Вселенная Марка Сенпека. Роман

Александр Ермилов

В будущем новый закон запрещает фантазию.Писатель Марк Сенпек оказывается под надзором. За ним следят Наблюдатели, а Контроль Воображения пытается уличить в крамольной деятельности.Марк не сдается, и каждый день тайно пишет новые рассказы. Он втягивается в круговорот необычных событий. Ночами путешествует по выдуманным мирам, ищет давнюю возлюбленную и отправляется в будущее. А еще к нему обращается тайная организация за помощью в съемках фильма по его рассказу, который должен все изменить.

Книга I

Глава 1. Марк Сенпек и запрет воображения

Марк Сенпек, захлопнув электронный блокнот, спрятал его вместе с авторучкой во внутренний карман пиджака. Раскачиваясь на поворотах в машине Приятеля, он рассматривает ускользающие вверх высотки по бокам дороги и торговые центры «Зубные протезы и все для оральной гигиены» и «Стиральные порошки с запахом лаванды». Окна пестрят виртуальными улыбающимися людьми.

Руль автотачки обит по-старомодному мехом, чехлы для сидений натянуты из псевдокожи. На крылья машины нанесены ледяные молнии любимого супергероя, и почти все на тротуарах поднимают большой палец вверх, одобрительно кивают и просят сделать громче музыку. Надутые химией мышцы Приятеля затянуты в спандекс сшитого по заказу костюма как у Капитана Лавина. Он крутится в кресле, никак не усядется, потому что мешает плащ, который то сворачивается в жгут за спиной, то комкается, как вата в дешевой куртке. В прорезь рта вылетают яростные междометья, обнажая недавно отбеленные зубы.

В губах Марка зажат дымящийся остаток сигареты со смесью мяты и апельсина. Он похихикивает над другом, изредка стряхивает пепел в открытое окно, но чаще всего на свой пиджак, на старые черные джинсы и на грязный коврик под ногами. Уклоняется от буйных вспышек Приятеля и его острых локтей, когда тот пытается распрямить плащ.

На остановках перед светофорами к их машине подходят случайные торговцы с мятыми усталыми лицами. Стучат в окно, предлагают заграничный гипноспрей по уличной цене. Но что в нем? Может быть бодяга из плацебо и каплей от насморка. И ты будешь вынужден притворяться, что классная штука, но при этом ненавидеть себя за глупость, а торгаша за обман. Решишь его найти и вытрясти свои деньги, так как в полицию ведь не обратишься, потому что гипноспрей запретили сколько-то месяцев назад. Оказался вреден, хотя до этого говорили, что излечивает насморк. А еще раньше запретили утро и вечер, оставив только систему «день-и-ночь», усматривая какую-то экономию в их сдельно-договорной жизни, и всех обязали быть честными, солжешь, ― сядешь. Взамен ― свежие соки и фрукты Правящей Корпорации «Джу&Фру» и благодарность самого́ Гендира Аполлона Круговсского, занявшего должность совсем недавно.

Когда запретили жирную пищу, и всем пришло сообщение, что мол, живо бросайте жрать канцерогены, иначе посадим, никто не поверил. Только когда Сенпек увидел, как на улице полицейские хватали безмятежно жующих промасленную уличную еду, а из фастфудных забегаловок выводили в наручниках посетителей и персонал, он понял, что началась новая эпоха. Марк написал об этом рассказ, но никому не показал. Такие вот запреты и ответные разрешения чего-то нового уже некоторое время балансируют на острие общественного мнения с тех пор, как у руля обосновался щеголеватый Аполлон Круговсский.

Только что закончился очередной залп двухдневного ливня, улицы поблескивают в неоновом свете и проплывающих над головой рекламных голограммах. На каждом доме завис мультяшный или вирт-смоделированный персонаж, призывающий что-то купить или съесть. Реют промокшие флаги их страны-биржи: на красном фоне лев с синей гривой в черных солнцезащитных очках и с поблескивающей золотой короной на голове; красный фон также усеян ананасами, апельсинами и бананами.

Салон машины забит доверху упаковками с пластиковыми стаканами, кружками, тарелками и флажками с символикой Капитана Лавины. Картонные ящики с футболками уставлены до потолка. На всём нанесен принт мускулистого супергероя с длинными снегоподобными волосами в голубовато-серебристом обтягивающем костюме. Картинки мигают, двигаются как голограммы за окном. Плащ героя развевается на невидимом ветру. Капитан Лавина выпускает из рук снежный вихрь и метель, а глаза при этом, как и положено, становятся абсолютно белыми. «Заморожу всех врагов!» выплывает облачком из его белоснежной улыбки, чтобы исчезнуть и выплыть вновь.

— Надеюсь, он придет, как и сказал Корок, ― жует слова и сигарету Приятель, кивая на атрибутику, которую толкает по дешевке друзьям, их друзьям и чьим-то еще знакомым. Откуда у него десятки коробок Марк предпочитает не спрашивать, чтобы «не пришлось потом врать спецслужбам». Приятель уверен, что за ним наблюдают из теней специально подготовленные люди.

— Он всего лишь актер.

— Вокруг них постоянно вертятся классные бабы, ― улыбается Приятель, кивая в такт громыхающей музыке.

Он жмет на кнопку магнитолы, переключая трек и выкрикивая, что вооооот, эта круче! Приятель когда-то был музыкантом, и обычно в его тачке они слушают его музыку, которая смешивается с городской какофонией. Это моя партия, кричит он сквозь шум тяжелого рока, когда бомбят по голове ударные, то есть, почти постоянно. Барабанные палочки в его руках где-то далеко в записанном прошлом уничтожают натянутую кожу барабана и в настоящем ― барабанные перепонки Марка. Приятель искренне надеялся заполучить мировую славу музыканта, но теперь даже Сенпек не помнит название его группы.

Когда-то и Марк верил, что превратится из внештатного журналиста полузабытой местной газетенки в популярного писателя. И на короткое мгновение ему это почти удалось, когда в тридцать три он настрочил триста страниц бестселлера и прославился на год-другой.

Широкий проспект Тирана жужжит медленно катящимися автомобилями и быстро идущими прохожими. Воздух наполнен разговорами на разных языках, диалектах. Несколько парней плюется жаргонами в стоящие в переулках бочки с костром, грея руки и злость, пеняя, что сегодня им не досталось работы. Из железных канализационных люков тянутся струйки дыма, тепла, запахи помоев проникают в ноздри и машину, пробегают крысы и собаки, еще кошки и бездомные, укутанные в полиэтиленовые пленки, газеты и старые порванные куртки или свитера.

Приятель снова тормозит, чертыхаясь на образовавшуюся пробку. Высунув голову в окно, Марк пытается разглядеть звезды в их всегда ярко подсвеченном Городе О. В небе мерцает очередная голограмма: «Аполлон Круговсский ― наше будущее». Мужчина средних лет с густыми волосами и модной стрижкой доверительно улыбается так, чтобы каждый почувствовал уверенность в завтрашнем дне. Над его головой светится логотип Правящей Корпорации, который впрочем, является и государственным флагом, а под сложенными руками ярко горит обещание нового Закона. Тикают часы обратного отсчета. Сквозь огромный светящийся видеоплакат пролетают дроны-полицейские и квадрокоптеры-доставщики.

«Что же запретят теперь?» ― думает Марк, выкидывая окурок. Их автомобиль живо вильнул в примыкающую улицу и медленно покатил под аркой дворовых деревьев. Потом въехали в сумрачный тоннель под железной дорогой, аккурат в унисон с проезжающей электричкой. К стенам тоннеля прилипли любители гипноспрея и платной любви, дилеры, «мамочки» и «папочки», кто-то машет им и вновь что-то предлагает. Когда они наконец-то выезжают на узкую дорожку внутри района, на несколько секунд вновь льет дождь, но потом кто-то как будто закрывает кран у бурых туч. Ближайшие низенькие дома прячутся в тени из-за потухших фонарей. Неподалеку угловатое здание Фруктовой Исповедальни. В дверях религиозного дома толпятся страждущие и испуганные.

Рабочий район. Здесь пустые квартиры обанкротившихся учителей и преподавателей после образовательной реформы тридцать третьего года, коммуны безработных и самодельные лофты творческой богемы. В нескольких шагах с тротуара Марку и Приятелю подмигивают и машут две тощие проститутки, прикрывающиеся тонкими топиками.

Поднимаясь в лифте, друг рассказывает, что его дальняя родственница, сестрица в третьем колене, подрабатывала на панели, но потом влюбилась, отыскав себе мужа за тонированными стеклами новенького седана, удачно запаркованного на паперти. Можно сказать, парняга купил себе будущую жену.

Марку внезапно захотелось вернуться домой. На вечеринках ему постоянно скучно и душно. Особенно ему перестали нравиться ночные загулы, когда мимолетная слава улетела слишком далеко и, казалось, безвозвратно, а на вечеринках его почти перестали узнавать. Его окутывало то ощущение робости, которое он когда-то испытывал в юности на школьных дискотеках.

Открывшиеся створки лифта впустили гул громкой музыки в стиле диско-фру и веселые крики за стеной. Дверь ближайшей квартиры резко распахнулась и в затхлый подъезд вылетела девушка с пышными ниже пояса волосами. Калька. Любимица художников. Она громко посылает кого-то, надменно стуча каблуками по лестнице вниз. Из квартиры вдогонку скачут ругательства какого-то парня. Когда тот появляется в подъезде, Марк узнает его. Игорь Игоревич Игорев. Это его квартира. Один из троих художников, писавших убежавшую Кальку обнаженной на предыдущей вечеринке. Ее наготу он показал в виде квадратов и треугольников, подписавшись ИИИ. Изливаясь громкими пустыми словами, художник возмущенно расплескивает коньяк из бокала в руке. Он успел окропить пол и резиновый коврик на входе, прежде чем заметил Марка и Приятеля, заулыбался и пригласил зайти.

Душный коридор, облака сигаретного дыма и смеха. Почти сразу Приятель исчезает в танцующей толпе. Поблизости слышен разговор о новой книге Нирваны Иванны, которую Марк не читал, но все хвалят, громко и восторженно. Он подмечает блондинку и шатенку на диване рядом. Уместившись между ними, просит сигарету, и ему протягивают дамский вишневый «Будуар».

Бывшая коммунальная квартира скрипит под ногами прибывающих гостей, топотом танцующих, их хохотом и пролитой выпивкой. На ковре-танцполе в гостиной пляшут писатели и музыканты, еще художники, актеры, переодетые в древнегреческих богов. Кто-то протягивает ему бокал виски, и Марк благодарит незнакомца поднятым вверх большим пальцем. У барной стойки теснятся пухлые животы и тонкие талии, даже сквозь шум танцевальной музыки слышны кокетливые смешки и хрюкающий гогот.

Марк наконец-то замечает знакомое лицо. Виктор Корок. Автор биографий. Он машет Сенпеку и тот отвечает поднятой вверх рукой.

В квартиру через открытый балкон залетает супергерой в сверкающем костюме с плащом и пятилитровой бутылкой «Виски дядюшки Марселя». Капитан Лавина. Он приветствует гостей, тряся длинными белыми волосами, с радостью показывает бицепс и белоснежную улыбку. Приятель визжит от восторга, как девица, и просит автограф. В центре ковра танцует Корин Нолоу, опубликовавший толстый роман об отношениях подростков из неблагополучных семей. Недавно опустошил бутылку виски, которую принес с собой. Ему всего двадцать два.

Сенпек на мгновение задумывается, что за сигарету ему всучили и кто эти блондинка и шатенка рядом? Музыка и топот гостей, кажется, становятся громче.

Их диван оккупируют другие люди. К Марку тесно прижимаются. Его взгляд утопает в тумане выдыхаемого дыма, потом он листает фотографии в чьем-то смартфоне, но не помнит, как его нашел. Сотни закатов и котов. Селфи милой девушки на каждом квадратном метре города. Ее короткие волосы и яркие зеленые глаза кажутся смутно знакомыми. Где-то валяется подаренная ему сигарета, а возможно он уже выкурил ее. В одном из привалившихся штабелем новых гостей ему видится Виктор Корок, и даже щеки такие же большие и мясистые. Марк не может удержаться, протягивает руку, чтобы потрепать его, как милого младенца, но оказывается, что это задница шатенки. Шатенку зовут Максин. И она даже шлепает Марку пощечину под хохот блондинки, но пощечина несильная, а во взгляде Максин нет возмущения или чего-то такого, что обычно появляется на лице женщины, когда малознакомый мужчина мнет ее ягодицы.

Чтобы взбодриться Марк впился в губы блондинки. На мгновение ему показалось, что у нее металлический холодный язык, острый как заточенный меч, способный изрыгать синее пламя или раздавать вайфай. Блондинка пытается вытащить его потанцевать, но он умело уклоняется от железного крюка ее руки и теряется в толпе.

Вокруг только лица незнакомцев, улыбки и блуждающие взгляды. Слишком широкие зрачки. Слышится очередь нажатий на гипноспрей. У всей страны больше года, как нет насморка. А еще ему кажется, что он все-таки танцует, или кружится, а может быть стоит, не двигаясь, и комната кружится вокруг него. Кажется, кто-то стучит и звонит во входную дверь. Может полиция, может соседи.

Выхватив у кого-то из рук бутылку шампанского, он протиснулся в соседнюю комнату, минуя затуманенный коридор и заполняя рот шипучкой. Музыка давит на уши и виски. Где же выход из этого лабиринта?

Во второй гостиной ИИИ и еще художник устроили соревнование, кто быстрее нарисует глаза вызвавшейся развязной натурщицы, зачем-то оголившейся по пояс. Новая Калька. Марк остановился рядом на пару минут сравнить работы, а потом облил грудь натурщицы шампанским, вызвав ее хохот и всеобщий поощрительный смех.

— Так глаза выразительнее! ― прокричал он и допил оставшееся шампанское, проливая пузырящиеся ручьи на паркет.

Кто-то окликнул его, но Марк не ответил и не обернулся на голос. В руке внезапно появилась бутылка виски, а губами он уже держит новую самодельную сигарету с сюрпризом. Он стоит возле окна и рассматривает город. Стекла запотели, и Сенпек малюет пальцем непристойные рисунки, кого-то, кажется, хозяина квартиры обзывает, точно школьник, в рифму имени. Он подумал, что эти карикатуры когда-то вполне могут сойти за творчество, подобное граффити или наскальным рисункам. Он произнес за это тост и ополовинил бутылку в три глотка.

Из густоты танцующих и дыма сигарет возникает Приятель. Тащит его через кухню и сквозные комнаты в небольшой кабинет с двумя диванами и тремя девушками. Там же развалился и Бэкк Полувинцев, сыгравший Капитана Лавину в дюжине фильмов. Музыка сменилась с танцевальной на джазовую. Вшестером они познакомились перекрестными очередями имен. Приятель и Бэкк постепенно стали сливаться в одного двуглавого супергероя. Начались общие вопросы. Полувинцев по-прежнему напрягает по заказу бицепсы, рассказывая о своих будущих ролях. Марка предсказуемо расспрашивали, что пишет сейчас, когда ждать новый роман, о ком и о чем. «А меня сделаете героиней (?), и даже имя можно использовать, да, настоящее, Марфа Канарейская». «Очень яркое и необычное, может быть, использую».

Он выпивает и замечает столпотворение из пиджачных спин в углу гостиной прямо у барной стойки. И смех там громче музыки. А в прорезях черных, синих и зеленых костюмов мелькает голубое платье, и видно лицо, обрамленное длинными черными волосами.

Марина.

Сенпек резко встает с дивана и следует к ней. Крадется голодным тигром, притаившись в кустах из танцующих и выпивающих гостей, облепивших ватагой окна, диваны и танцпол, отчего стекла запотели уже пару часов назад, на коже спинок кресел остались следы пота, а ковер усеян окурками и пустыми бутылками. Марина рассказывает какую-то смешную историю в компании парней и, главное, почему-то рядом нет других дам. Сделав энный по счету глоток виски, Марк обрушивается на стену из широких натренированных спин высоченных моделей и оказывается впритык с Мариной. Она смотрит на него слегка испуганно и удивленно, а потом узнает и обнимает, начиная громко смеяться. Где-то затихают писклявые возмущения посторонившихся манекенщиков, кто-то выкрикивает, что Антуан Милк сильно недоволен и будет жаловаться.

Марина тянет Марка за собой. Они проходят мимо жонглеров пистолетами и автоматами, взобравшись на спину толпы, шагают длинно и смело, пытаясь найти укромное местечко, скрытое от любопытных взглядов и подслушивающих ушей. Рядом огнедышащий человек плюется пламенем, заставляя вскрикнуть гостей.

Они выбираются на балкон. Подруга прижимается к нему, обнимает и молчит. Сенпек говорит о прошлом, потому что настоящее ему опостыло, а в будущее он не верит. Они вспоминают друзей, смеются над Чердачными Стариками и их Женами. Они выпивают из одной бутылки виски, и Марина долго целует Марка в губы.

Проходит час или два. Они допили виски. Смотрят на крокодила, шлепающего по тротуару внизу и пятерых из спецотряда по отлову животных, прячущихся за припаркованными машинами и мусорными баками. В крокодила целятся ружьями, заряженными дротиками. Кто-то кричит, что сделает из крокодила сапоги. Слышится выстрел, пуля пролетает мимо. Один из спецотряда картинно шлепается на асфальт, и Марк замечает, что пистолет держит крокодил в пасти. По сигналу режиссера все замирают, а оператор прикуривает сигарету, отдыхая объявленный пятиминутный перерыв. Актер, который играет крокодила, поднимается с четверенек и внимательно слушает подошедшего режиссера. Всем раздают бумажные стаканчики с кофе. Марк замечает вдалеке, где проходит ровная линия оцепления места съемок, парочку полицейских.

Марина что-то говорит. Марк приглашает подругу на ужин, надеясь, что она поймет его невнимательность, вспомнит, как в детстве он обычно улетал в свои мечты и размышления, забывая о реальном окружении. По этой причине его в юности сбил автомобиль.

Ему стало душно, и он отпросился в ванную.

Он обошел почти всю квартиру, когда кто-то в микрофон караоке громко возвестил, что до нового Закона осталась минута. Все достали смартфоны, ожидая сообщения, выключили музыку, настроили телестену и уселись кто куда, ближе, теснее к ярким красным губам телеведущей, которая должна вот-вот появиться. Глаза не мигают, в руках выпивка для тоста. Экран показывает десятисекундный остаток отсчета ярких цифр на фоне флага.

