Зеркальный лабиринт

Александр Матюхин, 2017

В этой книге каждый рассказ – шаг в глубь лабиринта. Тринадцать пар историй, написанных мужчиной и женщиной, тринадцать чувств, отражённых в зеркалах сквозь призму человеческого начала. Древние верили, что чувство может воплощаться в образе божества или чудовища. Быть может, ваш страх выпустит на волю Медузу Горгону, а любовь возродит Психею! В лабиринте этой книги жадность убивает детей, а милосердие может остановить эпидемию; вдохновение заставляет летать, даже когда крылья найдены на свалке, а страх может стать зерном, из которого прорастёт новая жизнь… Среди отражений чувств можно плутать вечно – или отыскать выход в два счета. Правил нет. Будьте осторожны, заходя в зеркальный лабиринт, – есть вероятность, что вы вовсе не сумеете из него выбраться.

3

Зависть: Эрида

Богиня раздора с помощью одного только яблока посеяла зависть между богами и ввергла людей в пучину Троянской войны.

♂ Искушение

1

Наверное, в жизни выпадает шанс на миллион встретить человека, о котором недавно думал и которого совершенно не ожидал увидеть.

Это был Волька, одноклассник. Общались с ним в последний раз лет пятнадцать назад. С тех пор не находили времени ни поискать друг друга в сети, ни созвониться, ни попробовать встретиться где-нибудь в громадной Москве, выпить кофе за беседой и воспоминаниями.

Судьба свела нас в Греции.

Мы с Марго сидели на открытой веранде на шестом этаже отеля, пили кофе и наслаждались теплом утреннего солнца. Кругом сновали официанты, подносили свежие хрустящие газеты, угощали пирожными и тостами с джемом. Я сжимал ладонь Марго, водил большим пальцем по золотому кольцу на ее безымянном пальце, ощущал контрастирующий холод кожи и теплоту металла.

— Фокусник? — спросил кто-то из-за спины.

Я обернулся и увидел Вольку. Постаревшего, располневшего, облысевшего Вольку. Кто еще мог вспомнить мое школьное прозвище? Только лучший приятель!

Он полез обниматься, пододвинул стул, уселся за наш столик и щелкнул пальцами, подзывая официанта.

От Вольки несло кислым перегаром. Под глазами набухли темные круги. Кожа шелушилась и была покрыта сотнями (а то и тысячами) мелких красных прыщиков, будто Волька переживал очередной подростковый кризис. Одет он был в майку с грубо обрезанными рукавами и в трико. На ногах тапочки. Ногти на руках — я заметил сразу — не стрижены и заляпаны пятнышками краски.

— Охренеть! — сказал Волька. — Вот не думал! Живешь тут? Отдыхаешь? Познакомишь с дамой?

Голос у него был хриплый и басовитый, как у большинства полных людей. Волька бесцеремонно достал откуда-то сигарету и коробок спичек с содранной этикеткой, прикурил. Официант поднес ему чашку с кофе.

— Все верно, отдыхаем, — сказал я, не в силах оторвать взгляда от капель краски на ногтях. — Маргарита, моя супруга. Прошу любить и жаловать. Марго, дорогая, это Волька, школьный друг. Мы с ним были не разлей вода. Я тебе недавно рассказывал, помнишь? Прекрасный художник.

— Ваш муж, сударыня, мне очень помог в прошлом, — сказал Волька, пуская дым носом. — Это самое, слов нет, как я рад тебя видеть!

— И я тебя, дружище! Совпало-то как! Греция, пять звезд… а?

— Не верю в совпадения, — сказал Волька. — Взрослые же люди. Давай считать, что мы всю жизнь к этому стремились! Фокусник, ты совсем не изменился! Разве что морщины эти твои вокруг глаз. Чего не убрал? Ты же, это самое, можешь.

