружевами, сквозь розовый шелк которых угадывался заросший нежной растительностью упругий девичий лобок. Она смотрела на меня и была совсем рядом, я видел ее розовый ротик, карие глаза и пышные длинные волосы, падающие почти до пояса. Она была счастлива со мной, а я с ней. Мы просто смотрели друг на друга не прикасаясь… но на самом интересном эпизоде меня растолкал Витек Кинжибалов, мой друг по нашему несчастью, или счастью: «Подъем, великий мастурбатор ВДВ, самолета заждалась, однако, ха!»

Утром после завтрака пронесся слушок, что солдатик, которого вчера откачивали после марша, помер от разрыва сердца в больнице Ферганы, а вернее еще раньше, в «УАЗике» «бешеного» полковника. Этот слух в солдатской среде распространили вездесущие прапорщики. Двое из них написали рапорта и отказались лететь в Афганистан. Я их не виню, это их дело. У каждого своя причина, чтобы не лететь на войну. Мы поверили и молча почтили пацана, так и не долетевшего до своего Афгана. Горько, а может судьба оберегла его и не позволила пересечь эту грань, где его ждала бы еще более страшная участь? Кто его знает? Я первый раз озлобился на старшего офицера, на того полковника, который погнал нас по Ферганской долине в сорокаградусном пекле. Солдат умер. Полковник не виноват. Никто не виноват. Русский солдат погиб, так и не долетев до своей войны, оступился, упал в верблюжью колючку и уснул. Может он просто хотел пить? Почему солдатам не дали воды…

В маленькое окно железного клуба, я увидел как солнце садится за горы. Первый день в Афгане догорал. В клубе нас примерно двести молодых солдат. Об этом доложил огромный майор тому самому полковнику, который жал мне руку на аэродроме. Полковник требовал точно уточнить количество новобранцев, цифра двести ему явно не нравилась, от этого у него дергалась щека. После поголовного пересчета нас оказалось сто девяносто семь, не считая десятка офицеров и нескольких прапорщиков.

Если нас из Гайжюная летело двести пятьдесят, значит, в Фергане остались полсотни десантников, наверное, они прилетят завтра.

Потом я узнал, что в Кабул они не полетели, а на Ан–12 их прямиком забросили в город Баграм. Баграм — это слово, от которого мне становилось жутко, от этого набора букв веяло холодом и дикостью. Я не хотел в Баграм. И мечтал лишь об одном — остаться здесь, в десантной дивизии, на краю Кабула. Туда улетел Жека Бутаков — добрый уральский парень. Он тоже не хотел в Баграм, но «приказ» этого не знал.

За каких-то пару часов я привык к военному аэродрому, к десантному городку, к этому пыльному воздуху и жаркому солнцу; к комдиву, с огромными лапами тигра и улыбкой Джоконды.

Леонардо да Винчи, Ван Гог, Пикассо, папкины книги, холсты, мольберт, как вы далеки от меня. Я осмелился растянуть пространство на тысячи световых лет, не спросив никого, я захотел проверить себя на прочность. Я не ожидал, честно не ожидал, что игра моя зайдет так далеко. Ну что же, главное теперь спокойствие и хладнокровие. Я вернусь, я обязан вернуться и нарисовать все, что предначертано свыше! «Вы слышите, живые вещи мастерской художника, я вернусь!»

В уютном кинозале мы уснули и спали не меньше получаса, пока клуб не наполнился множеством офицеров из всевозможных полков, батальонов, отдельных рот непонятного пока нам назначения.

Один усатый капитан пришел с гитарой, уселся в первых рядах и принялся подбирать аккорды. Он был похож на кота, того, что ходил в сапогах. Вначале старшие офицеры, в выцветших камуфляжах, стали вызывать вновь прибывших офицеров и прапорщиков, я заметил, как и моего командира вызвали окриком.

— Отдельный батальон связи! Старший лейтенант Семенов Александр, здесь? Прилетел? — крикнул офицер маленького роста. Погоны его были помяты, звание было не разглядеть.

— Так точно! Я! — четко и громко ответил мой взводный.

— Хорошо, подходите ко мне. — Семенов быстро оказался перед офицером. — Я капитан Сойкин, заместитель начштаба отдельного батальона связи нашей дивизии. Подождите, я заберу еще нескольких бойцов. Нам нужны замы начальников радиостанций и пять-шесть радиотелеграфистов. Минутку.

— Конечно, товарищ капитан. Кстати, со мной два солдатика с Каунасского батальона связи. Радисты на «Чайку»²⁵. Это мои, с первого дня службы, я их возьму?

— Ну, поглядим, у меня тут список есть, если получится, то и твоих возьмем. А ну, скажите кто, я посмотрю по своему списку, — сказал капитан Сойкин, глядя в замятую бумажку.

— Рядовые Одуванчиков Александр и Кинжибалов Виктор.

