Эта женщина будет моей

Александр Звягинцев, 2019

Полюбить – так королеву, рисковать – так головой! Главному герою этого романа Валентину Ледникову, в прошлом прокурорско-следственному работнику, а ныне автору исторических произведений и злободневных расследований, это известно лучше, чем кому-либо. В Париже у него возникли романтические отношения с женой самого президента Франции. Той самой, о которой французский президент, впервые увидев ее, сразу сказал: «Эта женщина будет моей». Любовная история вовлекла Ледникова в чудовищную интригу, которую плетут вокруг первой леди страны злобствующие заговорщики… В романе сплелись воедино государственные тайны и человеческие страсти, благородные и низменные. А действующие лица: политики, агенты спецслужб, криминальные авторитеты, авантюристы, обычные люди и даже подонки, мнящие себя сверхлюдьми, обречены быть их безропотными жертвами. Но Ледников не годится на роль жертвы или просто свидетеля преступлений. Уклоняться от судьбы, требующей вступить в схватку, по его убеждению, трусость и грех. Он не боится, как говорят французы, mettre la main au feu – положить руку на огонь! Таково жизненное кредо и самого автора романа. Ведь в свое время, находясь по долгу службы в командировках, многие события, описанные в романе, он видел собственными глазами и хорошо знал тех лиц, которые потом стали героями и антигероями его произведений… Роман «Эта женщина будет моей» переведен на несколько европейских языков. Представлялся на многих книжных ярмарках за рубежом. Издавался в Швейцарии, Франции, дважды в Латвии. Он был подарен прообразу главной героини романа, которая в ответ прислала автору свое автобиографическое произведение. В посвящении она написала: «Моему другу Александру… От Сесиль».

Глава 2

Валентин Ледников. Il a mange de plus d'un pain. Он ел не только хлеб

Старый барон Ренн более всего походил на чудаковатого английского лорда — вельветовые брюки, твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях, рассеянно-предупредительная улыбка, невыносимая вежливость, снисходительно-терпеливое внимание к собеседнику, какую бы чушь тот ни нес, и ясное ощущение, что про себя он давно уже знает, что в этой жизни важно, а что нет. Между тем в нем не было ни капли британской крови — в основном французская, итальянская и русская, а в Лондоне он бывал только несколько раз наездом. Видимо, предки его, прожившие немало лет в России, куда попали еще во времена Екатерины Великой, совершенно обрусели в том смысле, что прониклись пресловутой всемирной отзывчивостью русского человека, которая позволяет ему быть при нужде или желании французом, немцем или узбеком.

Той самой, из-за которой русские так и не могут разобраться, что они за народ такой, и за границей своего отечества вовсе не тянутся друг к другу.

— И что это за фантазия, мой милый, вдруг вспоминать какого-то там присяжного поверенного Переверзева, ничем особенным тут, в Париже, себя не проявившего?

Ренн смотрел на Ледникова выцветшими до прозрачности глазами и, как всегда, улыбался чему-то своему.

— Так ведь тут не столько в нем дело, Петр Карлович, сколько в принципе, — как бы извиняясь, пожал плечами Ледников. — Раз уж мы с отцом приняли на себя обязанность рассказать обо всех генеральных прокурорах России, то придется писать и о Переверзеве, и о Зарудном, и о Ефремове — самых последних. Их сегодня уже никто и не помнит, но… Принцип есть принцип — раз уж возложил на себя такую обязанность, так будь любезен.

Ледников невольно улыбнулся про себя — в общении с Ренном он незаметно переходил на какую-то старорежимную речь с весьма замысловатыми устаревшими оборотами. Видимо, и тут проклятая всемирная отзывчивость срабатывала.

— Да-да, принсипы, — опять безмятежно улыбнулся Ренн. — Принсипы… Извините, дорогой мой, не напомните, кто же это так говорил — принсипы? А то помню, что какой-то литературный герой, а какой именно — нет! Запамятовал, старый хрыч!

— Павел Петрович Кирсанов так говорил. У Тургенева в «Отцах и детях».

— Ах да! Конечно! Это ведь тот самый, который был неисправимым англоманом?

— Тот самый.

— И чего он мне вдруг в голову пришел? Принсипы… Отвратительно звучит. Но привязалось… Экое наказание!