Рассматривая поле сообщения в телефоне, Марк вновь ищет Марину. Но вся куча гостей столпилась возле телика, а остальные комнаты зияют безлюдьем и мусором.

Потом громко заиграл гимн, веселый, будто из какого-то мультфильма, пришедший на замену старому в двадцать девятом году. Телеведущая Ирина Инира с широкой улыбкой зачитывает текст. Гендиром Аполлоном Круговсским и единогласным числом голосов Дома управленцев-вольнодумцев принят Закон, запрещающий Фантазию и Воображение.

***

В этот раз никто не засмеялся, как когда отменяли утро. Кто-то выключил телестену, и в квартире, где минуту назад кипел бедлам, зазвенела тишина. Словно проверяя себя и телеведущую, все синхронно уставились в телефоны, перечитывая и перечитывая сообщения с текстом нового Закона.

— Что это значит?! ― воскликнул ИИИ. Он впервые после изгнания Кальки показал нечто наподобие смеси страха и злости.

— Бросай писать, ― прилетает ответ из толпы.

И прозвучало как будто издевательски, надменно, но в голосе ответчика сквозит печаль и что-то похожее на детский каприз. Марк почему-то подумал, что эта печаль и даже боль проникла и в его сердце вместе с гудевшей тишиной. А потом он понял, что печаль и каприз стали для того человека щитом, теплым одеялом, под которым он спрячется от наступившего кошмара, чтобы понять: это не сон.

Значит, и ему теперь запрещено писать?

Все гости поспешно вытекают из квартиры бубнящей рекой. Все еще раздаются вопросы о непонимании произошедшего только что, но каждый уже знает наверняка, что Закон запрещает, и что именно это значит для всех из тусовки.

Марина исчезла. Марк обыскал все комнаты, открыл каждую дверь, но давняя подруга ушла, не попрощавшись, возможно сразу же, после объявления Закона. Рядом появляется Приятель, держа в оковах своей лапищи худющую брюнетку, а присмотревшись, Марк узнает Марфу Канарейскую. В унисон они говорят, о некой вечеринке в Гудящих Холмах и зазывают всех желающих. А кто организатор? Какой-то банкир. Желая отвлечься, забыться, сделать что-то, что поможет ему пережить ночь, Марк Сенпек соглашается.

Их четверка мчит в машине Приятеля по Хрустальному, а потом сворачивает на шестиполосную Удавку. Шоссе закрывает взгляд до горизонта. На заднем сиденье к Марку привалилась широкобедрая Янария ― актриса, которую Приятель снял по пути из квартиры ИИИ в лифте, видимо, посчитав, что Сенпек будет вялым и скучным без потерявшейся вновь Марины. Она льнет к нему и спрашивает что-то насчет его духов, типа, не с феромонами ли они, потому что слишком часто к Марку сегодня лезли целоваться незнакомки. И она тоже тянет к нему губищи.

Друг крутит руль левой рукой и гладит колено Марфы правой. Изредка посматривает в треснувшее зеркало заднего вида на зажатого Сенпека и раскрепощенную Янарию. Она предлагает Марку пшикнуться, но тот чересчур резко отказывается, играя роль невинного агнца, словно позабыв про зубной порошок.

Но как можно сейчас думать о чем-то, кроме Запрета?

И Марины. Ее карие глаза и черные волосы подняли воспоминания, которые Марк давно утянул на дно памяти. Его семья, «трешка» в спальном районе. Утянул, потому что сразу же всплывали картины похорон и смерти, много смерти для маленького мальчика.

Не слишком ли пьян Приятель, чтобы везти машину?

Моргнув, Марк видит себя на бетонном берегу реки, а Янария так и лезет языком в его рот. От нее пахнет вином и чем-то сладким, что смешивается с ее духами, с каплей гипноспрея над губой. От реки веет холодный ветер, на другом берегу неоновые огни и вывески бликами осыпаются в волны. В нескольких шагах машина Приятеля комично раскачивается и скрипит. Целуясь, Марк сравнивает вкус языка Янарии и Марины, вспоминает металлический язык блондинки. Под его руками проступает мягкой скульптурой тело Янарии, ее тонкая талия и нереально широкие бедра, которыми она так быстро покорила мужчин через киноэкран. И вот Марк поддается ее чарам, невозможно не поддаться, и чувствует падение. Крепко схватив его, Янария ныряет в темную воду, прямо в центр отражающейся эмблемы Единого Банка с пролетающего коммерческого дрона. Река холодит, уносит прочь. Они обнимаются и раздеваются. Пытаются не утонуть. Потом рассматривают редкие звезды, к которым так тяготеет Марк.

«Приняв неизбежное, поняв, что ничего не изменить, остается только выжать максимум. Когда придумывают новые ограничения, то старые нужно разрушить, отринуть предрассудки и отдаться во власть чего-то нового, может, аморального, наплевав на предубеждения воспитания и взгляды других людей». Он уверен, что сейчас орава тусовки и прочие сочинители думают также.

Когда с Янарией они выбираются на берег, то видят, что река унесла их на сотни метров от машины Приятеля. Автомобиль больше не раскачивается, и все снова загружаются в него, совершенно позабыв о какой-то вечеринке.

Но они все же проезжают мимо дома, в котором должны были сейчас топать и плясать, пить и петь. Дом хранит молчание, закрыл глаза черных окон, посапывая во втором часу ночи. Возможно, обман. Может быть, ошибка. Кто-то запретил?

Оставив позади Гудящие Холмы, их автомобиль въезжает на Банковскую Площадь и сразу же втыкается в плотную толпу протестующих против Закона. И каждый раз находятся недовольные, взбирающиеся на спины и плечи собратьев с флагом… чего-то там, свободы или прав, каких только прав? Что требуют? Отменить, разумеется, Закон. Но все проходит мирно, организованно, как бы для протокола и репортажа в надвинутые телекамеры. Завтра, возможно, о них расскажут, а потом забудут.

Марк чувствует острое желание выпрыгнуть из машины, залезть повыше и закричать.

Полицейские стоят плотным кольцом вокруг малочисленных Культурных Протестующих. Не слышно ни одного грязного словечка.

Приятель рулит в направлении района Неоновых Утех. Марфа явно заскучала от вида протеста, она говорит что-то о гротескности заоконного бытия, чем удивляет всех в машине, включает радио в поисках чего-то веселого, популярного. Попадаются почему-то только новости. Нет музыки. Один диктор спрашивает, как будто бы всех слушателей: «А что вы хотите? Зачем вам Воображение? Посмотрите рядом, жизнь здесь, перед вами. Хватит летать в облаках Фантазии». И словно в подтверждение его слов Янария снова ненасытно впаивает поцелуй в рот Марка.

В три утра они танцуют в «Смутс», облитые виски и шампанским. Где-то на грани забытья Марк пытается вспомнить, сколько у него осталось на счету. Он успевает запомнить добродушную пьяную улыбку Приятеля и удивительно упругую грудь Янарии, прежде чем уснуть на мягком клубном диване.

***

Следующим днем Марк Сенпек проснулся одетым у себя в кровати. Потертые джинсы и старый пиджак поверх белой футболки с Капитаном Лавиной, которую в пьяном бреду ему презентовал Приятель, будто самый ценный дар в мире. Он опустился при этом на колено, выпивая с локтя одновременно три стопки текилы, виски и какого-то коктейля на основе дизельного топлива, а вокруг хихикали Янария и Канарейская, и, кажется, это было очень-очень давно.

Марку приснилась больничная палата. Врачи, склонившись над ним, светили в глаза фонариками, смотрели в мониторы. Потом были какие-то незнакомцы, ярко палило солнце, и этот свет вновь переходил в яркую лампочку фонарика. И у него что-то спрашивали, но он не вспомнил.

От помятого пиджака несет чем-то тухлым, со смесью спирта и блевотины. Покряхтев и откашлявшись, Марк сел в кровати. Вместе с появившимся лучом солнца из-под серых облаков на него обрушилось воспоминание о новом Законе.

Обыскав каждый шкафчик на кухне, он, наконец, нашел остатки водки. Слегка уняв боль в висках и, казалось, всего тела, Сенпек захотел кофе, но провел следующие полчаса в поисках телефона. Так и не найдя смартфон, вышел из дома.

Кофейня, в которой он почти каждый день берет большой капучино, гудит и галдит покупателями. В очереди его пару раз толкнули широкими плечами, три подружки заголосили в унисон заливистым смехом, кажется, прямо ему в уши, а бариста оказался стажером, путающим заказы и цены. К тому же Марк так и не смог купить кофе, потому что у него спросили какие-то джуттсы.

— Это деньги новые! ― удивленно воскликнул бариста.

Значит, запретили Фантазию и ввели новую валюту. И теперь ему нужно оформить обмен. А какой будет процент?

Город продолжал жить, несмотря на недовольства и пикеты. Проходя по Аллее Торговли, Сенпек рассматривает выставленные на витринах телевизоры и телестены «Пиксельлейк». Репортажа с прошлой ночи еще не было и, возможно, не будет. Кому это нужно.

На некоторое время Марк почувствовал растерянность, почему-то не зная, куда идти и как поступить. Без смартфона ему было неуютно и как-то нелепо. Он присел на лавку, собирая мысли по четко расставленным полкам, лишая голову вчерашнего хаоса. Ему показалось, что он уснул. Солнце засияло ярче, словно было искусственным.

Возможно, он оставил свой телефон у ИИИ.

***

Дверь в квартиру неожиданно оказалась незапертой, словно со вчерашней ночи, когда все ушли, ИИИ не потрудился ее закрыть, или даже захлопнуть. В щель пищала какая-то классическая мелодия позапрошлого века, со скрипками и фортепиано.

Марк позвал художника. Вошел. По дороге на вечеринку Приятель рассказал, что квартира Игорева служила ему и мастерской. Для тусовки ИИИ запер все работы в спальне. В гостиной оказалось сильно натоптано, грязь усеяла пол клочьями и сгустками, виднеются следы подошв, которых вчера точно не было. Художник был слишком чистоплотным, заставив всех гостей надеть бахилы или разуться.

Квартиру явно ограбили. Пустуют книжные шкафы, полки с грампластинками. Стены оголены. ИИИ так и не убрался после вечеринки. Пустые бутылки и стаканы валяются под столами, на которых остатки угощений покрылись коркой увядания. В телестену кто-то метнул большой нож для мяса, и тот воткнулся ровно по центру, раскидав трещины по углам темного мертвого экрана.

Сенпек снова позвал Игорева. Обошел комнаты, увидев в каждой следы разбоя и вандализма. Сорванная с петель дверь в спальню ИИИ лежала рядом, прислонившись к стене. Спальня пустовала, не было ни одной картины. Смятая постель художника покрылась щепками поломанных и разрезанных рам, словно кто-то яростно срывал полотна и стремился поскорее все унести. Злоба наполнила квартиру.

Марк наконец-то нашел ванную комнату. В ванне он обнаружил мертвого ИИИ.

Художник смотрит отсутствующим взглядом в зеркало над умывальником. Одна его рука свисает с края ванны, другая ― утонула под водой. На коврике валяются разбитая бутылка виски и несколько окурков. Один осколок бутылки покрыт чем-то красным. Кровь стекает тонкими струйками с запястья ИИИ на пол, бежит по швам плитки. В прошлый раз Марк видел мертвого человека в детстве на похоронах Старшей бабушки и Младшего дедушки. В глазах мертвеца отражается свет лампы, и, кажется, видно лицо Сенпека.

Несколько секунд или минут Марк не дышит. Он стоит на пороге. Не моргает, не двигается. В ушах стучит, и как будто все звуки исчезают. Потом что-то обрывается у него внутри и с глухим ударом падает на дно живота. Сенпек вздрагивает и медленно идет в конец коридора, в кабинет ИИИ, к бирюзово-зеленой трубке домашнего телефона с диском набора номера, которым до сих пор пользовался художник.

Вызвав полицию и скорую, Марк вышел из квартиры.

***

Ему бы следовало дождаться полицию, назваться, когда строгий женский голос на другом конце провода потребовал этого. Но почему-то страх перед мертвецом перерос в опасение оказаться вовлеченным в случай с самоубийством. Они были малознакомы с ИИИ. Зачем вы вернулись? Зачем вошли в открытую квартиру? И хотя суицид художника очевиден, не всегда было все так просто и доказуемо.

Пройдясь по нескольким улицам и проспектам, оказавшись в центре района, он повернул направо и забежал в книжный магазин, расположенный в подвале жилого дома. Среди полок с книгами Марк присел в мягкое кресло, слушая отголоски вчерашнего виски, пульсирующего в голове глухой болью, и пытаясь забыть лицо мертвеца. Высокие стеллажи теряются где-то в темном потолке, слишком далеком для подвала. Продавец взирает на Марка из-под своих густых бровей взглядом, который будто считывает с него всю подноготную. «Он все знает», ― подумал Марк. В книжном не оказалось других посетителей. Задержав на несколько секунд дыхание, и медленно выдохнув, Марк поднялся, желая вернуться скорее домой.

На выходе продавец вежливо поздоровался с ним и резко протянул книгу. Марк от неожиданности вздрогнул и даже слегка покачнулся. Продавец умоляет ее спасти. «Она ваша», ― громко шепчет он. Оказалось, Сенпеку протягивают его старый сборник рассказов «Фальшивое лицо», опубликованный в годы студенчества на литфакультете. На мягкой обложке красуется технологически развитый город будущего. На обратной стороне ― фотография Марка, тогда еще студента, и он пытается развязно и «по-крутому» улыбаться в черных солнцезащитных очках.

Сенпек невольно округлил глаза. Кивнув и поблагодарив, он растерянно выбежал из подвального магазина и нырнул в метро. Им привычно овладело чувство нереальности окружающего.

***

Вечером он сидит на темно-синем кожаном диване перед телестеной и смотрит невидящим взглядом, механически нажимая кнопку пульта. Показывают только новости и полезное кино. Кто-то уже успел слепить обличающую современное искусство документалку. Разноцветные лучи телевидения падают кляксами на спрятанное в темноте лицо Марка, на стены, там обойный рисунок вензеля и несколько картин в рамке черного дерева, на журнальный столик из стекла, на пепельницу, красивые упаковки снотворного, таблеток от депрессии и, если верить дилеру по прозвищу Скиталец, самый настоящий гипноспрей.

Его телефон нашелся в холодильнике рядом с упаковкой бесплатного апельсинового сока Правящей Корпорации, который доставляют ежедневно. Приятель что-то буркнул в телефон, что вроде спит весь день, и Марк не решился рассказать ему о смерти ИИИ, потому что ему самому еще никто не рассказывал об этом. Ему хочется попасть в другой мир, и он подумывает закинуться снотворным после антидепрессантов и гипноспрея, когда замечает на журнальном столике свой сборник.

Только сейчас на него навалилось полноценное понимание того, что он не может больше сочинять. Точнее, не может, если не хочет загреметь в тюрьму. Несмотря на покалывающую в груди злость, Марк Сенпек не стремился быть среди Культурных Протестующих и иже с ними. Но именно этим вечером, на заре десятого бесплодного года своей почти затухшей литературной карьеры, в голове Марка Сенпека вспыхивают одна за другой идеи рассказов, которые, впрочем, теперь ему не разрешено воплотить.

Ломая прутья страха, он записывает каждую в блокноте с Капитаном Лавина, который ему необходимо было выкинуть. Яркая синяя обложка, корешок пружинит наверху. Листки вырывает и прячет в карман, потом между страницами сборника. Но вскоре вытаскивает, перечитывает, зубрит, и разрывает на мельчайшие куски. Укладывает неровным слоем в пепельницу и сжигает.

Когда он снова думает о Марине, страх постепенно отпускает его.

Улегшись в кровать, Марк открывает свой сборник.

Глава 2. «Фальшивое лицо». Часть 1

Дверь аэротакси громко хлопнула, но я по-прежнему удерживаю ее трясущейся рукой. Внутри салона громко стучит музыка, пульсирует в висках и ушах. На окнах качаются украшения в виде пластмассовых бус, вырезанные из разноцветной бумаги снежинки и угловатые снеговики, наклеены плакаты с девушками в купальниках. Мои уши горят от нехватки годжолоина, который я два дня не втирал. И я, кажется, каждую минуту чешу их.

С меня стекают капли дождя, я залил все сиденье, когда открывал дверь. Таксист придирчиво смотрит в зеркало на мой старый пиджак и промокшее сиденье.

— Говори, куда ехать, ― бормочет он.

Я показываю на карте смартбраслета точку приземления и откидываюсь на жесткую спинку кресла. Водитель морщинит нос: не в восторге лететь к границе Клоповника. За окном дождь по прогнозу скоро должен смениться снегом.

Слышится щелчок, такси прикрепляется длинным крюком к таксоканату, и скользит по нему над темными проспектами, переполненными машинами и толпой. В пути салон потряхивает, машина скрипит всеми частями, каждой деталью, и мне все слышится громче обычного. Изредка внизу виднеется огонек ночного магазина, а далеко на горизонте пламенеет ярким излучением граница богатой Мерингтонии.

Я чувствую привычную ломоту во всем теле и непреходящий зуд в ушах от недостатка годжолоина, еще известного как Радость. Первая доза обычно правда радует. Вспоминаю приятную прохладу пузырька с веществом, радужную основу внутри. Начинаю скрежетать зубами, ощущая и ощущая жуткий зуд, и я расчесываю уши до красноты, словно стирая кожу. Пистолет как будто успокаивающе действует на меня, приятной тяжестью оттягивая кобуру под пиджаком.

Водитель посматривает в зеркало на меня, тянет надменную улыбку в зарослях бороды. Узнает наступающую без-Радостную ломку.

— Попробуй зевнуть, ― советует он. ― Будто уши заложило, должно помочь.

Но тут его голос тонет в жутком скрипе крюка о таксоканат. Сыплются искры. Льется ругань таксиста. Ржавые воздушные рельсы и крюки почти отрываются из-за старости и перегруженности. Сзади в такси едва не влетает аэрокар, и водитель плюется от злости.

А я щекочу уши, и пытаюсь зевнуть.

Такси сотрясается, летим дальше, и вскоре неоновый розовый ореол слепит нас. Приглашенный актер на огромном видеоплакате повторяет и повторяет приветствие и приглашение в район. Мы спускаемся, не долетая до границы. Я расплачиваюсь остатками старых джуттсов в кармане, недовольно бурча, что у таксиста нет бесконтактного терминала, и выковыриваю себя на мокрый тротуар.