— Гм, таких в моем списке нет. Ну, поглядим, может, получится их взять? Не грусти, Саша, здесь в этом ангаре пути расходятся у многих, — с горечью улыбнулся капитан. — А у солдат и офицеров тем более, многие уже не встречаются никогда. Да я не в том смысле, просто гарнизонов много! По всему Афгану! А солдат и младших офицеров не хватает. Да ну, все это к чертовой матери! Будто мы двужильные. Я грешным делом думал, что в апреле все домой полетим, а тут — бляха, вот вас, новеньких принимаем. А ты будешь служить во второй роте, там командно-штабных машин нет.

— Брр, не совсем понял, а что там есть? — настороженно спросил старший лейтенант.

— Все нормалек, увидишь. Тебе понравится. А что делать, других вакансий нет… — развел руками капитан Сойкин.

— Я ведь на капитанскую должность прибыл, ротным, не меньше, — уточнил Семенов.

— Сашок, будешь ты и ротным… все своим чередом, — хитро улыбнулся капитан.

Офицеров и прапорщиков разобрали быстро, вот и дошла очередь до нас, выпускников учебок из Литвы. В основном — мы все рядовые, разные младшие специалисты для ВДВ. Почему я и другие парни не получили звание младший сержант или хотя бы ефрейтор, нам не известно, наверное, не нужно столько младших командиров в Советской Армии. Зачем тогда мы учились полгода в сержантской учебке? На это есть правильный ответ, он же крылатое выражение, появившееся в недрах солдатского молодняка: «Сержантская учебка, это не то место, откуда можно выйти сержантом, а то место, где живут страшные сержанты-инструкторы, они же твои непосредственные командиры и «козлы».

Почему-то весь этот процесс по разбору нашего брата-солдата по воинским частям мне напомнил рынок рабов в Древнем Риме. Усатые, грубые и черствые, пыльные и возрастные прапора и рано поседевшие молодые капитаны выкрикивали фамилии «рабов-гладиаторов». Солдаты молча вставали и выходили строиться на улицу. На лицах у многих я заметил налет растерянности и непреодолимой печали. По-другому и быть не могло, они стояли перед пропастью неизвестности, где на кон была поставлена собственная жизнь. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понять: «А ведь здесь, парень, тебя могут запросто шлепнуть, и будь здоров, Вася, Петя, Шурик, Тимурчик, Володенька, и Лешка…»

Я сжался в комок, словно мокрый котенок, и пытался услышать свою фамилию. Мне нужно было одно — попасть со своим взводным в один батальон, а там уж он заберет меня к себе. Я знал этого человека и по-настоящему доверял ему. Теперь мы с ним были на одной планете — на чужой. Скорее всего, это он забрал Витька и меня сюда, в Кабул, а то загремели бы мы в самое пекло — Джелалабад или Баграм, а может в сам Кандагар, где по рассказам «рэксов»²⁶ и ветеранов, шансов выжить практически нет.

Разобрали солдат в «полтинник», артполк, в 357-й полчок, саперный батальон, в отдельную 80-ю разведроту. Дошла очередь до батальона связи. Все тот же маленький капитан Сойкин стал называть рядовых и ефрейторов согласно своему списку. Меня и Витька в нем не оказалось. Мы переглянулись. Мне стало тоскливо и одиноко. Было такое чувство, что тебя выбросили на помойку, как нашкодившего щенка. Почему мы не идем в наш батальон? Витек прошипел: «Да и хрен с ними. Видать, Шурик, получим мы ордена посмертно! Доигрались». Сердце мое немного замерло, я ничего не ответил, закрыл глаза и мозгом увидел своего ротного командира Каунасского батальона.

Месяц назад. Март 1986. Литва, Каунас

Гвардии майор Валерий Падалко, для своих сорока трех, выглядел старовато. Было видно, что он устал от службы. Его не интересовал карьерный рост. Должность командира учебной роты связи ВДВ стала его потолком. Обычно молчаливый и спокойный он внушал нам, сопливым новобранцам, чувство внутреннего баланса. Его не называли, как это принято в войсках «папа ротный»²⁷, а звали совсем иначе — «Старец». В этом слове было все: философия, горький опыт, усталость и самое главное, доброта к своим детям, то есть к нам. Мягко и бесшумно он поднимался ночью в расположение нашей роты и горе тому сержанту, который устраивал «маневры» своему взводу. Дневальный «на тумбочке»²⁸ и дежурный по роте не могли промолвить и слова, ротный стоял перед ними, а указательный палец на его сомкнутых губах запрещал даже пикнуть. С легкой руки курсантов ротному добавился позывной «удав»²⁹. Если «удав» в роте, то сержанты вешаются. «Козлы-сержанты» действительно опасались ротного, ведь говорил он мало, медленно и приглушенно, но мог запросто отправить на «губу»³⁰ или еще дальше — в войска.