— Ну, положим, ты тоже не помолодел. Где волосы-то потерял? Всего пятнадцать лет прошло! Локоны были, как у девчонки. Марго, представь, у него волосы были до плеч и такие бело-желтые, кучерявые. Солнечный мальчик. Так называли, да? Кто-то такое прозвище тебе дал, уже и не помню…

Слова неслись бурным потоком, как это обычно бывает, когда встречаешься с прошлым. Я бы с радостью поведал множество историй о нас с Волькой, но Маргарита — милая моя Марго — была не слишком настроена на беседу. Это я определил по поджатым губам, немигающему взгляду и слегка склоненной голове. Я взял ее за руку, прикоснулся губами к влажной холодной коже, поцеловал переплетение вздувшихся старческих вен.

— Милая, — шепнул, — разрешишь поболтать со старым приятелем?

С властными и богатыми женщинами только так. Покорно и робко.

— Я закажу завтрак в номер, — сухо сказала Марго, кивнула Вольке и удалилась, не допив кофе.

Газета ее, оставшаяся на столике, шевелилась от легкого теплого ветра.

— Я чего-то о тебе не знаю? — усмехнулся Волька, кивая на удаляющуюся фигуру. — Ты же не серьезно? У вас разница лет в тридцать, не меньше. В альфонсы заделался?

— Любовь, она такая, — ответил я. — Сам-то женат? Кольца не вижу.

Волька постучал себя по лысине указательным пальцем:

— Не мое это. Другие дела есть, знаешь ли. Вещи, которые не отпускают.

Я спросил:

— С каких пор ты начал пить по утрам?

— С тех самых, как понял, что это отлично поднимает настроение, — усмехнулся Волька. Зубы у него были желтые и неровные. — Тебе тоже советую. Успокаивает.

А я подумал вдруг, что как-то не вписывается Волькин образ в пятизвездочный отель в Греции. Ему бы с такой внешностью и одеждой маляром где-нибудь работать в Чертаново.

Волька — несомненно постаревший — при этом будто вынырнул из прошлой жизни. Из той, где мы носили одинаковые дешевые брюки и куртки, вешали на рюкзаки значки, пили пиво за школой, прикуривали первые сигареты и, конечно, обсуждали, кто какую девочку закадрил, кто с кем целовался, кто что успел пощупать или подглядеть. Он был Солнечным мальчиком, а я Фокусником. Школьные прозвища прилипчивы.

Тот мир остался в прошлом, замкнутый со всех сторон воспоминаниями, и появление Вольки никак не вязалось со всем тем, что я пережил за последние пятнадцать лет.

— Пиво будешь? — спросил Волька. — Холодное, свежее. Я тут все сорта знаю.

Его маленькие глазки, окруженные набухшими гнойничками, вперились в меня. А мне, если честно, перехотелось общаться с лучшим другом из детства.

— Я мало пью, и тебе бы…

— Посмотри на мой живот, — перебил Волька. — Поздно завязывать, понимаешь? Тридцать пять лет на носу. Это ж почти старость!

— Сейчас и до семидесяти живут без проблем.

— Ага. Тетки с малолетними мужьями, мать итить. Нет, товарищ Фокусник, мне до семидесяти никак. С такой жизнью загнусь к полтиннику, только меня и видели.

Я поднялся, посмотрел на робкие белые облака, тянувшиеся вдоль горизонта.

— Пожалуй, мне пора. Извини.

— Не извиняйся, — перебил Волька, вновь стряхивая пепел. — Я все понимаю. Думал, мы с тобой, как и раньше, по-братски пообщаемся, слово за слово. У нас, это самое, секретов не было. Баб же всегда обсуждали. У какой жопа маленькая, у какой сиськи торчат. Ну, я и… в общем, забудь. Кто прошлое помянет, тому глаз вон.

— Давай позже увидимся. Ты же здесь где-то?..

— Если что, ищи меня у, этих, горячительных напитков.

Я оставил его за столиком с недопитыми чашками кофе, развернутыми газетами и сигаретным пеплом на белоснежной скатерти. Казалось, Волька смотрит мне в спину, но я не хотел поворачиваться.

Прошлое захлестнуло, выбив из комфортного настоящего. А я торопился вернуться обратно.

Волька стал мне лучшим другом в девятом классе. Мы начали тесно общаться, когда подготавливали сценки для школьного КВН. Волька отлично рисовал, а я готовил фокус, который открывал программу школьного выпускного. Мне нужно было нарисовать ширму — что-нибудь таинственное, с яркой надписью и призраками. После школы я догнал Вольку по дороге к остановке и спросил, сможет ли он мне помочь.