Старик был совершенно неотразим. Но сразу чувствовалось, что он вовсе не прост. В своей долгой и крученой жизни он, как выражаются французы, a mange de plus d’un pain. То есть ел не только хлеб. Ему пришлось вкусить самые экзотические блюда и пережить многое и многих. Отец Ледникова познакомился с ним и его сестрой Ирен, когда участвовал в организации перезахоронения праха Деникина и Ильина. Ренн с его многочисленными знакомыми по всей Европе помог преодолеть бесконечные юридические и прочие рогатки. С тех пор они перезванивались и встречались, когда судьба заносила одного в Москву, а другого в Париж. Узнав, что Ледников прилетает в Париж по делам, связанным с книгой о генеральных прокурорах России, он тут же предложил ему жить в его пустующей квартире на рю Дарю, рядом со знаменитой православной церковью Александра Невского недалеко от Триумфальной арки. Той самой, где отпевали Тургенева, Шаляпина, Бунина. Место для русских намоленное. После революции церковь была единственным местом, куда сходились русские эмигранты вне зависимости от убеждений и положения в эмиграции. Золотые купола пятиглавого собора вздымали к парижскому небу свои православные кресты, глядя на которые из окон квартиры Ренна Ледников, как и положено образованному русскому человеку, невольно впадал в меланхолические размышления о том, что было и чего уже не будет никогда в его грешной жизни. Рядом с церковью был православный магазин со старинными книгами, картинами, иконами и церковной утварью. Здесь часто можно было встретить бородатого батюшку в черном облачении, с тяжелым крестом на груди.

— Ну а что господин Переверзев? — с улыбкой спросил Ренн. — Чем он может быть любопытен сегодня?

— В принципе этот человек мог переменить историю России.

— Что вы говорите? Вот уж не подумал бы. Как любопытно! И каким же способом он мог это сделать?

— Он мог арестовать Ленина в июле 1917 года как изменника и шпиона, и тогда…

Ренн улыбнулся какой-то своей мысли.

— Но, как я могу догадываться, не арестовал. Что же так?

— Ну, тут несколько обстоятельств сыграли свою роль. Во-первых, Переверзев, как и его коллеги по Временному правительству, просто не понимали, что происходит после отречения царя и куда влечет их рок событий. Привыкшие бороться с самодержавием и считать его самым главным и страшным врагом, они продолжали бороться с ним и тогда, когда оно пало и не представляло никакой опасности. А они продолжали сводить с ним счеты… Какая-то Чрезвычайная комиссия — кстати, вот откуда ЧК пошло! — расследовала деятельность царя, его министров, искала какие-то злоупотребления властью, допрашивала фрейлин, выясняла, что было у императрицы с Распутиным… Ну и прочая такая дребедень. Они зачем-то готовили некий грандиозный процесс над царизмом. А процесс-то этот дурацкий тогда уже был никому не нужен… Занятые этой чепухой, они не хотели видеть, что по Петрограду уже рыщет другая сила, которая не будет следовать никаким законам и установлениям, а просто уничтожит их всех без всякого суда и следствия. Раздавит, как блох, сметет, как ненужный исторический мусор…

— Знаете, мой друг, я думаю, они просто не представляли себе, что такое возможно — просто убивать миллионы людей как… «чуждый элемент». Было тогда такое славное выражение.

— Не представляли! Книжки надо было читать. Например, про французскую революцию. В них все было описано. Кстати, сразу после первой революции 1905 года в России специально выпустили книгу «Революционный невроз» — про ужасы и закономерности французской и всякой другой революции. Хотели предупредить, предостеречь… Куда там!

— Так ведь они, все эти господа, и сами, кажется, были революционерами?

— В том-то и дело. Они не могли бороться с Лениным, потому что он для них был — свой. Тоже борец с ненавистным самодержавием.

— В общем, что называется, свои люди — сочтемся, — засмеялся Ренн.

— И сочлись. Очень скоро. В подвалах уже другой Чрезвычайной комиссии…

Ренн поерзал в кресле, вздохнул и ничего не сказал. Да и что тут было говорить?

В дверях возникла пожилая экономка, которая работала у Ренна, по его словам, с каких-то допотопных времен и, как это заведено у русских людей, давно стала самым настоящим членом семьи.

— Мадам приехала, — с каким-то особым значением сказала она.

— Ну и слава богу! — оживился Ренн. — Спускаемся вниз, в гостиную, мой друг. Уверяю вас, там нас ждет магнит попритягательнее, чем этот самый революционный невроз.

Он подхватил Ледникова под руку и повлек к лестнице, ведущей из его кабинета прямо в гостиную на первом этаже.

Она стояла у камина, смотрела на огонь, обхватив себя руками за плечи. Высокая, стройная, темноволосая. Когда она обернулась, он сразу узнал это лицо. Это была всего-навсего первая леди Франции.

Ледников несколько озадаченно посмотрел на Ренна. Старик рассмеялся:

— А я вас предупреждал!

Ренн подошел к женщине, и они по-родственному расцеловались.

— Здравствуй, дорогая! А я уже стал бояться, что ты никогда не выберешься ко мне!.. Сейчас я тебя познакомлю с моим молодым другом из Москвы…

Женщина внимательно посмотрела на Ледникова. Лицо ее было вежливо-безучастным.