Год назад Валерий Падалко вернулся из Афганистана, где получил контузию и медаль «За боевые заслуги». Своим детским умом мы, его курсанты, понимали, что медаль «За БЗ», это слишком малая благодарность офицеру боевой роты за целых два года на войне. Сам командир молчал об этом, один раз только сказал: «Зато честно заработанная, не покупал!» И больше ни слова.

В самом конце марта, за месяц до моей отправки в Афган, он вызвал меня на разговор в канцелярию роты. В его маленьком кабинете было тихо и темно. На письменном столе стояла настольная лампа и освещала кружок на каких-то документах. Командир сидел за столом, пил крепкий чай из граненого стакана, вставленного в сталинский мельхиоровый подстаканник, и читал. Я в первый раз увидел его в очках. Теперь он больше походил на учителя истории или директора школы, но не на командира десантной роты, имеющего за спиной более четырехсот прыжков с парашютом.

— Проходи, присядь, есть небольшой разговор к тебе, рядовой Одуванчиков, — майор снял очки и аккуратно положил их в футляр.

— Есть! Товарищ гвардии майор, — я взял стул и присел с противоположной стороны стола. Мне стало немного смешно, такой же футляр для очков я видел давным-давно у своей бабушки.

Офицер закурил, лихо отбросил спичечный коробок на стол, встал и подошел к окну. Приоткрыл форточку и с наслаждением выдохнул дым в вечерний сумрак.

— Вы знаете, Одуванчиков, что есть решение направить вас для дальнейшего прохождения службы в Демократическую Республику Афганистан? — майор прищурил правый глаз от едкого папиросного дыма.

— Так точно! Я в списках «афганцев», завтра идем с другими курсантами-кандидатами, на дополнительный медосмотр в санчасть, товарищ гвардии майор!

— Родителям уже написали? Я пока не советую. Еще ничего не ясно, — майор сделал два шага ко мне и посмотрел в мои глаза. Я увидел в его зрачках целую вечность: незнакомые черные горы, тоску, холод, фиолетовое небо с минаретами на горизонте и то, что все давно уже ясно, как и то, что завтра будет новый день — дождливый или солнечный, счастливый или угрюмый, но он точно будет.

— Конечно, и не собираюсь писать. Напишу, когда устроюсь, — спокойно ответил я.

— Устроишься? Ха! Да ты с юмором, парень. Страх есть? — ротный посмотрел своими черными зрачками «внутрь меня».

— Никак нет! Просто сердце немного замирает, это, скорее всего, волнение. Недостаток информации. Говорят, там интересно. В Джелалабаде, например, есть пальмы и даже обезьяны. Горы красивые, апельсины, гранаты, девушки восточные. Плац чистить от снега не надо. Почти курорт.

— Да-уж! Точно курорт. Гранат там завались, бери — не хочу, вернее, бросай — не хочу! Но это не Куба и не Крым, и девушки там ходят с ног до головы в чадре, — серьезно сказал ротный, снова уселся на стул и продолжил свой монолог, глядя почему-то в первую полосу газеты «Красная Звезда». — У меня к тебе предложение другого плана. Можешь остаться здесь, в нашем батальоне, художником-оформителем до конца службы. Ленинские комнаты совсем поизносились, все планшеты менять надо. Ты справишься. Замполит батальона в курсе, это наша с ним идея. Думаю, найдем причину оставить тебя. У тебя ведь нога не совсем оправилась? Гнойное воспаление, это серьезно. С этим не шутят…

— Это вы серьезно? Отмазать меня хотите? — я встал по стойке смирно, молча смотря в потолок и глотая вдруг полившиеся ниоткуда слезы.

— Эй, боец, ты не так меня понял! Конечно, предложение необычное, но это нормальное продолжение службы. Я же тебе не свинарем предлагаю дослуживать. Если у нас никто не может рисовать и писать перьями, кто будет все эту агитацию мастерить? — майор отбросил газету, отвернулся к окну, встал и нараспашку открыл огромную армейскую форточку. Закурил вторую сигарету.

За окном огромными хлопьями падал снег. Свежий влажный воздух ворвался в прокуренную комнатку. Я смотрел на сутулую спину командира и понимал, что кроме этой каморки и казенного письменного стола у него больше ничего нет. Что он в эту минуту думал обо мне: «Неужели этот сосунок струсит и примет мое предложение? Примет или нет, какая мне разница, дослужу год и все, на пенсию по выслуге лет».

Майор повернулся, со злобой задавил чинарик в пепельнице, сделанной из панциря степной черепахи, и спросил.

— Ну, что скажешь, согласен или подумаешь часок?

— Никак нет! Не умею! — выпалил я.

— Что не умеешь?

— Не умею художником! Вернее, рисовать могу, а пером пишу, как курица лапой.

— У меня другая информация, солдат. Говорят, у тебя руки золотые.

— Врут, товарищ гвардии майор! Немного порисовал сержанту Цибулевскому, и то ерунда вышла. Ну, еще планшет «История ВДВ» в штабе подправил, и все. Я служить пришел в десант, а не рисовать! Нога давно в порядке, с «Ила» совершил третий прыжок.