— Что взамен? — спросил Волька, лениво жуя зубочистку.

До этого момента мы были знакомы поверхностно, потому что учились в разных классах. Знали, разве что, по прозвищам. Солнечный мальчик и правда выглядел солнечно — золотистые кудри ложились на плечи и закрывали лоб. Прозвище казалось насмешкой — уже тогда он был далеко не красавцем. Волька постоянно потел, его лоб был усеян крупными гнойными прыщами, а жировая складка под подбородком больше всего походила на рыхлую старую губку.

Я заранее придумал ответ. Мне было что предложить.

— Держи, — протянул Вольке маленькую баночку, в каких обычно продавали детское питание. — Это отличный крем. Натри лоб на ночь, завтра с утра посмотри в зеркало. Гарантирую, что ты прилетишь ко мне на первой же перемене.

Он прилетел еще раньше — до первого урока! Лоб у него блестел от пота, но прыщи заметно поредели. Волька схватил меня под локоть, потащил на лестничный пролет, где, зажав у батареи, взволнованно затараторил:

— Ты, это самое, что сделал? Как это вообще? Круто же! За одну ночь, блин! Это ж один мазок. А там крема твоего еще недели на две, да?

— Все забирай, — сказал я. — Только ширму мне нарисуй, пожалуйста. У меня в этом деле руки из одного места растут.

— Я тебе сто ширм за такие дела нарисую! — Волька тряс белыми с желтым отливом кудрями, не в силах подобрать нужные слова. — Если ты мне еще тюбиков дашь, я даже, это самое, фокус за тебя покажу, во!

Конечно, я не дал бы ему показать за меня фокус на выпускном.

Потом я подарил Вольке еще три тюбика. Крем назывался «Молодость», и он был одним из четырех волшебных кремов, которые я умел готовить.

Первый крем я сделал самостоятельно, наткнувшись на статью в мамином журнале. Хорошо помню женское лицо крупным планом. Вместо глаз лежали дольки огурцов. Я долго всматривался в эти дольки, пытаясь понять, лежит ли женщина с закрытыми глазами или смотрит на меня сквозь зеленоватую мякоть.

Мама была помешана на кремах. Она отчаянно хотела вернуть ускользающую молодость. Я был поздним ребенком, мама родила меня в тридцать шесть, потом развелась с отцом, и в пятьдесят один год все еще находилась в так называемом активном поиске. Поэтому огуречные дольки на ее глазах были явлением обычным.

В общем, я взял журнал и занялся приготовлением крема, когда мамы не было дома.

Рецепт прост: миндальное масло, зеленый чай, экстракт ромашки, эфирное масло и стеариновая кислота. Из всего этого я не нашел только кислоты. И вот тут случилось волшебство. То есть то, что я называю волшебством. На самом деле это было озарение. Интуиция. Предчувствие, если хотите. Я взял две свечки и растопил их в ковшике. Влил в получившуюся массу жиры и добавил еще кое-что — интуитивно и совершенно бесконтрольно. Моими руками будто кто-то управлял. Нужные мысли выскакивали из головы. Я чувствовал себя марионеткой в руках опытного кукловода.

Варка в двух сосудах, смешивание, охлаждение. Когда пластиковый контейнер с кремом оказался в холодильнике, я рухнул на диван и провалялся так до самого вечера. Силы покинули меня, вдохновение прошло, невидимый кукловод перерезал ниточки и удалился. В голове царила форменная каша. Но я точно знал, что сделал именно такой крем, какой хотел. То есть, лучший в своем роде. Волшебный.

Когда домой пришла мама, я показал крем ей. Попросил, чтобы она втерла немного в морщинки вокруг глаз.

Мама сказала, что крем пахнет так, будто его можно есть. Она втирала крем в ванной, а я стоял в коридоре и ждал, когда же мама выйдет и начнет меня хвалить. Вместо этого мама выскочила из ванной, схватила меня за плечи и принялась трясти. Я заметил, что морщин вокруг глаз у нее больше не было. Кожа казалась молодой и здоровой.