На слабость нет времени, пистолет проверяю на каждом шагу. Как и было обещано, чувствую на лице первый снег и кутаюсь в пиджак. Делаю несколько шагов, снег превращается в небольшую метель, осыпая все вокруг тонким белым слоем. Снежинки на ушах, словно мокрый холодный компресс. Плакаты Мерингтонии включают режим обогрева, растапливая налетевший снег.

Высокий Забор держится на спинах, прислонившихся к нему бездомных. Жилые многоквартирники, часто насаженные взгляды из квадратов окон.

В проулке между домами захожу в магазин фейерверков, в котором никто фейерверки не покупает. Продавец встречает каждого посетителя подозрительным взглядом. Все серое и коричневое, ни одной неоновой подсветки, ни сенсорного монитора, а вместо планшета с информацией ― на картонках маркерами написаны цены.

Приветствую Торгаша кивком, мои губы трясутся, зубы стучат, и я спрашиваю, есть ли в наличии Радость, а продавец удивленно говорит, что такого фейерверка нет. Притворяется, хитрец. Ему все известно. У каждого вещества есть свое тайное название.

— Это салют, ― поправляю его, и мой голос дрожит. ― Ментальный салют, мужик, я уже покупал несколько залпов, хочу еще, и где кофе для постоянного покупателя?

На лице Торгаша появляется удивление, он типа искренно не понимает.

— Радость, ― напоминаю ему и подмигиваю. ― Пузырек, радуга внутри.

Он мотает головой и тряпичной куклой падает на стул. Намеренно глядит на выпуклый монитор престарелого компа, словно и нет меня. Слышу какое-то жужжание, едва различимое, и писк, противный комариный писк, от которого мои измученные уши начинают пульсировать сильнее. Я стучу кулаком по прилавку и требую принести мне годжолоин. Торгаш подпрыгивает, и почти сразу передо мной оказывается долгожданный пузырек.

В этот момент в магазин заходят двое в униформе, и мои кошмары преследуют меня наяву, то, чего я боялся больше всего: быть арестованным за употребление наркоты. Мне показывают удостоверение, тянутся наручниками к моим рукам, я даже замечаю лазервер в кобуре одного. Вместо безвольного подчинения, которое ждут от меня, я хватаю пузырек и, оттолкнув Торгаша, бегу в заднюю комнату магазина, сшибая коленями коробки с фейерверками.

Натыкаюсь на сваленную кучу старых вещей, куртки, джинсы, пыльные мониторы и телевизоры, ящики со всяким тряпьем и барахлом, которым, наверное, барыжит Торгаш. Поломанные тумбочки, кривые стулья, на одном храпит пухлый кот. Еще коробки, открытые шкафы, по полу рассыпаны петарды и шутихи. Ныряю в узкий коридор, уводящий вниз, и слышу позади топот. В конце коридора дверь, и я на бегу прыгаю, вываливаюсь в темную комнату, которая оказывается подвалом многоэтажки. Узкое окно стоит почти на тротуаре.

Поднимаюсь и стучу каблуками по ступеням, отталкивая жителей подвала, возмущающихся моим появлением. Дважды спотыкаюсь, поскальзываюсь на чем-то жидком, разлитом на лестнице. Зажимая нос от резкого запаха немытых тел и скопившегося в углах мусора, толкаю железную дверь подъезда и скачу по пустырю, огибая припаркованные автомобили и редких прохожих. Шахматно раскиданы кучи старых компьютеров, набросаны баррикадами по дворам сожженные диваны и разломанные стулья. В темных углах дома толкутся мужчины и женщины, покрытые одинаковыми татуировками. Над головами зависли тучи сигаретного дыма, сквозь которые виден блеск охочих глаз. Несколько мужчин втирают годжолоин, и уши блестят в свете редких уличных фонарей.

Мимо меня пролетают искрящиеся заряды лазервера: законники стреляют, а я не решаюсь доставать пистолет. Кричу всем, чтобы прятались, облава (!), но несколько парней достают старые револьверы и обрезы. Дробь от первого выстрела попадает в мусорные контейнеры. Законники ― сотрудники Отдела по борьбе с наркотиками ― стреляют в ответ, отвлекаясь от меня. А я бегу дальше, мимо старых палаток с бездомными, костров с чем-то жарящимся на вертелах.

Оказавшись в узком проулке между заводом и старыми высотками, понимаю, что уже не могу бежать, изо рта роняю только хрипы. Падаю на сетку забора, вновь чувствуя гул и ушной зуд, приглушенный от бега. Капаю из пузырька на ладони и втираю, втираю, втираю в уши, чувствую приятный жар, и на мгновение холод отпускает меня. Я вновь кутаюсь в пиджак, поджимая колени к подбородку, и понимаю, что совершенно не хочу возвращаться домой. На мне пиджак от костюма, в котором я когда-то женился на Карине. Она мне его подарила, а я плакал от благодарности и переполняемой меня любви к ней.

Дрожащим пальцем тыкаю в смартбраслет, вызываю обычное такси и жду-жду-жду такое нужное дребезжание автомобильного двигателя.

Мы едем слишком медленно. В такие моменты ненавижу, что так далеко живу от границы Клоповника и Мерингтонии. Автомобиль заехал на верхние полосы эстакады, и я увидел далеко-далеко в ночной тьме подсвеченные простыми уличными фонарями поля пшеницы и кукурузы, и прочего, что выращивается и увозится в город. Давно, когда наша семья сбежала в Клоповник, подростком я работал в Полях. Там же пристрастился к годжолоину. Все его втирают. Помогает заглушить страх облучения, а кто-то верит, что помогает не заболеть. Никто за Забором, словно не помнит о гуляющей радиации за Полями и ее «отсветы» на работников, отчего и получаемый урожай с каждым годом мельче. Работающие там мужчины и женщины живут меньше и болезненней. Помимо болезней им приходится защищаться от набегов приверженцев Храма Радиации, которые воруют урожай, когда не поклоняются радиации.

Когда я смог уйти с Полей, то бросил Радость. Возможно, у меня получилось это благодаря недолгому периоду втирания, возможно благодаря моему отцу, который быстро узнал о моей зависимости и запер в комнате на неделю, вместе пройдя со мной период болезненного выведения из организма наркотика. Но не всем так везет, и многие уходят на другую сторону радуги безвозвратно. Строить специальные поликлиники для годжолоинистов никто в Клоповнике не собирался, а в Мерингтонии он под строгим запретом, даже если и попадаются, даже если кто-то посмеет поставить в графе больничной карточки этот синдром, его тут же уволят и заменят покладистым и послушным врачом. Пару десятков лет спустя я вновь вернулся к старой зависимости.

Согревшись в такси, чувствую, как сонливость и леность укутывают меня, и Радость наконец-то бегает по всему телу, электризуясь и искрясь. Когда автомобиль резко тормозит перед моим домом, я влетаю в спинку переднего кресла, ругаюсь, недовольно бурчу и засовываю руку в карман пиджака. Но внутри пусто, а у нового таксиста тоже нет терминала. В смартбраслет шепчу Карине, чтобы вышла и заплатила.

Меня втаскивают в дом, кажется, несут над полом и укладывают на диван. Жесткие пружины, шершавое покрывало, старое и ненавистное. Я начинаю задыхаться, мне душно. Стаскиваю с себя фальшивое лицо, и Карина помогает мне, потом подкатывает баллон с чистым кислородом, и я долго откашливаюсь и дышу, дышу глубоко и полной грудью. Прочищаю легкие после городского маслянистого воздуха.

Маска искрится на ковре, став пластиковой, едва я стянул ее. Лицо молодого человека с легкой щетиной на щеках, шрамом на лбу, в толстых очках. Лицо человека, которым я не являюсь. У меня слипаются глаза, но я успеваю заметить, что рядом со мной не Карина. Мой отец готовит обезболивающее и ставит стакан воды на журнальный столик.

Карина давно ушла.

***

Через щели окна слышу свист зимнего ветра. Во рту пересохло. В голове пульсирует вчерашний годжолоин, отзываясь эхом в горящих ушах, которые скоро заново начнут зудеть. Немного приоткрыв окно, наслаждаюсь морозным воздухом. На меня сразу обрушивается гвалт проезжающих и пролетающих машин, гомон толпы, выбравшейся на дневную охоту за едой и запретными ощущениями. Между мужчинами и женщинами шныряют вооруженные доставщики чистого кислорода. На их спинах несколько пар баллонов, в руках автомат, а под курткой в кобуре наверняка прячется пистолет или револьвер. На курьеров редко нападают, все они работают на банды, поэтому кража кислорода, даже попытка его отнять, всегда наказывается расстрелом. Кислород слишком дорогой.

Отец на кухне сварил гору синтетических яиц, смотрит на меня тем взглядом, будто удивлен, что я выжил, а я замечаю его надувающиеся седые усы, как он обычно делает при недовольстве. С моего первого класса школы его усы постоянно брюзгливо надуваются.

Усаживаюсь нахулиганившим школьником за стол и молчаливо закидываюсь парой-тройкой синтяиц, запивая вчерашним чаем. Настоящие куриные яйца остались только в истории. Телевизор кричит свежими новостями. Отец молчит, и я предпочитаю изображать интерес к телику. Миловидная телеведущая рассказывает о крупной краже с аптечного склада компонентов, из которых приготавливают годжолоин. Едва заканчивается репортаж, пищит мой старенький смартфон, выданный еще в первый рабочий день в ОБН двадцать лет назад, требуя явиться срочно в Отдел. Я поспешно накидываю пальто поверх нового пиджака, надеваю фетровую шляпу фасона хомбург, доставшуюся от деда, проверяю лазервер в кобуре и выхожу из дома, так ничего не сказав и не услышав ни слова от отца.

В автомобиле я сильно давлю на клаксон, чтобы все расступились перед законником. Уверен, каждый пожелал мне смерти. По бокам дороги только кривые таунхаусы и острые недоверчивые взгляды. Кто-то поприветствовал меня, а я в ответ кивнул куда-то в пространство, не имея понятия кому. На улицах законников приветствуют только знакомые, или желающие выслужиться доносчики. Некоторые становятся пожизненно информаторами, взамен казни. Обычно живут они потом недолго.

Смартфон вновь вибрирует вызовом, и капитан Малуновец велит ехать по другому адресу ― в Мерингтонию ― и отключается. Выезжаю на эстакаду, прикуриваю сигарету и выдыхаю дым в приоткрытое окно. Морозный воздух холодит лицо, от него слезятся глаза. Таунхаусы давно исчезли позади, но теперь по бокам от меня высотки и жилые муравейники. Серое зимнее небо сливается с серо-черными домами, в пыльных окнах ― пиксели облаков. Сигарета немного снижает подкатывающий Зуд.

Увидев вдалеке пограничный пункт Мерингтонии, я выкидываю сигарету, поправляю волосы в подобие прически, и стараюсь не думать о ломке. Снижаю скорость и на ходу копаюсь в бардачке, вспоминая, где мое удостоверение, а найдя его и положив в нагрудный карман куртки, ломаю голову, куда я положил пистолет. Он краденый, перепроданный множество раз, а потом осевший в ломбарде Клоповника под эстакадой. С приклеенным фальшивым лицом я купил его три месяца назад, когда вновь начал баловаться Радостью.

Пограничный пункт как обычно распух от желающих въехать, но я включаю сирену и нагло требую пропустить. Почти сразу после погранпункта меня встречает яркий плакат с улыбающимся счастливым актером, приветствующим белыми зубами и зацикленной картинкой с раскрывающимися объятиями. Виделись вчера, думаю я.

Чистый район блестит помытыми улицами и глянцевыми домами. Широкий проспект от пограничных ворот разветвляется множеством дорог. Раннее утро, но, кажется, почти все жители вышли на улицы. Кто-то даже машет мне рукой, хотя видно, что моя машина из Клоповника. На мне моя лучшая одежда. Синдром клоповщика: когда едешь в Мерингтонию, одеться лучше, попытаться стать одним из тех, кто за Забором. Неуверенность периферийного жителя.

Каждый мерингтонец кичится своим воспитанием, своим происхождением. Так воспитывали моего отца и так воспитывали меня, когда мы еще жили в Мерингтонии. В детских садах мы надевали визоры, плотно прилегающие к голове, укрывающие от постороннего вмешательства, и смотрели Теленяню. Приятный женский голос в игровой форме воспитывал из нас настоящих мерингтонцев, прививая правила поведения наглядными картинками быта. Потом гипномультиками нас вводили в обязательный дневной сон.

Двигатель вдруг натужно затарахтел, закашлял, сзади что-то хлопнуло, и машина заковыляла дальше. А я начал безудержно зевать, вспоминая сон в детском саду.

В проулке между двумя складами недалеко от берега реки столпились люди в форме и блики проблесковых маячков на полицейских и обээновских автомобилях. Капитан Малуновец стоит возле незнакомого мне человека, по чину выше его, и подхалимничает ненатуральной улыбкой подчиненного. Едва он увидел меня, сразу жестикулируя, подозвал к себе, а когда я подошел ближе, то вместо рукопожатия, отчитал, что слишком долго добирался. Стоявший рядом бюрократ не удостоил меня и словом.

Возле складской стены в мусорном контейнере лежит мертвый мужчина, по виду немного младше меня. Присмотревшись, замечаю плохо скрытые черные пятна и точки на ушах. Мужчина явно сидел на годжолоине. Возможно, вскоре и у меня появятся кровавые трещины в ушах. Я вновь закурил, искренне надеясь, что это поможет понять, для чего капитан заставил меня прибыть на место убийства. Вокруг суетится пара десятков криминалистов, фотографируют, слегка освещая сумрачный проулок вспышками. Натянутые по периметру ленты болтаются и скрипят на ветру.

Наконец, труп вытащили из мусорного бака и положили на носилки патологоанатомов. Покойный одет в костюм и пальто, стоимостью, вероятно, выше моей годовой зарплаты, на руках пара колец, на ноге дорогой ботинок, другой положили рядом. Городской богач, который решил попробовать запретную Радость. Пулевые отверстия свидетельствуют, что он вряд ли отправился на небеса из-за наркоты. Докурив, направляюсь к капитану, а тот вновь не дает мне сказать и слова, приказывает расследовать дело вместе со следователем из Мерингтонии. Я только пытаюсь спросить, почему наш отдел расследует убийство, но я уже знаю, какой будет ответ.

К нам подходит женщина лет тридцати, с черными волосами, стянутыми в тугой пучок, в кожаной короткой куртке, и тянет мне руку для пожатия. Роана Норутин. Ее ладонь такая же жесткая и теплая, как моя. Замечаю, что у нее карие глаза. Наши начальники поспешно разошлись по автомобилям, кивая в прощании головами.

Я достаю блокнот, изрезанный записями и вклейками прошлых дел:

— Вы здесь дольше меня, видимо. Что-то уже узнали?

Норутин возвращается к телу, предлагая следовать за ней.

— Мужчина из обеспеченной семьи, 25—30 лет, на голове сильный ушиб, кровоподтеки на лице. Его сначала избили.

— Причину смерти уже выяснили?

Рядом появляется городской патологоанатом, имя которого мне неизвестно:

— Застрелен из обычного пистолета. Три пули в сердце. Может, бывшая любовница? ― ухмыляется собственной шутке, но поспешно отходит, увидев наши с Норутин каменные лица.

— Тогда почему вызвали ОБН? Не вижу рядом с ним сумку с наркотой. Принимал, но это его проблема.

Норутин поджимает губы, как раньше губы поджимала Карина, недовольная моим непониманием ее чувств.

Наркотики и богатые семьи. Теперь это наша проблема.

Через полчаса труп погрузили и увезли. Роана Норутин предложила свои варианты действий, и мы договорились, что я пойду по следам годжолоина, а она займется убийством. Заводя свой ржавый седан, я успеваю заметить новенький внедорожник, на котором уезжает Роана по-прежнему с непроницаемым лицом.

На обратном пути пограничный пункт пустует: желающих въехать в Клоповник почти не бывает. Я заезжаю в ОБН переодеться в удобные джинсы и кофту, чтобы слиться с окружением и вернуться к привычному виду. Капитана нет в кабинете, но он, словно прочитав мои мысли, присылает сообщение, чтобы я докладывал ему о каждом проделанном шаге и «подвижках в деле».

Оставляю машину на стоянке и пересаживаюсь на трамвай. Так от меня не сбегут, едва завидев автомобиль законника издалека.

В Старом квартале Клоповника дома покрыты желтизной и чем-то землистым, словно их откопали недавно. В окнах видны любопытные жители. В такое время по домам сидят только безработные и те, кто работать никогда не планировал, попав в банды: по собственной воле или вынужденно. Третий вид дневных обителей своих квартир ― проститутки.

Стучусь в дверь Алой Розы, как представилась она мне год назад. Посещал я ее не по работе, но вскоре превратил в своего доносчика. Услугами уличных девок часто пользуются дилеры и Толкачи, так называют членов верхушки управления бандами, промышляющих продажей годжолоина. Они обеспечивают защиту девочкам и часто, катаясь на радуге, исповедуются перед ними, болтая лишнее.

Алая открывает дверь, подготовив фирменный соблазняющий взгляд, но я замечаю кровоподтек под ее глазом, и нижняя губа у нее треснула. За такое любят доплачивать. Увидев меня на пороге, Алая убрала улыбку, но внутрь квартиры пустила. Нас окружает множество мебели, по полу разбросаны подушки. Смежные комнаты переходят одна в другую, оканчиваясь ванной и крохотной кухней с круглым столом и парой табуреток. На столе заполненная пепельница пыхтит тонкой струей остывающей сигареты. Клиент ушел недавно, возможно, решив воспользоваться лабиринтом железных лестниц и переходами, накинутыми между домами.

Роза усадила меня на диван и попросила сигарету. Я помог ей прикурить, а вместе с зажигалкой показал фотографию жертвы на телефоне:

— Сегодня нашли. Когда-нибудь видела в Клоповнике? Может, прикупал для улета?

Алая пристально посмотрела на фото, потом также пристально на меня и отрицательно помотала головой. Она выпустила в меня густое облако дыма и затянулась еще больше. Ее веки слегка подрагивают. Она сонно прикрыла глаза, словно окунаясь в фантазии. Развеяв облако веером своей ладони, я прошу рассказать все, что она слышала в последнее время.

Фотографию с изображением жертвы она рассматривает несколько секунд, а потом кидает мне телефон и мотает головой: никого и ничего не видела. Ее пересказ слухов объемен, но малополезен. Я говорю, что погибший из богачей Мерингтонии, но Алая вновь тараторит, что не видела его среди посетителей. Я киваю, наигранно делаю ей реверанс и выхожу.