— Так, ты в военное училище, кажется, до срочной службы поступал? Куришь?

— Так точно, в Новосибирское высшее военно-политическое, в десантную роту. Сразу после школы. Никак нет, отец не курит и я также…

— Ага, на замполита хотел учиться, белый хлеб есть и маслом намазывать? Что же не поступил, баллов не добрал?

— Не могу знать, все экзамены сдал, в училище зачислили, но позже, перед присягой, вдруг двадцать курсантов лишние оказались. Командование сказало, что суворовцы, дети высокопоставленных офицеров приехали из Москвы и их зачислили вместо нас. Я расстроился и разозлился. Нам предложили ехать в Омское пехотное командное училище, где нас уже ждали, я отказался. Решил, что нужно вначале послужить солдатом, а после поступать. Может и зря, кто его знает, — усмехнулся я.

— Вот и давай, полгода еще отслужишь здесь и вновь пиши рапорт и поступай — хоть в Москву, хоть в Рязань. Характеристику напишу нормальную. Все честно, рядовой.

— Не совсем честно! Значит, вместо меня кто-то из ребят в Афганистан полетит и там, проживая мою судьбу, будет меня вспоминать и скорее всего, сдохнет? А я останусь чистеньким? Ребят, конечно, можно обмануть и сказать, что, мол, оставили в учебке и дальше в военное училище направят. Но себя обмануть? Никогда! Я не хочу всю жизнь слушать свой внутренний голос, который будет мне шептать в мозг: «Трус, ничтожество!» Нет, я лучше поеду, вернее, полечу согласно приказу! Буду служить, если надо воевать. Вперед батьки, то есть командира в пекло не полезу. Короче, дурацкую инициативу проявлять не буду, — жестко сказал я.

— Не понимаю тебя, ты все усложняешь. Конечно, если не полетишь ты — полетит другой, но ты простой солдат. Прикажут, мы все туда полетим. А кто-то и второй и в третий раз. Ты сейчас пытаешься оценить и спрогнозировать ситуацию дальше? Это конечно, хорошо, но может быть тогда действительно с такой головой лучше в военное училище, а? — майор Падалко слегка удивился, но взгляд его был страшен.

— В общем, товарищ гвардии майор, нас в казарме уже «афганцами» называют, и сержанты стороной обходят. Короче я решил. Трусом себя не считаю. Заднего хода не дам.

— Значит, в Афган хочешь? Что молчишь? Ну ладно, черт с ней, с этой наглядной агитацией. Полетишь в Афганистан, вместе со своим командиром взвода. Кстати, какие у вас сложились отношения? — хитро улыбнулся майор.

— Отличные отношения! Старший лейтенант Семенов классный командир. С ним хоть куда!

— А с кем тогда, не полетел бы?

— С «замком»³¹ Цибулевским, — осторожно ответил я.

— Ух ты, прямой какой! Хорошо, даст Бог все будет нормально. Но строго настрого запомни сынок, ты радист командно-штабной машины и там ты должен служить по своей специальности. Попадете с Семеновым в наш батальон связи, 103-ей дивизии в Кабуле, останетесь оба живы, а если дадут в руки по пулемету, извини, не знаю. Понял?

— Да, уяснил как морзянку. А старший сержант Цибулевский много рапортов писал о направлении в Афган?

— Не твое дело, солдат. Иди, готовься!

— Разрешите идти? — гаркнул я.

— Строго между нами, не видел я таких рапортов… Еще, найди курсантов Бутакова, Дунаева, Кинжибалова, пусть зайдут ко мне. Пулей!

— Разрешите спросить? А черепаха была из Афг…?

— Да нет, что ты, боец, — не дал мне договорить ротный, — я ведь не живодер. Давно она здесь уже, может от прошлого командира осталась. Кажись из Ферганы, хотя точно не знаю, может из Астрахани…

— А, ну я в Астрахани не был, жалко все равно.

— Подожди, Одуванчиков. Жалко говоришь? Гм, это верно, жалко. Что ты забыл в Афганистане, солдат?

— Не знаю, не знаю, может судьбу? Не пытайте меня, командир, — я козырнул, повернулся и вышел из комнаты.

Быстрым шагом я направился прочь из нашей казармы, побежал вниз по скрипучим лиственным ступеням. Захотелось на свежий воздух, ротный сильно накурил у себя, и от дыма у меня сдавило виски. На первом этаже я встретил своих земляков Пашу, Санька и Костю.

— Ха, «Архимед», привет, что, у «удава» был? Какие новости, рапорт что ли писал? — откровенно полюбопытствовал Паша Пушкарев.

— Ну, был! Какой еще рапорт, ты о чем? Я вообще, в принципе, никакие рапорта не пишу, нафига! Инициатива в армии наказуема, не так ли?

— Гм, а мы думали, ты в Афган рапорт подал? — сурово прохрипел своим простывшим горлом уральский богатырь Костя Дунаев.

— Да, «Архимедушка», мы тут тебя ждем, надеемся, думали ты с нами? А ты вроде как сторонкой! Не с нами? — стал подначивать меня Саня Вялых. — Ссышь, что ли малость?

— Ха, ну вы ребята даете. О чем базар, я не в курсе похоже?

— А о том, что все мы, да и почти все пацаны в роте написали рапорта о направлении после учебки в Афганистан! А ты самый умный, не пишешь? Почему? Трусишь? — с недоверием спросил Вялых.

— Ни хрена не трушу! Просто не понимаю, зачем все пишут, возьмут все равно далеко не всех! Может, человек по десять, двадцать с роты. Вы что, возомнили себя «рейнджерами», рветесь в Афган? Я не буду писать рапорт, сейчас не сорок первый, фашисты к Москве не подходят! Короче, я не идиот, за восемь «рэ» в месяц под пули! Мой отец пишет, что много солдат привозят в Свердловск из Афганистана в цинковых гробах. Родителям не разрешают даже открыть гроб и с сыном попрощаться. Одни, цинк все же разодрали, а там человек совсем другой. В другом… вообще… ветошь, кости разные и песок!

— Ты жути-то не нагоняй, — сказал Дунаев, — там много и самострелов, и другой ерунды. Потерь в бою не много. Лично я не боюсь, мне наплевать! Насчет денег для солдат — майор приходил, помнишь? Он то ли психолог, то ли особист³² и сказал, что там, «за речкой», платить будут побольше! — заключил сурово, но неуверенно, Костя Дунаев.

— Ладно, парни, между нами. Секрет, — начал я серьезным тоном. — Я, Жека Бутаков, «Кинжал» и ты, «Дунай» — все кандидаты «за речку»³³, а значит, полетим в Кабул! Если приказ будет окончательный, я не откажусь. Выполню. А остальные вроде в пролете, рапорта ничего не значат, главное допуск для службы за границей и по здоровью нормалек. Вот такие дела, «рейнджеры» средней полосы России, — с усмешкой закончил я. — «Дунай», а ну давай бегом, к ротному! — обратился я к Дунаеву.

Павел и Саня стояли удивленные, а Костя Дунаев растерялся.

Я вышел на свежий весенний воздух: «Придется лететь! Отказаться? Ни за что!»

Афганистан. Вечер 26 апреля

Сквозь холодную и злую дрему железного ангара, обволакивающую меня одиночеством, я вдруг почувствовал приличный удар локтем в бок, по ребрам. Витек Кинжибалов был в своем репертуаре.

— Смотри, «Архимед», тот маленький капитан вернулся и требует у полковника еще двух солдат.

Я увидел того самого полковника, который жал мою руку на аэродроме, того самого агента «007».

— Угу! Вижу! Нам не светит, мне уже как-то параллельно, — отрешенно ответил я. — Пусть хоть к чертовой матери забирают, я не пропаду! Ты не забыл — кто мы?

— Вдруг нас? Полкан-то упирается! Эх, отправят нас на «точку»³⁴, не хочу, — разочарованно сказал Виктор.

— Да, Витек, сейчас нам хоть вместе остаться! Я не знал, что здесь такая тема, разлучают как на гладиаторском рынке! Ты, главное, не дергайся, если в пекло, то вместе.

— Ну ты фантазер, Одуванчик, не зря тебя парни в роте «Архимедом» обозвали, — сухо отрезал мой друг.

Полковник говорил громко и недовольно, давая понять капитану, что лишних бойцов нет, тем более радистов. Капитан не унимался и просил хотя бы одного радиста. Полковник дал отмашку рукой, мол, бери одного и проваливай.

— Рядовой Кинжалов, или Кинжибалов, есть? — словно ошпаренный, прокричал маленький капитан.

Витька сорвался с места.

— Я! Есть! — потом неловко обнял меня и выбежал вон из опустевшего клуба.

Я так рад за него. Я чувствовал, что в нем что-то ломается и вдруг он воспрянул духом, разогнулся и стал прежним смельчаком и хулиганом.

Ну вот, привычное для меня состояние преодолевать трудности в одиночку. Ну что ж, начнем все сначала, значит так нужно. Я привык к этому состоянию и подозреваю, что генетически. Мой отец всегда был одиночкой, не терпел, когда над ним командовали. Все свои проблемы решал трудно, но дерзко и без посторонней помощи. Нормально, батя, прорвемся, я постараюсь, отец, не погибнуть в этой непонятной ситуации. А если и придется, хрен сдамся, хрен! Почти реву, хорошо, что никто не видит, в клубе пустынно и темно. Рядом несколько незнакомых, зашуганных и худых солдат и все.

Тишину нарушил неутомимый капитан Сойкин.