Середина дня. Солнце слишком горячее для зимы. Хочу вновь почувствовать снег на ушах. Медленно подкрадывается Зуд. Перебирая в уме имена других информаторов, получаю сообщение от Норутин: на внутренней стороне бицепса жертвы обнаружена татуировка. Присылает фотографию, и я почти сразу узнаю тату.

Я решаю пройтись по улицам района. Вскоре хватаю в переулке малолетнего дилера, по незнанию предложившего мне писклявым голосом дозу, которую я быстро прячу в пальто. Перед его удивленными и испуганными глазами появляется мое обээновское удостоверение, и парень пытается убежать. Я говорю, чтобы успокоился, лучше слушай: передай Дорану, что я приду через час, есть разговор. Едва я отпускаю его, он словно на пружине, убегает куда-то вглубь переулка, скрываясь в тенях и свалках. Я стою еще несколько секунд, заполученная доза приятно оттягивает карман и, кажется, что постепенно Зуд стихает. Слегка потираю уши, кутаюсь в пальто, и иду на бессмысленную прогулку, лишь бы скоротать час.

Доран один из главных Толкачей. Много лет назад я закрыл его в тюрьме на несколько недель, поймав на перепродаже антибиотиков. Вскоре он стал моим первым доносчиком и главой самой крупной банды Клоповника. Татуировка у жертвы на сгибе локтя ― знак его банды. Он в долгу передо мной, знает, что мне нужно только сказать пару слов о его тайном хобби, сколько он пересказал мне информации, позволившей арестовать конкурентов, и он проживет не дольше недели. Известно ему и про мою страховку в виде доказательств его многолетнего предательства, спрятанную в тайном месте; она увидит свет сразу же, если меня убьют. Поэтому он даже предложил охранять меня.

В отделе никому неизвестно, что Доран мой информатор, даже Малуновцу. Я рассказал обо всех, про Алую, про мелких дилеров, продавцов в магазинах, нескольких поставщиков кислорода. Если узнают о такой крупной фигуре, как Доран, то захотят переманить, а еще могут выяснить о моей зависимости. Переодеваясь днем в ОБН, я услышал рассказ младшего офицера, как они с напарником гонялись вчера ночью за наркоманом возле Забора.

Расчесывая уши, я зашел в лабиринт жилых многоэтажек, высматривая высотку, два верхних этажа которой заняты Дораном и его вооруженной свитой. Дома стоят по четыре, образуя замкнутое пространство, входы которого охраняются и закрыты ржавыми воротами. Квартиры заняты ближайшими подручными Дорана и его армией, остальные пустуют или переделаны под склады оружия и контрабанды, ночные клубы и комнаты варки годжолоина, сдаются в аренду смелым жильцам.

Возле ворот я показываю удостоверение, и меня нехотя впускают. Двое сопровождают через двор, вместе мы поднимаемся в лифте на последний этаж, а там в одной из комнат Доран сидит на пухлом диване и играет в видеоприставку. В комнате пара десятков его бойцов расставлены по периметру, подпирают стены и окна. Кроме дивана из мебели больше ничего. Я рассматриваю блестящие гелем волосы на затылке моего давнего информатора, как подручный наклоняется к нему и шепотом указывает на меня. Доран поворачивается ко мне и вместо приветствия говорит, что не помогает законникам. Это наш с ним пароль. Я отвечаю, что обязанность каждого гражданина Клоповника или Мерингтонии помогать ОБН и полиции. Значит, что нам необходимо поговорить наедине. Он кивает и приказывает всем выйти.

Когда закрывается дверь, он снова кивает и ведет меня в соседнюю комнату, которая оказывается частью огромной квартиры, переделанной из нескольких. Мы усаживаемся на кухне, где жена Дорана поставила кипятить воду. И этот образ Дорана, как семейного человека, не укладывался у меня в голове. Будто он заехал в обед с работы выпить чай. Его жена ― слегка пухлая брюнетка ― поставила перед нами кружки и уселась рядом. Она единственная знает нашу давнюю с ним историю.

Я показываю фотографию жертвы, но Доран едва смотрит на нее. Ему уже все известно. Он говорит, что погибший ― Антон Морин, сын Артура Морина, Главы ОБН. Я бросаю все силы, чтобы не раскрыть в удивлении рот и не чертыхнуться. Потом думаю, почему я такой идиот.

— Он был в твоей банде? ― недоверчиво спрашиваю, прихлебывая кипяток чая.

— Хотел «наладить бизнес», как он выразился. Чтобы я поставлял Радость напрямую в Мерингтонию. Он бы договорился с пограничниками и обээновцами, а с меня доля от продаж и призовые дозы. Я ему отказал, не хочу проблем с Артуром Морином, а проблемы наступили бы вскоре. Антон не понравился мне, постоянно дергался, тер уши, крепко сидел на дури. Вчера он вернулся, сделал татуировку моей банды, типа в честь уважения, и снова попросил поставку. Я вежливо отказал, ты меня знаешь, я умею, широко улыбнусь, подарю какой-нибудь контрафакт, ему он, правда, был ни к чему. Он взбесился, начал орать, что натравит фанатиков из Радиационного Храма или как там их. Мои люди аккуратно вывели его и терпеливо ждали, пока он кричал за воротами, что заставит меня поставлять годжолоин.

— В котором часу он ушел от тебя?

— Около десяти.

Когда громилы Дорана сопроводили меня за ворота, позвонил Малуновец.

— Где клятый отчет?! ― отчитывает меня капитан, а я мямлю сопливым пятиклассником в ответ, что лишь только получил хоть какую-то полезную информацию.

— Живо свяжись с Норутин!

Я встречаю Роану на углу продуктового магазина возле Забора. Нас окружают спальные палатки бездомных и горы мусора. Усаживаюсь в ее внедорожник, умиротворенно улыбаясь теплу. Норутин уже известно, кем был убитый. Про себя я снова чертыхаюсь. Она опросила семью Морина. Антон не появлялся дома несколько дней, что было обычным. Раньше он устраивал вечеринки в доме, пока Артур со второй женой ― Томирой ― уезжали из города, посещали благотворительные вечера в помощь нуждающимся клоповщикам.

Став взрослее Антон Морин уходил в загулы по ночным клубам, искал особенные ощущения, что-то новенькое. Роана догадывалась, какие именно. Обыденные вещи, как например, дозы годжолоина или всевозможные интимные утехи давно надоели Антону. Ему могли разрешить убить человека, украденного для таких услуг из Клоповника.

И я слышал подобное, но ни одного клоповщика мы так и не нашли. В закрытом сарае или заброшенном заводе организовывали стрельбище, иногда отпускали жертву, которая пыталась спрятаться в остатках станков или разрушенных комнатах, а заказчик гонялся за ней с револьвером или дробовиком, любимым старым оружием, которое должно быть давно утилизированным. Антона Морина нашли возле склада, который пустует несколько месяцев, если верить документам и словам владельца.

— Думаешь, очередная игра пошла не по правилам клуба? ― спрашиваю я и прикуриваю последнюю в пачке сигарету.

— Или организаторам игры он чем-то не понравился, может, не захотел платить или нахамил. По рассказам друзей он не отличался спокойным нравом.

Я вспомнил рассказ Дорана об упорстве Антона, его возмущение за воротами, и кивнул, соглашаясь.

— А что насчет Храма Радиации? Наверняка они как-то связаны с его смертью.

— Проверим всех, ― говорит Роана, и я впервые вижу ее улыбку. Она давит на педаль газа, и внедорожник мчится в Мерингтонию к человеку, которому все известно про охотничий бизнес.

***

Внедорожник останавливается перед старым зданием с панорамными окнами и свежей краской. Над входом две каменные фигуры орла и льва покрыты новыми трещинами и темными от растаявшего снега пятнами.

Вместе с Норутин синхронно показываем удостоверения охраннику, потом в его сопровождении дежурно улыбаемся секретарю, сидящему перед массивной резной дверью в кабинет директора фирмы, предоставляющей туристические услуги для любителей радиоактивной рыбалки и охоты. Буклет на столе секретаря красочно призывает участвовать в походах за Поля, охотиться на пострадавших от радиации животных и птиц, заниматься ловлей мутированных рыб.

Директор выказывает радушие, пожимает нам руки, приглашает присаживаться в кресла. Роана показывает фотографию Антона Морина и напрямую спрашивает об охоте на клоповщиков. Директор предсказуемо отрицает свое участие в «подобном зверстве», играет роль возмущенного добропорядочного гражданина. Замечаю, как на лице Норутин едва заметно промелькнула тень. Я мельком кладу руку на ее локоть, и спрашиваю директора, участвовал ли Антон Морин в туристической рыбалке или охоте на животных. Глубоко вздохнув, директор листает ежедневник. Найдя нужную страницу, он называет дату туристического похода, но несколько раз уточняет, что не устраивает охоту на людей. Он щелкает кнопкой телефона, и через минуту секретарь сопровождает нас по коридорам компании, а из каждого угла на нас смотрят с подозрением и страхом. Я вдруг понимаю, что совершенно не запомнил голос директора, а еще в моем сознании он останется просто Директором, без имени и фамилии. Этот факт заставляет меня задуматься, что отобранная недавно у малолетнего дилера доза пригодится сегодня вечером.

В дальнем конце офисов мы проходим за металлическую дверь и попадаем в коморку три на четыре метра, вместившую тощего холерика и множество мониторов и системных блоков. Сотрудник поправляет очки, кивает, показывает записи с камер видеонаблюдения, а там Антон Морин выходит из автомобиля, широкая улыбка актера заполняет его лицо. Вытаскивает из кузова убитого им мутанта с двумя овечьими головами и победно трясет. Мы обмениваемся с Роаной разочарованными взглядами и записываем все данные, особенно время возвращения Антона, когда он еще был жив. Холерик показывает другую видеозапись, на которой младший Морин выходит из офиса и уезжает в своем дорогом автомобиле. Вчера около десяти вечера. В следующие несколько часов его настигнет убийца возле склада.

Когда мы выходим с Норутин из душных помещений туристической компании, я рассказываю о своих подозрениях насчет Директора. Покрасневшие уши предательски выдают его зависимость. Несколько секунд мы молчаливо сидим во внедорожнике: я смотрю на Роану, она наблюдает за входом в офисы фирменным прищуром с подозрением и размышляет над моими словами. По крайней мере, я бы хотел так думать. Через минуту она подмигивает мне с улыбкой и предлагает подождать до вечера.

Когда на улице включаются яркие неоновые лампы, из офиса выходит Директор. Мы следуем во внедорожнике за его хэтчбеком новой модели, стараясь держать дистанцию случайного автолюбителя. На лобовом стекле мелькают блики подсветок магазинов и небоскребов, уличное освещение оставляет на наших лицах яркие пятна, словно намеренно лишая укрытия темного салона. Проезжаем несколько перекрестков. Директор дважды останавливается, чтобы зайти в продуктовый магазин и в аптеку.

Вскоре мы заезжаем в район моего детства, и я не могу удержаться, смотрю на свой старый дом и окна квартиры, в которой мы когда-то жили. За стеклами включен свет и виднеются тени на волнистых шторах.

Мои уши слегка покалывает, я с трудом удерживаюсь, чтобы не почесать их до предательской красноты. Слышу скрип колес. Останавливаемся в тени дома и наблюдаем за Директором. Норутин шепчет, что адрес не соответствует прописке Директора. Тот спешит в подъезд, держа оба пакета в одной руке. Вдвоем с Норутин мы тихо бежим следом, стараясь держаться теней.

Роана в два прыжка успевает подставить ногу к закрывающейся металлической двери с электронным замком, и мы ныряем в сырое пространство подъезда. Щелкает замок на двери, слышится поскрипывание поднимающегося лифта. Мы бежим по лестнице, оставаясь всегда чуть ниже движущейся кабины.

Когда лифт останавливается, и из него выходит Директор, мы бесшумно ступаем за ним, предварительно выглянув из-за угла. Он шуршит ключами в замках, тянет массивную дверь на себя и скрывается во мраке квартиры. Я смотрю на Роану: чтобы войти в квартиру нам требуется ордер. Норутин подмигивает мне и спрашивает, разве у меня нет подозрений, что в квартире организовали наркопритон? Напустив на себя суровый вид, я подхожу к входу, собираясь постучать (дверной звонок я не обнаружил), но понимаю, что Директор не запер дверь, и она слегка покачивается на сквозняке.

В квартире полумрак, только мелькает тусклый свет, освещая частично коридор и двери в дальней стене. Слышны приглушенные голоса, смех, что-то тяжелое падает на пол, словно мешок. Из ближайшей крохотной комнаты, похожей на кладовку, светит экран телевизора. На ковре сидит девчонка в школьной форме Мерингтонии, скрестив согнутые в коленях ноги. Перед ней валяются пустые пузырьки, а на ушах блестит радужная мазь. Глаза закатились под веки, на лице застыла блаженная улыбка, и я понимаю, что она летает где-то далеко и свободно, лишенная Зуда и забот. От зависти я даже слегка прикусываю губу и тяжело сглатываю слюну. Телевизор кричит каким-то шоу. Окно в комнате задернуто плотной черной шторой.

В другой комнате лежит человек десять. Комнатка тоже небольшая, заставлена диванами и матрасами, на которых в разных позах втирают в уши годжолоин школьники Мерингтонии. С закрытыми глазами они нежатся на мягких подушках, извиваясь в своих ненастоящих видениях будущего. Только подсевший на радужные галлюцинации может понять сладость и безмятежность увиденного. И только втиральщик со стажем знает, что радужные картинки появляются в начале втирания, но как только появляется Зуд, видения исчезают. И каждый раз, спасаясь от Зуда, надеешься, что сможешь вновь увидеть будущее.

В следующей комнате схожая картина наслаждения годжолоином.

Прокравшись на кухню, мы видим Директора, сидящего вместе с молоденькой девчонкой и втирающего ей в уши запрещенную радужную мазь. Школьница часто-часто дышит, кажется, впервые пробует годжолоин. На лице Директора растянута гадкая улыбка. Натерев девчонке уши, он начинает разминать ей плечи, поглаживать спину, что-то шепча, уткнувшись в копну ее кучерявых волос.

Роана громко топает и заходит на кухню. Директор в испуге отшатывается, его нижняя губа дрожит, и, кажется, что он вот-вот расплачется. Девчонка при этом никак не отреагировала, она полностью ушла в мир радуги, упав на диван.

Норутин широко улыбается, она держит лазервер в руке, но не направляет на Директора. Покачивает оружие, будто и не замечает, что оно в руке. Директор инстинктивно поднял руки. Я надеваю наручники на его тощие запястья и грубо толкаю на табурет.

Роана подходит ближе к девочке, щупает пульс на ее шее, потом в браслет вызывает наряд медицинской помощи. Я спрашиваю Директора, знает ли он, что годжолоин запрещен? А он поник, склонил голову, и я слышу его детское хныканье. Вся его бравада и надменность исчезла. Склонение несовершеннолетних к употреблению наркотика и последующие взрослые игры особенно «ценятся» в тюрьме Клоповника. В Мерингтонии тюрем не строили.

В браслет на руке вызываю группу ОБН, а когда отворачиваюсь, Директор слегка привстает и умоляет отпустить его. Он тараторит, что в тюрьме ему не выжить, и он готов на все, расскажет все!

— Антон Морин охотился на клоповщиков! Да! Но охоту устраивал не я! Это все приверженцы Храма Радиации. Они! Они выкрадывают людей!

Его голос зазвенел, смешиваясь с воем ветра за окном. Я почувствовал холод, но уши мои, кажется, загорелись. Инстинктивно я сунул руку в карман, желая ощутить дозу. На секунду подумал, как бы незаметно втереть себе немного, может зайти в ванную комнату под предлогом умыться? Громкий голос Роаны вернул меня в светло-бежевую кухню.

— Нам известно о проделках радиационного Храма, ― соврала Норутин, не мигнув, или ей действительно известно больше, чем мне.

Директор заерзал на скрипучей табуретке:

— У них была договоренность! Антон обещал им поставки Радости в Мерингтонию. В Храме самая большая лаборатория годжолоина. Ему обещали жирный процент.

Девчонка что-то пробормотала, по-прежнему лежа на диване. Я заметил нитку слюны, поблескивающую на ее щеке. Слова на неизвестном языке, выдуманном в радужной стране. Сняв свой пуховик, Роана накрыла им ее, будто опасаясь, что она замерзнет. Проявленные неожиданно материнские чувства Норутин резко контрастировали с ее суровым выражением лица. Лазервер был по-прежнему у нее в руке. На секунду мне показалось, что она выстрелит в Директора.

Я кивнул ему продолжать.

— Антон был напуган! Вчера после охоты он даже спросил, есть ли у меня знакомые Толкачи, могут ли помочь с контрабандой. У него не получалось ни с кем договориться. Наверняка, ему угрожали храмники. А к папе с этой проблемой он точно не мог обратиться.

Широко раскрытые глаза Директора как будто мгновенно покраснели, воспаленные страхом и попыткой выкрутиться. За окном замерцали синие и красные фонари мигалок ОБН и медпомощи. Когда Директора вывели из квартиры, Норутин сделала глубокий выдох, словно задерживала дыхание с момента входа в притон.

— Ты расскажешь, что Директор оказал содействие? ― спросил я ее.

— Я ничего не обещала, ― мрачно ответила Норутин, посматривая на девочку, которую на носилках тащили медики.

Пришлось вызывать еще несколько машин медпомощи, чтобы рассовать в каждую десяток подростков, ставших жертвами Директора и наркотика. Большинство было без сознания, а остальные, вращая глазами, терли и чесали уши, сначала требуя, а потом вымаливая новую дозу радужной мази.

В дороге Роана привычно молчит, но в ее взгляде на подсвеченную неоном дорогу мелькают едва заметные судороги и волны боли. Знакомые мне волны боли. Я почти уверен, что кто-то в возрасте той девчонки с кухни, кто дорог Норутин, был зависим от годжолоина и не смог эту зависимость пережить.

Роана подвозит меня до Отдела, и мы договариваемся завтра «проведать» Храм Радиации. Голос Норутин звучит еще суше и отстраненнее. На прощание она кивает, и я захлопываю дверь внедорожника.

В моем автомобиле холодно и пыльно. Усевшись, несколько секунд смотрю куда-то прямо перед собой в грязное лобовое стекло, сражаясь с усталостью и выбирая: отправиться к себе домой или остаться возле Отдела, проведя остаток ночи, укутавшись в пальто.