— Товарищ комдив, ну дай ты мне крайнего пацана — он художник, — потребовал Сойкин у полковника давно обещанного солдата в помощь замполиту. — А то у нас на две части ни одного художника, вон, в «полтиннике» и художники, и музыканты, и ансамбль уже есть. Сами ругали меня и замполита! Это самое… ну, короче, в неприглядном виде, живем как в сараях, наглядной агитации нет, газет в ротах нет! Разведка с нами заодно…

— Сойкин! Трассер ты разрывной на мою задницу! — выругался полковник. — Стропорез по яйцам, ха! Бери последнего бойца и уходи от греха подальше. Я же говорил самому начальнику штаба приходить за пополнением, а он тебя норовит прислать.

— Болеет он! — радостно ответил капитан.

— Ну да! Пережрал водки намедни? Болезни у вас одни и те же! Телки из медсанбата и водяра! Кони Орловские!

— Ни как нет, тов-полкан! Полковник! Гвардии… — суетливо ответил капитан Сойкин. — У нас строго минералка, чистый «Боржом».

— Ха, бляха! Ну-ну, я приду к вам, связисты, посмотрю. Юмористы, вашу дивизию, — комдив, смеясь, отвернулся от собеседника.

Капитан Сойкин выкрикнул мою фамилию и помахал мне рукой, чтобы быстрей собирался. Я стрелой выбежал на улицу. Перед клубом стоит небольшой строй, человек десять солдатиков. Я встал в строй рядом с удивленным Витьком. Семенов командует: «Шагом — марш!» И мы отправляемся в наш батальон. Я счастлив и это написано на моем наивном лице. Витек подначивает меня и просит сделать лицо более грустным, чтобы никто не подумал, что наша служба в десанте похожа на мед.

Через десять минут ускоренного хода оказались мы на пороге нашей казармы. Сойкин и Семенов ушли — видно знакомиться с офицерами, а к нам подошел прапорщик лет — тридцати, с виду похожий на гориллу. Он указательным пальцем ткнул в мою грудную клетку, а потом и Витьку и жестом бывалого разведчика или немого, показал, чтобы мы следовали за ним. Мы покорно побрели следом за сутулым, здоровым, с бычьей шеей, дядькой. Оставшиеся солдаты под началом, появившегося из сумрака офицера, пошли в соседнюю казарму.

Внутри длинного одноэтажного домика, обшитого снаружи и внутри добротной фанерой, было уютно и по-домашнему тепло.

— Дежурный по роте, на выход! — истошно заорал худенький солдатик «на тумбочке», немного похожий на цыганенка.

Видок у него прямо сказать был неважнецкий. Грустные и испуганные глаза, выдавали в нем солдата неудачника, задолбанного службой, обстоятельствами или несложившимися отношениями с товарищами по роте. Прапорщик что-то прошипел на него и тот судорожно принялся подтягивать свой ремень. Надо отметить, что туже было уже некуда. Солдат был похож на балерину с осиной талией.

— А ведь прапор жестко стелет, — шепнул мне Витек.

Потом прапорщик резко повернулся к нам, приблизился своим мощным сломанным носом к нашим лбам на расстояние ладони, поставленной вертикально, и стал вещать. Правильно было бы сказать — трещать будто заправский ворон.

— Смир-на! К-ха! Бойцы! Вы находитесь в отдельном гвардейском, парашютно-десантном батальоне связи. Конкретно, во второй роте верблюдов!

— Ха-ха! — отчего-то заржал я, но, посмотрев на бледного Витька, сразу замолк.

— Вторая рота радистов переносных радиостанций — самая боевая в батальоне рота! — продолжил прапорщик. — Поэтому у нас больше всего награжденных и погибших смертью храбрых! Предупреждаю сразу, чтобы потом не было вопросов! Дураки и трусы погибнут в первую очередь, все остальные во вторую! Ясно, рядовые?

— Ясно, — сказали мы без эмоций.

Я хотел узнать у прапорщика, к кому относится он, но потом вдруг догадался и решил промолчать.

— Меть вашу! — заорал прапор. — Отвечать по уставу! Заторможенные сперматозоиды!

— Так точно! — крикнули мы разом и громко.

Прапорщик недовольно почесал большие красные уши.

— Издеваетесь, недоноски? Ни ча, воины, скоро посмотрю, как службу знаете.

— Разрешите обратиться, товарищ гвардейский прапорщик? — спросил я, вытянувшись по струнке.

— Ну-у! Рискни мочевым пузырем, молодой, — прапор подался всем телом вперед так, что я разглядел все морщины на его загорелом лбу.

— А вы кто? Так, интересуемся, — схохмил я.

— Чего? Ни хрена себе! Я, гвардии прапорщик Гаврюшов, старшина этой роты! И теперь я буду решать, где вы будете в ближайшие полтора года — в дерьме или в шоколаде! Ясно? — прокричал прапор на манер сирены.

— Так точно, яснее некуда, — проворчал Витька.

— Жертвы абортов! — рявкнул на нас прапорщик. — Сейчас мигом в роту, кубрик прямо и направо! Вам пять секунд, чтобы найти себе кровати, бросить шмотки, только на втором ярусе, и резко вернуться ко мне! Потом поведу вас на ужин, как маленьких мальчиков! Бегом, «духи»…

Мы быстро зашли в кубрик, кинули вещмешки на не застеленные кровати, взглядом окинули тех, кто там находился и пулей выскочили в коридор.

— Ночка будет веселой, — прохрипел расстроенный Витька.

— Судя по началу, более чем, — подтвердил я. Но странное дело, мне было весело. Все идет по плану, мы остались в дивизии.

Прапорщик выдал нам алюминиевые котелки, знакомые нам еще по полевым выходам в Каунасе. Мы тщательно вымыли руки и лица солдатским мылом в маленьком умывальнике, находившемся в коридоре казармы, и отправились на ужин. Глядя на это, глаза дневального округлились и он недовольно предупредил нас, что это «корыто» строго для офицеров модуля.

К нашему удивлению покормили нас отлично. Мы съели все, что нам предложили. Лысый хлеборез с круглым лицом и слегка выпученными глазами, по виду дембель, обозвал нас «желудками» — в чем-то он был прав.

После сытного ужина настроение наше поднялось на недосягаемую высоту. Допивая компот, мы ржали над нашим новым старшиной, отметив, что фамилия ему под стать. Когда мы шли на пункт мытья котелков, я размышлял: «Интересно, почему этот прапорщик будет решать, где нам быть? В роте еще есть офицеры, «папа» ротный, а этот псих Гаврюшов явно перегрелся на местном солнышке. Почему мы должны быть в дерьме? А кто же тогда в шоколаде, «старики» что ли?»

Витек прервал мои размышления вопросом.

— Санек, ты видел эту «гориллу», нашего старшину? Наглый, как носорог!

— Да! Блин, такого не отметелить. Жилистый, сволочь, и загорелый как Чингачкук, — умозаключил я.

— Ты что, он по ходу вообще страх здесь потерял! Мы для него просто сперматозоиды! Жертвы абортов…

— Как ты себе это представляешь, Витек, сперматозоиды прыгают на самца гориллы и начинают его запинывать? — сказал я с горькой усмешкой.

— Мне почему-то не смешно. Здесь хуже, чем в учебке, — совсем потух Витя.

— Да, этот гад все настроение испортил. Еще обозвал нас какими-то «духами». Наш прапорщик, старшина Грибанов в Каунасе, называл курсантов «ланцепупы вы мои», а этот, хрен знает, кем обозвал.

— Поди еще бить будет, надо быть с ним поосторожнее, — умозаключил Витя.

— Я буду слушаться только Семенова и «папу» ротного, — решительно сказал я, — а этого тираннозавра буду посылать! Не люблю, когда меня опускают при первой встрече в дерьмо, ни за что! Цибулевский, по сравнению с ним, просто студент. Я бы сейчас обрадовался, если бы вместо этой «гориллы», появился «Цибулькин», ха-ха, у нас на него иммунитет.

Витек молча слушает меня, мы моем свои котелки и направляемся в кубрик нашей роты.

Совершенно секретно. «Пакис». В Вашингтон — для агента 0128100, 18.04.1985.

Советы наращивают группировку специальных (десантных) войск в Кабуле. Ежедневно фиксируем прибытие новобранцев в количестве до 300 рядовых и сержантов. Моральный дух прибывающих парашютистов высок. Все они прошли специальную военную и психологическую подготовку в учебных подразделениях — школах диверсантов на территории СССР. Солдаты имеют представление о своих личных задачах и цели обшей миссии ограниченного контингента. Случаев дезертирства нет. Самострелов и членовредительства нет. Употребление наркотиков — крайне мало. В настоящее время, в связи с вышеперечисленными фактами, меры подкупа и вербовки солдат, сержантов, офицеров Советского десантного соединения в столице, не будут успешны. Нами разработан план «Zero», призванный сорвать крупное наступление советов в Панджшере в начале летней военной компании — «85».

Цель операции «Zero»: нарушение взаимодействия связи и управления подразделениями по линии: рота, батальон, полк. Прошу разрешить начало операции. Требуется дополнительное финансирование наших друзей в Панджшере ТЧК

Совершенно секретно. «Пакису» от 0128101, 21.04.1985.

Операцию «Z» разрешаю. Ускорьте осуществление вашей миссии. Время до выхода «змейки» весьма ограниченно, успеха вам. Нашим друзьям в провинции и лично шаху передайте, что помощь будет ТЧК

Примечания

6

«Соля́ра» — общее, слегка неуважительное прозвище солдат и войск общего назначения. Так десантники называли обычную мотопехоту или водителей колонн, если они проявляли слабость или нерешительность во время боевых выходов. Тоже похожее — «летуны», если солдаты готовящие вертолет к вылету делали все медленно или плохо.