Откинув спинку кресла и приняв расслабленную позу, я все же выбираю романтику ночлега в салоне машины и открываю пузырек. Втираю радужную мазь в уши и одновременно согреваю руки. Привычно закрываю глаза, удовлетворенно и облегченно выдыхая, что Зуд исчезает с каждым прикосновением, а потом впервые за долгое время я вижу лицо своей умершей дочери. Ее разноцветные очертания проявились на лобовом стекле, мерцая и пульсируя вместе с уличным фонарем. И я позвал ее по имени, протянул руки, блестящие от мази, но пальцы наткнулись на холодное ветровое стекло, а лицо дочери исчезло.

Карина ушла через несколько месяцев, после ее смерти от неизвестной детской болезни, поразившей тогда сотни детей. Едва мы вернулись с организованных массовых похорон, когда отпевали сразу по десятку несчастных маленьких телец, я распечатал литровую бутылку подаренной самодельной браги и выпил всю всего за час. Утром, еле поднимаясь со скомканной болью головой, я вдруг понял, что алкоголь не затупил острие той страшной боли, которую я пытался унять или хотя бы забыть. Совершенно не зная, где находится моя жена, я прошелся по Клоповнику в поисках радужной дозы, навещая старых знакомых. После обеда я осел в одной из общих комнат, похожей на те, в которых мы пару часов назад задержали подростков и Директора. Мои уши были натерты разноцветным годжолоином, а сознание качалось на волнах из созвездий.

На несколько минут я забывал обо всем. Процедуру повторял поначалу несколько раз в месяц, постепенно учащая, до тех пор, пока, вернувшись домой после очередного радужного загула, обнаружил наш таунхаус опустевшим. Пустые полки, ветер наполнял комнаты одиночеством и холодом, записка на столе в прихожей, и слова, а бумага казалась еще теплой после прикосновения ее ладони. Она не хотела расставаться врагами.

Через несколько дней в таунхаус переехал мой отец, понимая, что я вновь зависим, и почему-то не осуждая мою слабость. Три месяца он помогает мне в доме, три месяца он вытаскивает меня из такси: я обычно под кайфом, с фальшивым лицом, умоляющий Карину вернуться. Следующим утром я ем синтетические яйца и обещаю завязать.

Глава 3. Марк Сенпек и КВ

Резко открыв глаза, Марк Сенпек проснулся в своей кровати. Вчера он снова уснул одетым. Сборник покоится на соседней подушке. Блокнот с мерцающим на обложке Капитаном валяется рядом, и осторожно приоткрыв его, Марк сначала видит вроде бы чистые листы, но присматривается и замечает мелкие отпечатавшиеся каньоны от авторучки, отраженные от преступно заполненных страниц, которые он уничтожил. Несколько минут Сенпек молчаливо и неподвижно обводит комнату задумчивым взглядом.

Апартаменты Сенпека в центре прошловекового дома внушают трепет старинностью лепнины под высоким потолком и дряблостью скрипучих половиц паркета. По семейной легенде паркет выструган из красного дерева и уложен лично Абросимом Лобзирубеном, когда-то модным и дорогостоящим мастером, которому семья Сенпек в лице Старшего дедушки оказала детективную услугу. Стены всех комнат почти полностью скрыты заставленными книжными шкафами и полками, кроме всего прочего тут поваренная книга Марьяны де Вунтер-Пеговой, алхимический справочник Когонорского и Атлас звездного неба Ильшан Бинокуляровой.

В промежутках между шкафами древние картины малоизвестных художников, и частично подлинники импрессионистов начала двадцатого века, подаренные в уплату, опять же, за детективные услуги Старшего дедушки, хотя кто-то в новеньком аукционном доме «Тайтотаяббо» пробормотал Марку, что-де эти полотна фикция, нестоящая и потраченных на нее красок. Марк возмутился, но холсты не продал. Впрочем, он распродал изрядную долю статуэток и поделок, привезенных когда-то Старшей бабушкой из своих командировок по миру, включая золотистого (или золотого) Хотэя и набор серебряных фигурок мифических древнегреческих богов. Еще он лишился кварцевых шахмат, почему-то приглянувшихся лысеющему толстосуму из юридической фирмы «Прохоров и Витрувиянов», соответственно Ингу Витрувиянову, к которому потом Марк не раз обращался за юрпомощью.

Годы забвения Марка после мимолетного литературного успеха вынудили провести генеральную уборку драгметаллов и прочего ценного. Но надо быть честным, не только безработица в лице пропавшего вдохновения тянула из квартиры Сенпеков что-то, что можно продать. Внутри себя Марк признавался, что страдает зависимостью от гипноспрея, хотя, возможно эта зависимость не такая страшная, как может показаться, и он всего лишь пару раз в месяц выходит на улицы, бредет промокшими после ливня проулками на встречу со знакомым продавцом галлюцинаций, и покупает заповедный пузырек «спрея от насморка». Тут же он признается, что эта его легкая зависимость, можно сказать, любительство, была причиной ухода бывшей, но, разумеется, эта причина стои́т второй в перечне причин. На комоде в спальне, на полках по бокам от телестены стоят фотографии в рамках, там его мать и отец, бабушки и дедушки, даже первая семейная фотка с женой в, как принято, белом платье, фата, и он, Марк, в строгом сине-черном костюме-тройке, даже в галстуке-бабочке, и оба улыбаются, как будто счастливы. Его безщетинное юное лицо не подходило под строгий «взрослый» костюм.

В комоде четыре пары носков и три пары трусов, поясные ремни для брюк и джинсов, и подтяжки, и вот эта чертова галстучная бабочка, еще лежат рубашки в упаковке, которые он так и не надел. Если открыть шкаф, то на вешалках можно увидеть три деловых костюма, из которых только один был надет Марком на первую встречу с Агентом, с редактором, а потом с издателями. Еще рубашки, ношеные, футболки обычные, футболки-поло, как будто Марк когда-то играл в поло, еще джинсы, коробки с туфлями и ботинками, и кедами, и кроссовками. В глубине, в тени и пыли стоит картонная коробка из-под вафельницы «Ожжог», ныне сломанной, которой когда-то пользовалась жена. В коробке валяются старые полароидные фотографии, пожелтевшие ежедневники из детства и юности, телефонные справочники, наброски и черновик его первого романа, пи́сьма от влюбленной сокурсницы, на которой он и женился в итоге, и она хотела поднять их отношения на невообразимую вершину романтики, даже потом сочиняла поэтические посвящения ему, так и не сумевшему оценить их по достоинству и жадности любви.

В гостиной на всю комнату телестена и диван с небрежно брошенным покрывалом, небольшой журнальный столик с двумя пустыми бутылками газировки, в пепельнице надгробный холм окурков и фантиков от шоколадных конфет, три грязные чашки кофе «Каффодилья» средней прожарки.

Спотыкаясь на взявшихся откуда-то теннисных мячиках, Марк перекочевал в ванную комнату, на секунду задержав взгляд на кабинете. Там письменный стол с ноутбуком, горы бумаги, еще одна пепельница, почему-то также переполненная остывшими окурками, пестрыми фантиками, на столе еще целый пакет с конфетами, настольная галогенная лампа с подзарядкой для смартфона. Больше в кабинете ничего не было. Голые стены покрыты синей и белой красками.

Он принял душ и переоделся в халат.

«Хочукурить», ― подумал Марк, как обычно не разделяя слова. Достал последнюю в новой пачке сигарету и щелкнул зажигалкой, уставившись в немую телестену, беззвучно посылающую картинки новостей о какой-то новой фруктовой болезни. Так он и стоял, и курил, и смотрел. Окурок он утопил в стопке, отыскавшейся на дне раковины в глубине кривых башен немытой посуды.

Тут тишина треснула от дверного звонка. Марк посмотрел в глазок и, увидев на пороге незнакомого мужчину в незнакомой форме, попросил его назваться. Униформенноодетый показал какое-то удостоверение и назвался сотрудником Контроля Воображения. Встав на пороге, он снова показал раскрытое удостоверение со своей фотографией и множеством печатей:

— Савелий Павлович Мухоловский, инспектор Контроля Воображения.

Он кивнул, словно снимая кепку, а потом громко потребовал ответа, почему Сенпек не явился в Контроль для регистрации, как того требовала повестка, направленная ему в эсэмэс.

— Не было сообщения! ― ответил возмущенно Марк, смотря в глаза Мухоловского и думая, что это за такой Контроль. Еще он не может, не думать о блокноте, так беспечно оставленном в кровати. ― Может сбой какой-то в сети? ― Его голос захрипел под конец, и он долго кашлял, словно отвлекая внимание.

Инспектор на несколько секунд застыл, направив, не моргая, взгляд куда-то за спину Сенпека в длинный коридор. Вернувшись в реальность, Мухоловский тоже кашлянул и, как бы выражая понимание и снисхождение, кивнул Марку и потребовал явиться в Контроль Воображения немедленно:

— Одевайтесь, Сенпек. Жду внизу.

Звук захлопнутой двери еще некоторое время звенел в ушах Марка, стоящего неподвижно в прихожей. Оттаяв, он надел джинсы и мятый пиджак, положил все найденные личные документы в карманы и вышел из квартиры, осматривая ее перед закрытием, будто бы подспудно опасаясь не вернуться вовсе. Потом чертыхнулся, вошел обратно и быстро приклеил скотчем блокнот внутри короба с трубами, куда, как мог высоко засунул руку. Дважды споткнувшись о разбросанные по полу пластиковые стаканы с изображением Капитана Лавина, он вновь вышел из квартиры.

Улыбающийся супергерой напомнил, что мать запрещала читать комиксы. Ему хотелось развлечений, но Матушка Сенпек, следуя родительскому инстинкту, расписала жизнь сына на годы вперед. В ее плане не было места цветным глянцевым страницам пошлого журнальчика, выпускаемого раз в месяц. Только посмотрите на развратные женские костюмы! Поймав однажды сына с другом за чтением такой макулатуры, она схватила обоих за уши и потащила в ближайший газетный киоск. Там она просунула голову в раскрытую форточку и громко высказала осунувшейся худющей продавщице все, что думает о ней, ее нанимателях и цензуре в стране. Вокруг сразу же сгустилась толпа. Мужчины и женщины, привлеченные громким криком, обступили плотным кругом киоск. Подтянулись даже с ближайшей остановки. Возгласы одобрения и поддержки Матушки вырывались морозным воздухом из прикрытых шарфами ртов. Предлагали перевернуть киоск, сжечь все мерзкие журналы и газетенки. Трое бравых мужчин в плотных пуховиках навалились на киоск и взболтали внутри продавщицу и ее пошлую продукцию. От линчевания женщину спасли двое полицейских.

Оставшись тем вечером запертым в своей комнате, когда-то бывшей комнате Матушки, маленький Марк потирал раскрасневшиеся от стыда и неожиданно твердых материнских рук, уши и благодарил небеса, что Матушка хотя бы не так религиозна, как могла быть. Иначе, стоять ему коленями на гречке или что-нибудь еще в том духе, о чем им с друзьями рассказывала Агриппина Романова, одноклассница, чьи родители жили строго в церковных канонах и требованиях Библии.

Марк за всю жизнь так и не прочитал Библию.

***

Сидя на заднем пассажирском сидении в машине инспектора, он украдкой рассматривает его униформу. Она была слишком пестрой для представителя закона, запрещающего воображение. На воротничке топырится вышивка с именем разрешенного дизайнера ― де Ениссто. Инспектор управляет автомобилем в молчании, изредка посматривая на Сенпека в зеркало заднего вида. В его черных волосах виднеется пшено перхоти. В салоне пахнет приторно сладкой жвачкой и дешевым лосьоном после бритья «Пи-13», который когда-то рекламировал Марк по настоянию своего агента. И тогда Сенпек вспоминает ее, своего литературного агента, и поступает, как поступал раньше: есть проблемы ― звонит Ильзе Матвеевне, но гудок идет за гудком, а литагент не отвечает.

В небе медленно проплывает блеклая в дневном свете реклама энергетического напитка «Вспышка». Огромная банка шипит при открывании и выплескивает пиксельные кислотно-зеленую пену и брызги на головы прохожих.

«Зарядись на ночь!» ― кричит механический голос.

За поворотом внезапно возникло здание Контроля Воображения, которое раньше занимал захудалый Соцбанк, разорившийся в прошлом году и поглощенный Единым банком. Данные паспорта Марка записали на входе, проверили наличие оружия, пропустив через высокую рамку, и отправили вверх по эскалатору под чутким руководством Мухоловского.

На втором этаже, петляя по коридору и кружась на поворотах, его вновь повели по ступеням узкой лестницы, именуемой пожарной. Наверху отделены несколько кабинок, внутри которых за круглыми столами сидят скучающие мужчины с квадратными челюстями и женщины с овальными прическами, а рядом с ними в униформе теперь не инспекторы, а регистраторы Контроля синхронно печатают на старых пишмашинках или в допотопные компьютеры с выпуклыми мониторами и лучевыми трубками внутри, словно весь КВ собирали наспех из списанной оргтехники. Возле столов на треногах огромные видеокамеры, и глаз каждой направлен в лицо исповедующегося поднадзорного. В кабинках также тумбочки и книжные полки, заполненные папками с документами, пачками бумаг, стопками видеокассет с бумажными наклейками. Там указаны имена проверенных, зарегистрированных писателей или художников, музыкантов, всех, кто стал запрещенным.

Среди сидящих неподалеку Марк узнал Корина Нолоу. Тот вспотел и что-то яростно пытается объяснить инспектору ― женщине средних лет с высоко зачесанными волосами, черными глазами и чрезмерно ярким для человека-бюрократа лаком для ногтей, вносившей длинными тонкими пальцами пианистки данные в компьютер.

Сенпеку указали на круглый стол в дальнем конце комнаты, и Мухоловский очередным кивком попрощался. Усевшись, Марк прочитал табличку с правилами поведения. На него сразу же наставили камеру и щелкнули кнопкой записи.

Его регистратором оказалась девушка возрастом, казалось, едва окончившая университет. Большими и наивными глазами она осмотрела Сенпека, будто на приеме врача, а потом закидала вопросами по списку в руках. Кроме прочего, его спросили, как долго он пишет, чем занимался раньше, какое образование и тэ дэ, и все под запись на камеру. И когда Сенпек уже почувствовал ломоту в шее и спине, регистратор протянула ему анкету для заполнения и лист бумаги. В анкете оказались вопросы по списку, на которые пришлось ответить еще и письменно. Вокруг слышится симфония нажатия кнопок авторучек, шуршание стержней по желтоватой бумаге. Заполнив в тестовом режиме все графы, рассказав обо всех написанных книгах, он вернул анкету и приступил к чтению листа. Марка уведомляли о новом законе, о запрете сочинительства (кроме оговоренных случаев подлинных историй), о запрете выезда за границу, как потенциально опасное лицо, о необходимости отчитываться прикрепленному инспектору каждый месяц (видимо, Мухоловскому), и беспрепятственному разрешению обыска своей квартиры и прочего. Вскоре у Марка запершило горло, вспотели ладони и он, подобно, Нолоу, попытался что-то объяснить регистратору. На долю секунды ему показалось, что она заплачет и пожалеет его, даже обнимет. Но она поджала напомаженные губы и только сказала, чтобы Сенпек нашел себе «полезное занятие»:

— Перестаньте отравлять наши умы, господин Сенпек.

Миниатюрная и тонкая она оказалась неприятным и тяжелым человеком.

— Что же мне делать? ― громко спрашивает Марк, подписывая бумаги.

Поставив печать в паспорте, девушка молчаливо протянула ему документ и пропуск на выход из Контроля.

***

Качаясь на поворотах в такси, Марк пролистал паспорт и нашел печать, означающую, что теперь он зарегистрированный писатель под надзором КВ, то есть Контроля Воображения. У него загорелись уши, будто бы вновь мать таскала за них по двору в наказание за прочитанные комиксы. Ему пришлось пристегнуться, потому что назойливый компьютерный голос призывал его подумать о безопасности уже несколько кварталов. А еще из-за плексигласовой перегородки на него недовольно посматривал таксист, тоже как бы требуя щелкнуть ремнем сиденья.

Остановившись на светофоре, водитель приоткрыл окно и закурил одну из тех дешевых сигарет, которые Марк обычно обходил стороной, демонстративно закрывая нос прищепкой своих плотно согнутых пальцев. Старые сигареты, которые должны были давно исчезнуть на пыльных полках склада истории, сигареты, которые курил один из его дедов, кто именно, он не помнил.

Наблюдая яркие круги и прямоугольники солнца на домах и мультяшные клубы дыма из вонючей сигареты, Сенпек удивленно вспомнил, что раньше он бы устроил скандал, узнав, что его в чем-то ограничивают или что-то запрещают. После удивления пришло раздражение и ненависть к себе, своей трусости. Водитель изредка так и посматривает на него в покрытое какими-то черными точками зеркало, а может это рожа водилы испещрена пунктирными линиями, проступившими на эпидермисе, доставшемся от дальних предков. И, кажется, его уши шелушатся и тоже покрыты какими-то черными точками, словно он в них что-то втирает. Пару раз он даже попробовал заговорить о новом законе, и что-де все правильно, и чтобы не было повадно тратить время на витание в загаженных химией облаках, это такой же наркотик, как гипноспрей. А Марк что-то тихо пробормотал в ответ, но водила его не услышал, плюнул окурок за окно, вновь вещая о плохой экологии мыслей, а еще скоро все дожди будут кислотными, все полысеют или кожа сморщится, покроется струпьями. «Вроде твоих черных линий, ― подумал Марк, ― необходимо было устроить дебош, перевернуть стол регистрации и, возможно, следующие две недели прожить за казенный счет за решеткой». По радио начался «Час Правды», сразу после документальных подкастов о тяжелой жизни гипноспрейщиков.

Сенпек попросил у водителя сигарету, потом с неким самоуничижительным удовольствием выкурил ее, наказывая себя за малодушие. Мысли Марка заняты новым законом и печатью, поставленной в паспорте. Теперь казалось, что синие чернила выгравированы на внутренней стороне век. Зевнув и откашлявшись после дешевого искусственного табака, он еще раз посмотрел на круги и прямоугольники солнца на домах и вспомнил картины ИИИ и изображенных на них угловатых натурщиц. Лицо мертвого художника выплыло из-за угла здания, и Марк слегка испуганно вздрогнул.