7

Де́мбель — солдат, которому осталось недолго до демобилизации, увольнения из армии. В Афганистане солдат, сержант или офицер 40-й Армии, отслуживший полный срок и ожидающий свой самолет для вылета на Родину.

8

«Шакалы» — солдатский жаргон, описывающий некоторых офицеров, которые могли избить солдата или неправомерно обвинить его в чем-либо.

9

ТуркВО — Туркестанский военный округ.

10

ДРА — демократическая республика Афганистан.

11

БТР — бронетранспортер на резиновых колесах.

12

БМД — боевая машина десанта.

13

Бакши́ш — гостинец, подарок, подачка. Бачата обычно требовали у солдат бакшиш и получали его в виде консервированных продуктов и печенья. Советские солдаты всегда давали щедрый бакшиш, особенно в далеких горных кишлаках. Бакшиш — символ дружбы и доверия между Советскими солдатами и местными мальчишками.

14

Бу́ру бача́ — (по афгански) уходи, пацан!

15

Чирчи́к — городок в окрестностях Ташкента, Республики Узбекистан, в котором готовили разведчиков для ГРУ.

16

«Полтинник» — гвардейский 350-й парашютно-десантный полк в составе 103-й десантной дивизии. Боевой и дерзкий десантный полк, привлекавшийся для ведения особо опасных боевых операций в Афганистане. Например, высадка на хребты и высоты в Панджшере.

17

«За речкой» — прохождение службы в Афганистане.

18

«Шланги» — бездельники, проныры, лентяи. Обидное, но имеющее основание, прозвище неповоротливых солдат. Этим словом пользовались в основном прапорщики и молодые офицеры — командиры взводов.

19

Кандага́р — город в южном Афганистане. Пустынный и обширный район, плохо контролируемый нашими войсками.

20

Багра́м — город в 60 километрах от Кабула. Также крупный аэропорт. Сложный и опасный район для ведения боевых действий.

21

Джелалабад — город в Афганистане. Дорога Кабул — Джелалабад была очень опасна. Сам город, до прихода шурави, являлся курортом с кипарисовыми рощами и фруктовыми садами, в зеленой зоне водились обезьянки.

22

«Мабу́та» — «мазута», «соляра», насмешливое прозвище всех войск в Афганистане кроме ВВС и ВДВ.

23

Панджше́рское ущелье — провинция Ахмад Шах Масуда. Оно же «Ущелье пяти Львов». Ключевая провинция, богатая драгоценными камнями. Природа Панджшера великолепна. Здесь полно фруктовых рощ, а в реке Панджшер — много рыбы.

24

Душма́н — враг (в переводе с афганского). Чужой, душегуб, разбойник, террорист. Тот же самый моджахед.

25

Чайка — командно-штабная машина управления войсками. Имела в своем чреве набор различных радиостанций. В Афганистане могла быть как на базе БТР–60, так и на ГАЗ–66 и даже в боевой машине десанта или других гусеничных машинах. В данном случае — первый вариант.

26

«Рэкс» — опытный солдат или сержант ВДВ, обычно спортсмен, имеющий талант быстро и успешно выполнять любые приказы командиров. Например, взять «языка» (душмана в плен) или достать в дукане спальный мешок, или кроссовки, не заплатив при этом дуканщику.

27

«Папа ротный» — «отец родной», не кто иной, как командир гвардейской парашютно-десантной роты. Практически он был хозяином и отцом каждому солдату и сержанту роты. Солдаты, как правило, любили своего «папу» и старались не подвести его в бою. Чужого офицера, «папу» другой роты, солдаты-десантники легко игнорировали и могли даже не подчиняться его воле, прямо или скрытно.

28

«На тумбочке» — дневальный — рядовой солдат, дежуривший около оружейной комнаты и следящий за всеми прибывающими в модуль.

29

«Удав» — командир третьей учебной роты курсантов в Каунасе. Личная, не оскорбительная кличка ротного «папы».

30

«Губа» — в армии солдатский сленг обозначения гауптвахты. Изолятор для содержания нарушителей воинской дисциплины.

31

«Замо́к» — должность — заместитель командира взвода. Обычно сержант.

32

Особи́ст — офицер армейской контрразведки по прозвищу «Молчи-молчи». В его обязанности входило контролировать офицеров дивизии от возможной вербовки со стороны врага. Практически это тот же «Смерш» в ВОВ.

33

Кандидат «за речку» — курсант — выпускник Советской учебки, годный по физическим и моральным качествам для прохождения службы в Афганистане. Главный критерий отбора: отличное здоровье, спортивная биография, отсутствие судимости и родственников за границей.

34

«Точка» — очень маленькая застава или забытый командованием блок-пост в горах. Служба на такой «точке» очень опасна и монотонна. В любой момент точку могли вырезать душманы. Некоторые точки располагались высоко в горах, где даже летом было очень холодно.