Зазвонил телефон, Сенпек увидел на экране самодовольно улыбающегося литературного агента. На фотографии она попалась ему в момент ее очередного запоя в компании малознакомых друзей и зубного порошка. Губная помада у нее размазалась по щекам, хотя сто лет уже как придумали нестираемую губнушку. А рядом с ней только молодчики с голыми торсами, едва немногим старше ее старшего отпрыска. Марк был почти уверен, что такие загулы стали одной из причин ее развода и запрета видеться с младшим сыном. Она почти на десять лет старше Сенпека, а каждый ее новый любовник обычно на десятилетие его младше. Почти все они ― будущие «литературные гении», решившие найти иной выход (или вход) для своей гениальности.

Саркастично поздравив Марка с поставленным крестом на литературной карьере, Агент секунду помедлила, а потом потребовала вернуть аванс за его «роман столетия». Аванс, который Сенпек пропил и прокурил несколько месяцев назад в каждом баре и ночном клубе О. Бровь у Марка нервно вздрогнула.

— У нас же контракт!

— Ох, ну надо же! И? Закон, что ли не читал, мой мальчик, ― проговорила она, фоном при этом что-то жуя. Она всегда называла его «мой мальчик», когда у нее были дурные вести. Словно он заменил ей сына. ― Твои слова теперь не нужны.

Глубоко выдохнув, Ильза Матвеевна назначила ему крайний срок до конца недели и закончила звонок.

Марк выругался, поймал взгляд водилы в зеркале, плюнул в открытое окно. Со стекол исчезло солнце, наступил вечер, включились фонари, стали ярче неоновые всплески и голограммы. Прохожие врубили новый городской камуфляж, чтобы не затеряться в серости толпы, стать заметнее.

Квартира Приятеля пустовала, зияя черными окнами, и Марк назвал таксисту новый адрес, попутно рассматривая нацарапанное над стеклом на дверце такси слово «убийца».

***

Марк долго звонит в домофон Виктора Корока. Над сталью двери мигает маяком в ночи трубка галогенной лампы, переливаясь разными цветами каждые несколько секунд. Когда Корок нажал кнопку коммутатора у себя дома, впуская позднего гостя, компьютерный голос из спрятанного где-то в косяке динамика приветливо пригласил зайти.

Только оказавшись в подъезде, Сенпек задумался, не слишком ли поздно приехал, наверное, Виктор сейчас храпит, уткнувшись в подушку или плечо любовницы, которую обаял знанием множества фактов из жизни знаменитостей, особенно тех, о ком написал книгу. Голос Корока бодр и не ко времени весел. На пороге он встретил Марка широкой улыбкой, обнажившей белоснежные зубы. Он в домашнем халате, усеянном символами различных мировых валют, его волосы топорщатся, блестящие от геля или чего-то еще, что придумали недавно, взамен запрещенного чесночного соуса. Он засмеялся, обнимая Сенпека, не позволяя сказать и слова, обдав запахом коньяка и свежих фруктов, а потом, увидев бутылку виски в его руках, крепче обнял Марка, прохрипев, что «знаешь, чем порадовать дядюшку Витю».

Пятидесятилетний биограф провел его внутрь квартиры и втолкнул в гостиную, усадив на мягкую подушку с синтетическим наполнителем, лежавшую на полу. Гостиная заполнена множеством писателей и художников. Несколько музыкантов, едва знакомых Марку, лежали на ковре, похрапывая в ореоле пустых бутылок водки. Кивнув и поприветствовав всех, он заметил Нирвану Иванну, Корина Нолоу и Елисея Фельцер-Конева, автора любовных романов о «нравственных девушках», любителя молодых поклонниц и зубного порошка. Втроем они устроились на полу вокруг журнального столика, как у первобытного костра предков, подложив подушки, и Корин Нолоу протянул Марку бокал коньяка. На столике кривыми башенками навалены тарелки с закусками и запретные книги, видимо спасенные из закрывающихся книжных магазинов или тех древних лавочек, устроивших распродажу, оставив путеводители и энциклопедии. Среди буйствовавшего веселья их сумрачное трио устроило поминки по ИИИ, по Художке и по своему будущему.

Марка окружили беспокойными разговорами, а Корок завальсировал из комнаты в комнату, лишая его возможности остаться тет-а-тет. Все говорят громко, словно не слушая ответов, но тема монологов или бесед одна ― запрет сочинять. Марк не испытывает ни малейшего желания участвовать в дискуссии, его голова полнится мыслями о Марине и необходимости вернуть аванс. Покопавшись в ворохе книг и сваленных подушках, он откапывает на две трети полную бутылку текилы и долго смотрит на этикетку с удавом в сомбреро отсутствующим взглядом, раздумывая, куда приведет его следующий глоток. Ему начинает казаться, что уши зачесались тем почти непреходящим Зудом. И он вдруг понял, что с радостью попробовал бы годжолоин. Он отложил бутылку и отправился в путешествие по квартире в поисках Виктора.

Корок был из тех писателей биографий, которые вначале пытались сочинять Большие Романы. Работая штатным журналистом газеты «Обзор», он искал истории и персонажей среди своих коллег и рабочих выездов. Сюжеты ему попадались обычные, которые он мог наблюдать и в своей повседневности: разборки с поножовщиной двоих выпивших соседей, спасение провалившегося под лед человека, кража серебряных ложек у пенсионерки, неисправности дронов, которые стали учащаться.

И вот очередной звонок шеф-реда направил его в соседний двор, на восьмой этаж, где под старой деревянной дверью стояли двое полицейских в окружении любопытных взглядов соседей разбушевавшегося наркомана. Наркоманом называли соседа все столпившиеся любители скандалов. Виктор заочно знал этого человека, ставшего жертвой насмешек и неприязни, после смерти родителей. От Виктора требовалось только вкратце рассказать о случившемся. Но он вместе с полицейскими зашел в квартиру Глеба и увидел вполне приличного человека, живущего не в самых лучших условиях. Виктор выпустил статью об одиноком Глебе, который на самом деле страдал раздвоением личности, а после смерти родителей его вторая злая сторона чаще брала верх. История так понравилась читателям, что кое-кто из соседей Глеба прислал жалостливое письмо, пропитанное слезами и сожалением. Вскоре Корок написал серию статей-биографий простых людей, живущих и выживающих в его районе. А через полгода к нему обратилось видное издательство с предложением написать биографию Мури Мари ― популярной некогда поп-певицы, раскрыв, кто скрывается под этим псевдонимом.

Квартира Виктора больше «трешки» Марка. Спальня показалась Сенпеку слишком знакомой, тут те же шкаф и мягкое удобное кресло под торшером в виде склонившейся птичьей головы, которые были в детской Марка. Но вот кровати кинг-сайз с шелковой простыней и наволочками у него не было. Полки зияют пустыми провалами. Почему-то именно сейчас в нос Сенпека ударил аромат туалетной воды «Вао-Касс 3000» с апельсином и корицей и чего-то еще. Любимые духи матери.

Обыскав квартиру, Марк нашел биографа на кухне, развалившимся в надутом кресле. На коленке Виктора качается пухлогубая блондинка, которая фальцетом капризно доказывает, чем женщины лучше мужчин. И эти ее слишком пухлые губы в обрамлении загорелых щек и высветленных волос казались намеренно созданным клише. Платье в обтяжку делало ее почти голой, особенно учитывая выдающиеся формы, мясистые, как она говорила наедине с подругами, смотревшими завистливо и притворно улыбаясь, а она говорила еще, что, мол, куда, по-вашему, смотрят мужики (?), и сама же отвечала, слегка подпрыгивая, как подпрыгивала сейчас от своего же смеха. И Корок, этот сладкоречивый биограф, скосил свои глаза шпиона в ее декольте, и его взгляд подпрыгивал вместе с ней, жадно рассматривая как раз то, что, по мнению блондинки, и привлекает мужчин. Его глаза еще хранили отпечаток ее бюста, когда Виктор услышал шепот над ушной раковиной. Марк только что протиснулся в густое желе чавкающих и пьющих гостей, позабывших о приличиях и топчущих ковер, похожий на ковер ИИИ, тот танцпольный ковер, на котором они с Мариной танцевали, кажется, целовались, а сейчас кто-то погладил его по спине, но Марк не заметил, не успел разглядеть, этот кто-то явно спрятался, но потом сквозь гвалт музыки ему прямо в ухо прокричал: «УБИЙЦА!», и растворился в сигаретном дыму. Рядом образовалась смачная фигура девушки в черном балахоне, и она пьяно улыбнулась, кажется, тут все только улыбаются и выпивают, пьют с горя или от настоящего веселья, а потом пшикаются гипноспреем, и когда толпа поредела и обнажила пухлое кресло, Марк склонился и зашептал Виктору в ухо. Они зашли в ванную комнату, совмещенную с туалетом, предварительно вежливо выгнав оттуда любителей зубного порошка и хлюпающих поцелуев. На ванной занавеске поблескивают капли воды, будто кто-то только что принял душ, а может, планировал самоубийство, как ИИИ, и его размазанный образ на секундное мгновение появился в запотевшем зеркале над раковиной. И почему зеркала в ванной вешают только над умывальником (?), можно и над ванной, и в душевой кабине.

— Друг мой, помоги. Нужны деньги, требуют вернуть аванс. Сам понимаешь, времена какие.

Виктор присел на край ванны, подложив, согнутую в локте руку, под укутанный черной бородой подбородок. Его фирменная поза, в которой он встречает каждого читателя на тыльной стороне обложки своих книг. Даже очки в толстой оправе привычно сдвинул на край носа, глаза прищурил думами, словно, пристально всматриваясь в Сенпека, он выведает какие-то семейные тайны. Или слова его обманчивы, и Марк скоро сдастся и расскажет истинную причину жажды денег. Скандальная правда. Быть может это малознакомая беременная от него девица, которой он предложил сделать аборт, или смертельная болезнь, что-то грязное или ужасное. Так и не дождавшись, Виктор картинно вздыхает, потом трет глаза под очками и снова вздыхает. Его лицо выражает то отеческое беспокойство, которое Марк ни разу не видел на лице Папаши Сенпека.

— Хорошо, Марчик, ― говорит он.

На минуту появилась тишина, и трагикомично подтекает водопроводный кран, а еще шумно дышит Марк, как будто после долгого забега, и с жаром благодарит Виктора, который давным-давно действительно заменил ему отца на первых шагах в литературе.

***

Вернувшись домой изрядно подвыпившим, Марк закурил на балконе и подумал, что тут он больше ничем другим и не занимается, ну, может еще смотрит на город и что над ним, и внутри, и на эти пестрые огни, пиксели рекламы. Он слушает городской заунывный голос, собачий вой, человеческие крики, и выдыхает сигаретный дым со вкусом базилика или мяты, или клубничного ликера, или обычного вкуса старых папирос. А вокруг выставлены коробки и коробки его прошлого, ящики остатков жизни. То, что он хочет сжечь, то, чего он не помнит.

Почти сразу его мысли вернулись к долгу, к тому, сколько джуттсов он теперь должен Виктору. И хотя старый друг не был таким требовательным, как издатели, ему все равно где-то нужно найти деньги. И на что-то жить.

В дверь громко и требовательно постучали, а потом дважды нажали на звонок, и это в три ночи! На пороге улыбается Мухоловский, кивая козырьком снятой служебной кепки. За ним нетерпеливо переминаются нога на ногу несколько солдат, любопытно поглядывающих на Марка, готовые к прыжку хищники. Их камуфляжная форма сменилась пестрой и блестящей, схожей с униформой инспектора КВ, и этот их образ казался несуразным и даже вульгарным в мире почившего воображения.

— Добрый вечер, господин Сенпек, ― прошептал Мухоловский притворным уважением. ― Здравствуете-живете? Как самочувствие? Что делаете? Надеюсь, ничего противозаконного?

Утром виделись, хотел ответить Марк, при этом у него едва не подкосились ноги.

С каждым словом кавэшник продвигался внутрь квартиры, подзывая пальцем солдат. Марк по-прежнему молчал.

— Проверка, господин Сенпек. И решили, как раз, кстати, совершить Изъятие. Вынос запрещенной литературы, пока что добровольно, по Закону, ― он кивнул, и солдаты, отпихнув Марка, разбрелись по комнатам, вытаскивая с полок и шкафов одежду и вещи, доставая книги, которые скидывали в мешки. Мешки тащили на улицу. Один из солдат покашливал, его глаза налились краснотой и, словно, безумием.

Не прошло и минуты, как квартира превратилась в барахолку, затопив пол массой всего нажитого Сенпеком. Все книжные шкафы и полки опустошены, откупорены с громким хлопком цинизма и ненависти. Он заметил старые фотоальбомы, тетради с лекциями по литературе. Всё скрылось в мешках. И даже первый сборник Марка, подаренный тем странным продавцом, тоже улетел в кучу. Невольно на глазах Сенпека проступили слезы. Он почувствовал жар в груди, и лицо тоже «загорелось».

— Не волнуйся, мы все изучим и разрешенное вернем.

Заметил ли Мухоловский, что перестал играть роль добродушного человека, обязанного исполнять Закон, и начал обращаться к Марку фамильярно-знакомо, словно к другу?

Звук захлопнувшейся двери, после ухода Мухоловского, плавно перешел в звон гулкой тишины. Оставшись наедине со страхом, окунувшись в сердцевину хаоса, оставленного после Изъятия, Сенпек снова вспомнил самоубийство ИИИ. Чувство лишения, ощущение, что его ограбили, залило Марку лицо. При этом он молчаливо стоял и смотрел на воров. Перед глазами предстала перевернутая квартира, вывернутый наизнанку балкон. Разворошенный письменный стол, несколько шкафов, куда когда-то были спрятаны разные ненужные вещи, тот хлам, который часто отражает суть хаоса внутри головы. Медленно пройдя в ванную, он дрожащими руками ощупал блокнот, радуясь нерасторопности проверщиков.

Почувствовав слабость, которая сменила страх, Марк вернулся в спальню и упал на кровать. Все тело завибрировало мелкой дрожью, а глаза как будто засветились ярким голубым излучением.

Глава 4 «Фальшивое лицо». Часть 2

Меня будит громкий сигнал клаксона проехавшей ржавой машины, и кто-то стучится в окно автомобиля. Патрульный щурит глаз, велит убираться в свою нору, здесь ОБН, стоянка запрещена. Я протираю глаза спросонья, стучу удостоверением в стекло прямо перед носом патрульного, и тот извинительно поднимает руки.

Зеваю, и несвежее дыхание заполняет салон. Когда выбираюсь, кряхтя и кашляя, из автомобиля, мои колени хрустят, напоминая о ранней старости и загубленном здоровье в Полях. В Отдел захожу за несколько секунд до начала работы, и едва успеваю умыться в служебном душе, как мне звонит Роана. Прополоскав рот, перехватываю у кого-то со стола чашку с остывшим кофе, пару сигарет и вновь оказываюсь на улице.

Внедорожник послушно рычит по Клоповнику, а я размышляю о том, что в Отделе я не заметил Малуновца. Его не было в кабинете, и он с прошлого дня не требовал от меня отчета. Въехав в Поля, Роана снижает скорость. Начинается снег, Норутин подкручивает печку внедорожника. Мы проезжаем ржавые склады, лачуги, в которых когда-то проживали рабочие с Полей. Кривые, одноэтажные, но с высокими потолками, вмещающими кровати в три яруса. Я помню, как впихивали нового рабочего в промежуток между нижней кроватью и дощатым полом: остальные места были заняты.

Ближе к границе Полей и зарослям леса, счетчик радиации на приборной доске внедорожника начинает потрескивать. Роана прибавляет скорость. По бокам машины застучали ветки склонившихся деревьев. Дворники на лобовом стекле усиленно смахивают снегопад. Впервые за утро Норутин ломает тишину своим отчего-то ставшим хрипловатым голосом.

— Девчонка умерла вчера от передозировки, ― быстро проговаривает она, словно пытается отмахнуться от мухи.

В полумраке салона я замечаю мешки недосыпа под ее глазами. Вчера ночью меня посетил призрак дочери, а Роана караулила, оказавшуюся беспризорной девочку в больнице. Уверен, к Норутин приходили ее призраки.

За изгибом дороги появляется крыша заброшенной многоэтажки. Сохранившиеся стекла залеплены снегом, некоторые окна заколочены досками и забиты тряпьем. Горизонт искривляется старыми домами, оставленными после побега спасающимися от радиации жителями пригорода и поселков. Заехав на холм, мы видим расстеленную недалеко деревню, с пустующими развалившимися домиками. Возле высотки бродят укутанные в лохмотья приверженцы Храма.

Роана останавливает внедорожник поодаль от входа, глушит двигатель и долго смотрит на дверь в Храм, из которого шаг в шаг выходят несколько мужчин. Мы показываем удостоверения и громко требуем встречи с Единоутробными. Мужчины переглядываются, кто-то возле дверей окликает их и кивает, чтобы пропустили. Стена из лохматых послушников расступается и сопровождает нас по снежной широкой колее в Храм.

Внутри высотки зябко, из ртов вырывается пар, а толпящиеся на первом этаже приверженцы радиации смотрят на нас с Роаной, словно на вернувшихся с того света грешников. Возможно, многие из них не видели город: рожденные в поселке при Храме, они отвергают жизнь вне радиации. Мы проходим в узком коридоре из подозрительных и недовольных взглядов храмников и направляемся вверх по лестнице. Я сбиваюсь со счета на двадцатом этаже и просто пытаюсь не отставать от Роаны и наших стражников.

На последнем этаже возле массивных дверей стоят двое рослых громил, осмотревших нас тем взглядом, который обещает мучительную смерть. Вновь я чувствую себя увереннее от тяжести лазервера в кобуре. Между стражниками происходит передача информации через очередные кивки и подмигивания, и один из храмников громко стучит в дверь. Через несколько секунд дверь медленно открывается, и на пороге появляется небольшого роста послушник с впалыми щеками. Я успеваю заметить его черные глаза без белков и полное отсутствие волос и бровей. Осмотрев наши удостоверения, он прикрывает дверь, слышится неразборчивая приглушенная речь, и вскоре нас пропускают в некогда богатый огромный пентхаус.

За панорамными окнами виднеются Поля и городской горизонт. Квартира просторная, без перегородок, обставлена несколькими диванами, большим книжным шкафом со старыми фолиантами, письменными столами возле окон, там же дверца на широкий балкон. За угол уходит длинный коридор, скрывающий двери в личные покои Единоутробных. Никому не известны их имена, и никто не обращается к ним по отдельности. Их личности сплетены, связаны той легендой, которая покрыла умы приверженцев радиации, заставив поклоняться им.

Нас останавливают недалеко от дверей, по обе стороны выстраиваются охранники, скрестив в ожидании приказов руки. Единоутробные сидят на длинном диване, развернутом спинкой к входу. Я вижу затылки брата и сестры, которых почитают храмники и называют Единоутробными. Из-за полностью безволосых голов сложно понять, кто из них кто.

В комнате слишком душно, спертый воздух, кажется, не выходил из покоев несколько лет. Я смотрю на Роану, а она смотрит на Единоутробных. Кто-то из них кивает тощему привратнику, и тот кивает нам. Норутин показывает фотографию Антона Морина.

— Вам знаком этот человек? ― говорит она своим фирменным голосом детектива и быстро оказывается перед Единоутробными. Охрана реагирует поздно, а тощий мутант только успевает вскрикнуть. Я достаю лазервер, направляю по очереди на каждого стражника и двигаюсь ближе к Роане.

Единоутробные сидят неподвижно. У мужчины острые черты лица, глаза посажены глубоко. Оказавшись ближе, я замечаю, что у него отсутствуют ресницы. Его сестра полулежит, привалившись к спинке дивана, и ее глаза, покрытые бельмом, слепо смотрят куда-то вдаль за окна, словно могут различить дневной свет и кружащийся снег.

В комнату вваливается снежный ком храмников, призванный шумом и зовом охраны. Они стискивают оружия, пыхтят, явно намереваясь при первой возможности выстрелить в нас. Свободной рукой я достаю удостоверение и громко напоминаю, что проводится спецоперация, всем успокоиться и оставаться на местах. Единоутробный брат кивает черноглазому привратнику, а тот передает кивок по цепочке обращённых на него взглядов, и храмники убирают руки от оружия и отходят к дверям.

Роана повторяет вопрос громче, с нажимом, который она дополняет пристальным взглядом. Сестра молчит и смотрит невидящим взглядом перед собой. Коснувшись мимолетно взглядом фотографии, брат слегка мотает головой и отвечает, что впервые видит изображение Антона Морина. Норутин задает еще вопросы, о поставках наркотика, о Директоре, но Единоутробные молчат, шумно выдыхая после слов Роаны. Вскоре оба закрывают глаза, словно остались вдвоем, и их не тревожат земные проблемы. Они начинают синхронно издавать горловые вибрирующие звуки, будто заевшая пластинка.

Привратник монотонно просит нас покинуть Храм:

— Единоутробные не скажут больше слов. Теперь они молятся за нас и за всех оставшихся, восхваляя радиацию ― спасительницу мира. Уходите.

— Завтра я привезу ордер на обыск и команду, которая разнесет здесь все, вывернув наизнанку, ― угрожает Роана бесстрастным голосом.

— Мы не признаем Город. Мы живем отдельно. Уходите.

На улице возле входа в Храм нас встречают укутанные в тряпье храмники. Я замечаю их изуродованные губы и носы, заплывшие бельмом глаза. Ребенок, стоящий возле сгорбившейся женщины, держит ее за руку, на которой несколько лишних пальцев. Охрана сопровождает нас взглядом до внедорожника, а я удивляюсь спокойствию Роаны.

В машине Норутин звонит кому-то из начальников, быстро пересказывает полученную информацию, спрашивает разрешения на аресты и обыск Храма. Но, не успев договорить, недолго слушает громкий ответ. Отключив телефон, она отрицательно мотает головой, и я даже не спрашиваю о причинах отказа, у нас все доказательства на руках, но, по мнению руководства Роаны мы «зашли в ложное русло расследования».

Норутин давит на педаль газа, и мы уезжаем так быстро, словно убегаем от преследования. Мотор внедорожника ревет, вторя нашему гневу. Я подумываю набрать Малуновца и отчитаться по форме раболепства, но проехав пару холмов, Роана притормаживает машину и сворачивает на проселочную дорогу, едва видимую в поднявшейся снежной буре. Ранним вечером тучи скрыли клочки солнца, оставив нас в потемках густого леса. Счетчик радиации мирно потрескивает в тишине выключенного двигателя. Норутин говорит то, что я и так понял, когда она свернула с дороги.

Сидим несколько часов, ждем темноты. Роана иногда включает двигатель и печку, чтобы мы согрелись. Я чувствую подступающий легкий Зуд, который вскоре начнет пожирать мои уши. Новой дозы у меня нет, снова предстоит надеть фальшивое лицо, посетить другой магазин фейерверков или поймать мелкого торгаша.

Роана молчаливо смотрит куда-то между деревьями, а у меня на языке вертится вопрос о ее призраках. Сегодня ночью или завтра утром я вновь увижу свою дочь, едва только радужная мазь окажется на моей коже. Мои давно немытые кучерявые патлы свисают из-под шляпы на уши, закрывая от любопытных взглядов, спасают от разоблачения. И я думаю, как быстро я погибну от передозировки, и когда меня поймают на употреблении. Новый тест в следующем месяце, я буду искать кого-то, кто согласится продать свою мочу, чтобы я укромно перелил ее в служебном туалете в пластиковый стаканчик с моей фамилией на крышке. Надеюсь, отец не откажется помочь мне в этот раз.

Когда я собираюсь с силами спросить Роану, кого она видит в ночных кошмарах, громко звонит мой телефон. И я почти уверен, что трезвонит Малуновец, но на экране высвечивается незнакомый номер. Узнаю голос Дорана, и едва удерживаюсь, чтобы не выдать Роане всю ярость за этот глупый поступок. Звонки я запретил с первого дня его работы на меня. И откуда у него мой номер? Он что-то тараторит, в трубке слышны выстрелы, звук разбитого стекла, крики, я смог различить только слово «Роза», затем хрип и прерывание звонка.

Роана смотрит на меня, ожидая объяснений, и я почти уверен, что ей были слышны шум и выстрелы из динамика. Я бормочу что-то насчет доносчиков и, опустив немного стекло, закуриваю с безмятежным видом. Но внутри меня горит злость, и я слишком сильно втягиваю дым, приканчивая сигарету в несколько затяжек.

Вскоре мы идем через лес к Храму. Возле поселка прячемся за деревьями, высматривая окна домов и пустующие улочки. Снег ложится на мое черное пальто россыпью пепла. Несколько складов, замеченных нами днем, притаились за спинами домов. Крадемся тенями, часто оглядываемся. Почти все окна черны, храмники, помолившись радиации, улеглись мирно сопеть в нагретые за день кровати, обложились грелками с кипяченой водой, приткнулись друг к другу в обнимку.

Вой ледяного ветра заглушает наши шаги, а метель укрывает во мгле. Возле складов всего два охранника. Кружат вокруг очередями прыжков, подмигивая при встрече. Когда один скрывается за поворотом, я прыгаю на другого и усыпляю его удушающим захватом. Забираю пистолет, а тело прячу в кустах. Роана встречает на следующем повороте оставшегося охранника и применяет такой же прием. Ключей от замка не оказалось ни у одного из стражников. Не теряя времени, я стреляю в замок, надеясь, что буря скроет звук выстрела, и двери склада распахиваются на ветру, словно халат Алой в первую нашу встречу.

В глубине склада свет от моего фонарика натыкается на несколько плотно стоящих клеток, сваренных наспех, кажется, инструментами в дрожавших от холода руках. Внутри клеток пара десятков человек, по виду, жителей Клоповника. Они дрожат от холода, из ртов выходит густой пар, тонкие в заплатках куртки явно не защищают от мороза. Узники обнимают нескольких детей, пытаясь согреть остатками тепла своих тел. Они жмурятся от тусклого света из окон, протягивают пальцы через прутья клеток и хрипят, умоляя спасти.

С Норутин мы синхронно вызываем подмогу в смартбраслетах. Я пытаюсь найти что-нибудь, чем сорвать висячие замки на клетках, но остальная часть склада пуста. Когда пытаюсь отстрелить замок, сзади раздается очередь выстрелов, несколько клоповщиков кричат, сначала от страха, потом от боли, когда пули разрывают им куртки и плоть. Мужчина в кофте с капюшоном закрывает собой детей.

Пригнувшись, я делаю кувырок, а потом, присев на колено, стреляю в сторону дверей склада. Я не вижу Роану, но тут из темноты противоположного угла склада мелькают вспышки и выпущенные снаряды лазервера. Двое храмников падают в снег, не успев нас увидеть. Я быстро подбегаю к дверям, осторожно выглядываю на улицу и вижу еще нескольких охранников. Выстреливаю в их сторону, не прицеливаясь, только чтобы отпугнуть. Снаряд рассекает снежную бурю, и россыпь искр разлетается на ветру. Набегавшие ныряют в сугробы, слышатся пистолетные выстрелы, а металлическое тело склада отвечает звонкой дробью от попавших пуль. Прикрываясь дверью, я отстреливаюсь и замечаю, что Норутин повторяет за мной, а храмники с прострелянными головами и грудью падают в снег.

Несколько минут спустя, когда перестрелка стихает, мы продвигаемся вперед, обходим дома, в окнах которых появились лица любопытных зевак. Некоторые храмники выбежали на улицу. Я вновь показываю удостоверение законника и во все горло кричу, чтобы все вернулись по домам, проводится обээновская операция. Многие разворачиваются и убегают, при этом молясь радиации, но некоторые остаются и громко возмущаются, потрясают кулаками, обернутыми дырявыми перчатками или варежками. От нас требуют покинуть поселок, они не часть города, не часть страны, а я тараторю и тараторю приказ, совершенно позабыв, что где-то еще остались охранники, вооруженные пистолетами. Норутин дергает меня за рукав, кивает в сторону высотки, и мы, расталкивая поселенцев, продвигаемся к Единоутробным.

В башне темно и тихо. Шагаем по старым продавленным ступеням, поручни скрипят ржавчиной, шатаются под тяжестью наших тел. Вновь выстрелы, в промежуток между лестницами Роана выпускает несколько искрящихся снарядов. Затем слышен крик, и мимо пролетает упавший охранник. Когда он глухо падает на пол, я громко требую, чтобы все бросили оружие и сдавались. Через несколько секунд раздаются еще выстрелы, храмники кричат, что мы осквернители радиации, и стреляют, стреляют. Направляю лазервер вверх и стараюсь смотреть во все стороны сразу, ожидая, что из заброшенных квартир выбегут охранники. Роана поочередно проверяет двери.

Где-то на середине высотки я слышу нарастающий гул, усиливающийся с каждой минутой. Вскоре окна подъезда озаряются ярким светом прожекторов. Два обээновских вертолета кружат над поселком. Группы спецназа спускаются на радиационную землю. Откуда-то возникают еще охранники, начинается перестрелка. Я кричу в смартбраслет, чтобы отряд отправили в высотку нам на помощь. Мы пробегаем несколько этажей, попутно застрелив троих храмников. Добравшись на верхний этаж и оставив на лестнице пятерых убитых, я и Роана вваливаемся в пентхаус Единоутробных.

В разбитое панорамное окно задувает метель, снег оседает в комнате, превращая квартиру в часть чащобы. Я приникаю к спинке дивана. Сразу за мной заходит Норутин и прячется за шкаф. Слышу в дальнем конце пентхауса приглушенные рыдания и шуршание по осколкам разбитых окон. Роана громко приказывает выходить с поднятыми руками, будто читает по учебнику. В ответ раздается рев, переходящий в крик, но быстро стихает. Я делаю знак, и мы продвигаемся вглубь.

Возле стены одной из спален Единоутробный брат держит на коленях свою сестру. У той закатились глаза, грудь и живот покрыты ранениями от лазервера, словно кухонная терка. Брат безоружен. Я достаю наручники и приказываю ему протянуть руки. В этот момент за окном появляется обээновский вертолет и из него вырывается огненный торнадо энергопушки, который делает из пентхауса решето.

Я кричу в смартбраслет:

— Отбой! Отбой! Не стрелять!

В последний момент Роана отталкивает меня, и вместе мы перекатываемся через открытую дверь в ванну, чугунное тело которой защищает нас от расстрела. Там мы лежим в позе зародыша, обнимая друг друга, пока рой снарядов не стихает.

Покрытые побелкой и кусками стен, мы выбираемся из укрытия, и я снова кричу, чтобы прекратили огонь: в пентхаусе ОБН. Кричу, переполненный адреналином и злостью, едва понимая бесполезность своих криков. Единоутробный брат лежит возле сестры, утыканный попавшими в него снарядами не меньше, чем вся квартира. Из его рта стекает тонкая струя крови.

Когда мы с Роаной выходим из башни, я набрасываюсь на первого попавшегося бойца спецвойск и трясу его, требуя ответить, кто отдал приказ. Он недовольно брыкается, пытается вырваться и бурчит, что операцией руководит Малуновец.

Вокруг нас столпились люди ОБН и храмники. Некоторые любители радиации громко возмущаются, требуя, чтобы «еретики проваливали отсюда!», ему вторят, и обээновцы начинают арестовывать всех недовольных. Женщины и дети остаются в стороне. Я вижу рыдающую храмницу, стискивающую своего младенца, будто опасаясь, что мы его отберем. При виде ребенка, покрытого струпьями, мне становится жутко противно от происходящего. Я приказываю бойцам аккуратнее производить аресты, и пытаюсь найти Малуновца. Но почти сразу замечаю взлетающий вертолет и капитана внутри, смотрящего на меня сверху вниз и почему-то решившего даже не поговорить со мной после получившейся бойни.

Прикрывая лицо от ветра, усилившегося от работающих лопастей вертолета, я пытаюсь высмотреть в хаосе смешавшихся храмников и обээновцев Роану. Начавшийся вновь снегопад слепит мне глаза, лезет в рот. Недалеко я вижу, как напарница заходит в склад.

Норутин стоит возле клетки и смотрит на лежащие там тела погибших. Мужчина в кофте изрешечен выстрелами, как и Единоутробные. Кажется, весь поселок и Храм теперь представляют сито, сквозь которое льется кровь. В дальнем конце склада роятся законники, вытаскивают найденные запасы годжолоина. В соседних складах обнаружена лаборатория, которую описывают, фотографируют, протоколируют. Крупный улов, но наше расследование по-прежнему в тупике.

Мы постояли в молчании, и прошла вечность, прежде чем Роана направилась к выходу, увлекая меня за собой. Залезая во внедорожник, я еще видел лицо маленькой девочки с круглой красной дырой во лбу.

— Спасибо, ― говорю я тихим голосом Норутин. Благодарю за спасение.

Роана коротко кивает.

Час или два мы едем в молчании, слышен только свист начавшейся метели за окнами. Снег мельтешит за лобовым стеклом, практически лишая нас обзора, словно требует поворачивать или остановиться вовсе. Я намереваюсь расспросить Малуновца, почему он приказал убить Единоутробных. Говорю об этом Роане, и она второй раз быстро кивает. Всю дорогу обратно я сражаюсь с всплывшими сомнениями.

***

В Отделе темно и пусто. Несколько включенных ламп подсвечивает коридоры и закрытые двери. На входе дежурный даже не посмотрел на меня, продолжая жадно поглощать бутерброд и читать газету.

Кабинет Малуновца открыт. Пару секунд я стою в потемках, а потом обыскиваю каждый ящик в столе, полки в стенных шкафах, простукиваю, надеясь найти потайное дно. Стараюсь не шуметь, чтобы ленивый дежурный не решил сделать обход. Найденные документы ничего не значат по нашему делу. Включив ноутбук капитана, я набираю его старый пароль, который известен мне еще с прошлой осени, когда я помогал ему настраивать рабочие программы, потому как компьютерщиков не хватает. Проверяю его папки, жесткий диск, даже наличие скрытых файлов, что, я почти уверен, не под силу сделать капитану.

Лезу в соцсети и нахожу переписку Малуновца и жены Артура Морина ― Томиры! Их фривольное общение заставляет меня округлить глаза. Они явно состоят в интимной связи. Я делаю фотографию нескольких особенно ярких диалогов, признаний в любви, и тут натыкаюсь на их общение незадолго до убийства Антона. Томира в красках написала, как ненавидит пасынка и его радужное пристрастие. И она знала, что он хочет наладить поставку годжолоина в Мерингтонию! Позор, которым он мог покрыть всю семью, они не стерли бы никогда.

Краем глаза я замечаю движение возле двери. В следующее мгновение передо мной появляется капитан, и даже в полумраке видно на его лице ярость. Прожилки на широко открытых глазах подсвечены монитором. И хотя Малуновец кричит на меня каждый день, вытаращив глаза, я еще не видел его в бешенстве, с каким он набросился на меня, прогоняя из-за стола:

— Какого черта ты себе позволяешь?!

Мы одновременно обходим стол, и я оказываюсь рядом с выходом. Капитан еще шире округлил глаза, рассматривая открытую в сети переписку. Кажется, при этом он даже оскалил клыки, будто загнанный волк. Опускаясь в кресло, он одновременно глубоко выдыхает воздух. И на миг я подумал, что он сейчас признается, как должно, и сожаление появится на его лице. Он будет обвинять Томиру Морин, любовь к ней, накрывшую их страсть. И он действительно бормочет, что ему жаль, но при этом направив на меня лазервер. Не дожидаясь от него тирады, я пригибаюсь и делаю кувырок в направлении двери. Бегу по коридору и слышу выстрелы, в стены попадают снаряды табельного, летят осколки. На выходе из отдела ошарашенный дежурный пытается вытащить оружие из закрытой кобуры, торопится, его лицо перепачкано майонезом. Капитан кричит, чтобы задержал меня, но я на бегу толкаю растяпу, и тот плюхается на пол. Выбежав на улицу, прыгаю в машину и давлю на газ.

Улицы мелькают мимо редкими включенными фонарями, мельтешат машинами. Незнакомые лица прохожих смазываются на лобовом стекле. Я часто-часто дышу и оглядываюсь, ожидая увидеть машину капитана или любой другой обээновский автомобиль. Сворачивая наугад, оказываюсь в глубинах Клоповника. Домой мне возвращаться, разумеется, нельзя, а блокпосты на въезде в Мерингтонию уже оповещены, и все готовы поймать меня, едва появлюсь из-за угла. По общей связи уже прошла ориентировка на меня, как на лицо, покушавшееся на капитана Малуновца.

Припарковавшись возле знакомого дома, поднимаюсь на последний этаж и стучусь в квартиру Алой Розы. После нескольких секунд ожидания, я снова стучу, сильнее и сильнее. За дверью слышится шорох, и я встаю прямо напротив дверного глазка. Алая, приоткрыв дверь, сонным прищуром смотрит на меня, и ее взгляд невинно-непонимающий становится рассерженно-возмущенным. Она не успевает спросить, зачем я пришел, как я прошу у нее приют на несколько дней. И хотя по ее лицу понятно нежелание впускать меня, к тому же, как ей работать, когда на соседнем диване лежит законник, но она открывает дверь шире и шипит, чтобы я быстрее заходил.

Падаю на старую продавленную кушетку, предварительно осмотрев окрестности из окна. Я прошу Розу не включать лампу, чтобы не привлекать внимание. Она собирается мне что-то сказать, но в этот момент в комнате появляется маленькая заспанная девочка, держа большого мягкого жирафа. Она трет глаза, зевает, а Роза резко вскакивает и просит малышку идти спать. Она уводит девочку в темноту коридора, а я, достав смартфон, отправляю фотографии переписки Малуновца и мачехи жертвы Роане Норутин. Через секунду звоню напарнице.

— Капитан убил Антона Морина! ― громко шепчу в трубку, едва Роана говорит «Алло». ― Малуновец с Томирой любовники, и она его подговорила.

— Интимная связь не доказывает, что капитан убил Антона, ― отвечает Норутин. ― К тому же, Малуновец уже поговорил с Артуром Морином. Он уверяет, что ты его подставил и попытался убить. Что ты давний любитель годжолоина. По его словам, Толкач Доран работал на тебя, и ты вместе с Антоном собирался «наладить радужный бизнес», а потом расправился с ним.

— Вранье! Доран подтвердит.

— Дорана арестовали, пока мы с тобой проверяли храмников. После допроса, Толкач повесился в камере.

Я крепко стискиваю кулак, пытаясь подавить отчаяние и прилив гнева.

— Роана, поверь мне!

Из трубки несколько секунд доносится лишь размеренное дыхание Норутин, а я только и могу, что смотреть себе под ноги, словно провинившийся школьник.

— Тебе нужно спрятаться на пару дней, лежать тихо и даже в окна не смотреть. Я свяжусь с тобой, когда у меня будет больше информации. Глушилку включил?

— Да, ― хриплю я, вспоминая точно ли активировал программу-хамелеон на смартфоне для укрытия своего сигнала. Я включаю ее каждый раз, когда выхожу на радужную охоту. Черт! Фальшивое лицо осталось дома.

Роана заканчивает разговор прерывистым сигналом в трубке.

Я остаюсь наедине с темнотой и думаю, что Алая слишком долго укладывает девочку спать. До сегодняшнего дня я не знал, что у нее есть дочь, и никто из ее подружек ни разу не обмолвилась об этом. В квартире тихо. Дверь в дальнюю комнату обрисована размытым тусклым светом изнутри. Приоткрыв ее, замечаю Алую, сидящую на кроватке возле ребенка, и другую женщину, присевшую на соседний край матраса. Обе сидят неподвижно, и женщина что-то читает девочке шепотом. Но девочка не спит, а смотрит на меня. Она улыбается мне той улыбкой, которая означает, что мы давние друзья. Кажется, она уже видела меня множество раз, следила из-за угла комнаты, в щель приоткрытой двери. И когда на первый взгляд незнакомая мне женщина поворачивается и охает, увидев в темноте мое грязное и покрытое каплями пота лицо, я узнаю ее. Жена Дорана испуганно рассматривает меня. Но когда на ее лице проступает понимание и узнавание, она прыгает на меня и лепит пощечины. Кричит, обвиняя, и ее слова перемешиваются с официальным языком Клоповника и родным диалектом далекой страны. Я нелепо пытаюсь доказать, что не виновен в смерти ее мужа, перехватываю колотящие по мне руки и притягиваю к себе. Я долго обнимаю ее, пытаясь успокоить рыдающую женщину, оставшуюся одной с ребенком.

Роза разрешает мне переночевать на ее гостинном диване, и всю ночь я ворочаюсь без сна, то ли от свалившегося на меня предательства, то ли от впивающихся мне в спину пружин. Несколько раз я просыпаюсь от визга проносящихся под окном сирен полицейских машин. За стенами соседи громко скандалят, сопровождая крики глухими ударами.

Утро встречает меня скрипом дивана и томными охами-вздохами из квартиры проститутки сверху. На журнальном столике в ворохе газет и книг я откапываю пачку сигарет с клубничным вкусом и затягиваюсь отвратительным приторно-сладким дымом. Клоповник уже бурлит суетой. Я рассматриваю улицы в щелочку сдвинутых занавесок и чувствую надвигающийся Зуд. На кухне я по-хозяйски кипячу воду и завариваю пластмассовый порошок кофе из пакетика. Я часто так заглушаю ушную чесотку, сражаясь с подступающей ломкой. Следующие несколько часов я скребу ногтями свои уши, а когда решаю смыть появившийся на лбу пот, замечаю тонкие красные линии на шее, стекающие с ушной раковины. Мои уши начинают покрываться пятнами и становятся похожи на уши покойного Антона Морина.

Почти весь день я брожу по квартире, от дивана к креслу, спадаю на пол, бездумно переключаю телеканалы и выкуриваю все найденные сигареты. С каждой секундой моя радужная зависимость проявляется сильнее и болезненнее. Ближе к вечеру я ничего не чувствую, кроме зуда, не могу ни о чем думать, кроме годжолоина. Несколько раз я проваливаюсь в забытье, иногда смутно вижу лицо склонившейся надо мной Розы, чувствую холодный компресс на лбу и ушах. Я молю ее дать мне дозу.

Я вновь вижу свою погибшую дочь. Она посещает меня несколько ночей, присев на край продавленного дивана и держа меня за руку. И мне кажется, что я ощущаю тепло ее ладони. Проснувшись однажды, я вновь вижу окно в гостиной Розы. Весь вспотевший я чувствую мокрое покрывало, которым меня заботливо укрыли, когда, видимо, жар отпустил. В кресле напротив сидит жена Дорана и тоже смотрит в окно. Когда я зашевелился, и пружины капризно взвизгнули, она посмотрела прямо в мои глаза.

— Моя дочь держала тебя за руку, пока ты бредил, ― сказала она, подойдя и проверив мой лоб внешней стороной ладони.

Я прохрипел в ответ что-то похожее на «спасибо» и потянул свое туловище, чтобы подняться. И вскоре я даже смог принять душ и почистить зубы одноразовыми щетками, которые нашел в настенном шкафчике. Закрывая глаза под струями горячей воды, я еще видел дымчатые очертания дочери, и меня слегка пошатывало.

Выйдя из ванной, я почему-то привычно ждал, что увижу отца на кухне и очередную гору синтетических яиц на тарелке. Разумеется, отца я не нашел там, но Роза действительно сварила синтяйца, и меня вскоре усадили за стол, ухаживая, будто за ребенком. Все происходило в молчании, и тогда я вспомнил, что жена Дорана возможно не знает о самоубийстве мужа. Неужели я ― тот человек, который принесет ей дурную весть? И я не верил, что Доран покончил с собой. Но взглянув на нее, увидел опухшие глаза и мешки недосыпания. Значит, ей все известно, и я трусливо облегченно выдохнул. Ее дочь играет в соседней комнате с мягкими игрушками, подаренными Алой от преданных и постоянных клиентов. За время работы с Дораном, я так и не узнал имя его жены. А она вдруг начала задавать мне кучу вопросов, часто тараторя на родном наречии, всхлипывая и жестикулируя. Она спрашивает о моем капитане, о сделке с Антоном Морином, и почему, почему убили ее мужа, Доран ни за что бы не оставил их одних.

— Это все из-за фальшивого лица? ― кричит она, резко приблизившись ко мне. А я даже слегка подпрыгнул, не понимая, о каком Фальшлице она говорит.

— Потому что Антон Морин носил фальшивое лицо, и Доран об этом узнал? За это его повесили?

Я оторопело уставился на нее, словно в ступоре, переваривая новость.

— Антон носил фальшивое лицо?! ― повторил я ее слова, ощущая себя глупцом. ― Но зачем?

— Он совсем помешался на Радости. И это злоупотребление привело к сильным последствиям. Он весь покрылся струпьями, шелушилось все тело и лицо, превратив его из красавца в чудовище. И для него сделали фальшивое лицо, схожее с его настоящим, благодаря которому, он выглядел идеально в любой момент.

— А причем тут его смерть или смерть Дорана? ― вновь я почувствовал себя дураком, спросившим известное каждому.

— В глаза его фальшивого лица вставлены мини-камеры. Доран заметил в первую встречу. Антон все записывал.

Я вскочил и заходил кругами по кухне, пытаясь одновременно успокоиться и не желая сдерживать подступившую злость. Я сразу же позвонил Роане и рассказал ей свой план.

Через пару часов в дверь квартиры Алой Розы вошла Норутин, предварительно постучав специальной чередой. Она принесла с собой мое фальшивое лицо незнакомца, под личиной которого я успешно получал дозы. Спросив, все ли в порядке с моим отцом, я почувствовал укол совести, что не позвонил сам, не подумал, что папа может быть в опасности.

— С ним все в порядке, он мало говорил, ― ответила Роана, включая двигатель машины.

Вскоре внедорожник уносил нас к границе Мерингтонии.

***

На въезде в район, пограничник широко улыбнулся Роане, явно в нее влюбленный. На меня он даже не взглянул, только кивнул, словно всей машине, и мы помчались дальше по широкому проспекту.

Центральный морг встретил нас серо-желтыми стенами и массивными железными дверями. Показав удостоверение, Норутин уверенно направилась по темным коридорам вглубь здания. Дважды она говорит кому-то, что я с ней, помощник, новый напарник. Сотрудник морга, открыв комнату, указал костлявым пальцем на дверцу, за которой покоится Морин, и сразу же вышел.

Лицо Антона казалось обычным, но когда я нашел специальную сенсорную кнопку за ухом и снял фальшивое лицо, перед нами появился настоящий Морин. Кожа, покрытая рубцами и мелкими шрамами от раздираемых ее в приступах Зуда ногтей; черные пятна и точки, как на ушах. Страшный кошмар каждого радужного любителя. Неужели никто не заметил, что его лицо ненастоящее? Я прячу фальшивое лицо в карман куртки, и тяну Роану за руку на выход.

В автомобиле мы подключаем фальшивое лицо Антона к служебному компьютеру Норутин и открываем поочередно сохраненные видеозаписи. Перемотав с десяток роликов, сделанных в ночных и мужских клубах, во время быстрой езды по проспектам города, в утехах с проститутками, мы находим нужный файл. Запись начинается с громкого возмущения Антона Морина. Камера показывает Малуновца, одетого в черную пуховую куртку и джинсы. Вид капитана без формы непривычен для меня, казалось, что он не снимает ее и перед сном.

— Ты кем себя возомнил? ― кричит он Антону. ― Наркобароном? Как это ударит по твоей семье, ты подумал? Антон, а твоя мама…

— Она не моя мать! ― слышен вопль Антона. ― Никогда не была ею.

Где-то вдалеке за спиной Малуновца виднеются очертания города. Уличный фонарь едва освещает лицо капитана, но слышен его голос, а физиономия блестит по́том и кривится в трудно скрываемом гневе.

— У меня все спланировано, ― цедит слова Морин, будто бы сплевывая. ― Единоутробные поставляют качественный годжолоин, а Доран распространит его по Мерингтонии. Там все хотят радужных развлечений. Плевать они хотели на ваши законы. Будущее за моим поколением!

Видно, как Антон отталкивает Малуновца и идет между складами. На ходу он что-то бормочет, возмущается, но слов не разобрать, а потом слышен глухой удар и Морин падает. Рядом кругами ходит капитан, он называет Антона сопляком и ублюдком, а затем бьет ногой несколько раз. Морин вскрикивает, мычит от боли, просит прекратить. Он крутится, пытается уползти, но Малуновец переворачивает его на спину, а затем направляет на него старый пистолет и трижды выстреливает. Несколько секунд камера еще работает, но потом запись останавливается, прервавшись на картине уходящего прочь капитана.

Сидя в машине, я часто-часто дышу. Норутин также выглядит потрясенной, видимо, не полностью верила в мою «байку о виновности Малуновца». Мы копируем видео на жесткий диск и едем к Артуру Морину.

Трехэтажный коттедж главы ОБН находится в Зеленой зоне. Выключив двигатель, Роана нахмурилась, указывая на пустое место возле ворот, где обычно дежурила полицейская машина. Ворота распахнуты, во всем доме темно, только окно на втором этаже выделяется тусклым светом. Спрятав свое фальшивое лицо в бардачок, я проверяю фальшлицо Антона Морина в кармане пальто и выхожу из машины. Вместе с Норутин мы крадемся по асфальту подъездной дорожки. Входная дверь оказывается незапертой, и мы ныряем в темноту первого этажа.

В доме тихо, только напольные часы отчитывают секунды. Мы идем по лестнице на второй этаж, откуда мелькает свет лампы, и стараемся не шуметь.

В кабинете за своим рабочим столом сидит Артур, закинув голову на спинку кресла. Во лбу точно по центру виднеется красное пятно. Глаза мужчины закатились, слегка прикрыты веками.

Мы подходим к распахнутым дверям в кабинет и на несколько секунд застываем. И этого хватает, чтобы Малуновец бесшумно подкрался из темноты и воткнул дуло пистолета мне между лопаток. Краем глаза, я замечаю, что Томира Морин также держит на мушке Роану. Нам приказывают бросить оружие и сесть в кресла. Двое соучастников уже второго убийства посматривают на нас и нагло ухмыляются.

— Вылез из своей конуры, и сразу ябедничать пришел? ― говорит мне Малуновец, сверкая глазами, с широкими зрачками. Его уши блестят радужной мазью, и я замечаю такой же блеск на ушах Томиры.

Он смеется слишком громко и наигранно. Выразительно смотрит на Томиру, и она тоже начинает хохотать.

Плотно закрытые шторы слегка колышутся на сквозняке из приоткрытого окна. Мне почему-то становится холодно, но при этом воспаленные участившимся Зудом уши словно остывают и перестают чесаться. Я делаю глубокий вдох, будто готовлюсь к погружению на глубину. Обычно, я так успокаиваю свои нервы, привожу в порядок голову.

Сообщники стоят напротив нас, поделившись, словно по половому признаку. Смех Малуновца переходит в кашель, он даже зажимает рот рукой, но пистолет не отводит и взгляд его по-прежнему направлен на меня. Кашель новичка радужного кайфа. Видимо, капитан недавно попробовал годжолоин.

— Вы уже видели его, капитан? ― спрашиваю я и гадко улыбаюсь. ― К вам приходил Антон Морин в радужных полетах?

Малуновец приказывает мне заткнуться, но по его широко раскрытым глазам я понимаю, что угадал.

— Мертвецы всегда приходят на той стороне радуги.

Капитан быстро подходит ко мне и бьет рукояткой пистолета по лицу. Я почувствовал привкус крови во рту, но снова ухмыляясь, посмотрел на капитана.

— Мертвецы всегда приходят…

Капитан замер в молчании на несколько секунд, а потом начал похлопывать мое пальто, обыскивать карманы, пока не вытащил фальшивое лицо.

— Спасибо, что принесли, ― говорит капитан. Ему явно все известно о записях в мини-камерах.

Но, рассмотрев фальшивое лицо, он снова в ярости бьет меня. Бросает фальшлицо на пол, и я понимаю, что перепутал их в машине.

— Где оно?! ― кричит капитан. Рядом с ним стоит удивленная Томира, переводя дуло пистолета с Роаны на меня и обратно.

Малуновец еще несколько раз ударяет меня, а потом обыскивает Норутин, но находит только ключи от машины. Он бросает их Томире и хриплым приказом, словно подчиненной, говорит, чтобы проверила внедорожник.

Мы остаемся втроем. С невозмутимым видом, Норутин скалит в гневе зубы и железным голосом обещает отомстить за смерть наставника.

— Тогда придется мстить ему, ― говорит Малуновец, показывая дулом пистолета на меня. ― Это он ворвался в дом, застрелил Артура, тебя, и ранил Томиру, которая успела убежать. Совершенно случайно оказавшись поблизости, я услышал выстрелы и поспешил на помощь. В перестрелке я убил преступника.

Он снова начинает смеяться. И вновь смех предательски переходит в кашель, хриплый, удушающий, заставив Малуновца скорчиться и забыть направить пистолет на меня. Я вскакиваю и прыгаю на капитана. Повалив на пол, несколько раз бью кулаком в его самодовольное лицо, а потом слышу Роану. Она стоит рядом, направив пистолет на Малуновца, а меня просит отойти.

— Вы арестованы…, ― начинаю я зачитывать капитану, но в следующую секунду раздаются три выстрела, а на животе Малуновца появляются три темно-красные отметины, расширяющиеся и растекающиеся под рубашкой.

Почти сразу я выбегаю из комнаты в погоню за Томирой. Схватив на ходу свой пистолет, вылетаю из дома и сталкиваюсь с ней, видимо услышавшей выстрелы и поспешившей обратно. Томира Морин лежит на асфальте подъездной дорожки, выронив пистолет и фальшивое лицо своего убитого пасынка. Она стонет от боли, ударившись затылком. Надев на нее наручники, я вызываю полицию и ОБН.

***

Несколько дней меня и Роану допрашивают в ОБН и мы выкладываем события после налета на Храм Радиации поминутно; каждый со своей стороны, а потом и о совместных действиях. Главной уликой в доказательстве моей невиновности становится видеозапись с фальшлица Антона Морина. В головном офисе ОБН появляются все, кто хотя бы частично был в этом замешан.

Во время допроса Томира Морин признается, что подговорила Малуновца убить Антона, а затем и Артура, чтобы быть вместе, и к тому же остаться единственной обладательницей наследства, которого у главы ОБН накопилось прилично.

Жена Дорана получила компенсацию и улетела к родителям, решив растить дочь на родине в далекой Мальбоне.

Меня оправдали и вернули в строй обээновцев, разрешив перед этим уйти в отпуск, который я провел в борьбе с Зудом. Все это время от меня почти не отходила Роана, сменяя отца в свободное время. Через несколько недель, когда мой организм очистился от годжолоина, меня пригласили работать в Мерингтонию, видимо, за заслуги в поимке предателя-капитана, либо Роана кое-кому шепнула на ухо. Она стала моим напарником, и мы успешно скрываем наши романтические, но, увы, противоречащие правилам Отдела, отношения.

Отец по-прежнему каждое утро варит гору синтетических яиц.