— Ты где это взял?! — кричала мама. — Ты откуда такое притащил? Что это? Как это получилось, я тебя спрашиваю?

Она отшвырнула меня, заскочила в ванную и плотно закрыла дверь. А я вжался в угол между входной дверью и стеной и неожиданно заплакал. Мне стало страшно. Показалось, что это крем превратил маму в злое непонятное существо.

Мама вышла — крем лежал на ее лице густым жирным слоем — и сказала спокойнее:

— Мне надо знать, где ты раздобыл это! Если крем так на всех работает, то это же… понимаешь… это просто удивительно!

Конечно, я соврал. Выдумал какую-то девочку в школе, которая раздавала крема на перемене. Из какого класса не помню. Возраст тоже непонятен. Если увижу ее, то обязательно позвоню маме. Мне резко расхотелось делать крем еще раз. Все это время я видел в маминых глазах огоньки безумия. А сам ужасно испугался.

Стоит ли говорить, что мама ходила с безумным взглядом еще почти неделю. Каждый раз, возвращаясь с работы, она втирала в лицо и ладони крем, а затем часами стояла перед зеркалом, наслаждаясь помолодевшим лет на десять отражением. Остатки крема она втерла во все тело и ходила по квартире обнаженной, не обращая на меня внимания. Я, стыдливо краснея, бросал взгляды на ее подтянутую попку, острые красивые груди, плоский живот… но парадоксальным образом гордился проделанной работой. Я отдавал отчет в том, что могу сделать такой крем, когда захочу. И ничто меня не остановит.

После того, как я дал первый тюбик Вольке в обмен на рисунок, он прозвал меня Фокусником. Только Волька знал, что дело было не в сценке на открытии выпускного, а в стремительно исчезающих прыщах на его лице.

Волька нарисовал мне замечательную ширму. С нее на зрителей таращились призраки, будто бы вылезающие из голубоватого тумана. Издалека казалось, что призраки ищут глазами конкретного человека, и что, как только найдут, выберутся за пределы ткани, сцапают и утащат его в свой мир. Это было действительно страшно, хотя и не имело к сути фокуса никого отношения.

Летом, с наступлением каникул, Волька выпросил у меня эту ширму и продал ее кому-то за небольшие деньги. На них мы купили пива, сигарет и шоколадок.

— Я могу продавать твой крем, — сказал тогда Волька. — Заработаем, а? Красиво жить не запретишь!

— Если бы все было так просто. Это же вдохновение. — Я вкратце рассказал ему о том, какие эмоции испытываю при приготовлении крема.

— У меня то же самое, брат! — Воскликнул Волька, впиваясь пятерней в копну волос. — Не поверишь! Когда рисую. Не всегда, но случается. Особенно когда этих твоих призраков рисовал! Такое ощущение, что моими руками кто-то управляет. Именно поэтому призраки и вышли такими живыми. Мне иногда казалось, это самое, что они реально выберутся наружу. За нами.

Мне стало не по себе. Мой-то крем был волшебный. То есть, он и правду обладал какими-то необыкновенными свойствами. А если допустить, что Волькины рисунки тоже несли некое волшебство, то, стало быть, его призраки и правда могли выбраться?

— Надеюсь, ты продал ширму достойным людям.

Волька усмехнулся, глотнул холодного пива (что на жаре было особенно к месту). Сказал:

— Может быть, они и правда того достойны.

Я вернулся в номер, не переставая думать о прошлом. Окунулся в прохладу, нагоняемую кондиционером, осмотрел огромный дорогой номер. На кровати, поверх золотистого одеяла, лежала Марго. Она была обнажена. Притворялась, будто дремлет. Ее любимая игра: ждать, пока я подойду сзади и положу руки ей на талию. Тогда она, быть может, проснется. Или шепнет одними губами: «Возьми меня так!»

И мне приходилось ее брать.

Сейчас же, разглядывая старое морщинистое тело с вздувшимися черными венами на ногах и с желтой кожей, седые редкие волосы (парик валялся тут же, на пороге), потрескавшиеся пятки, складки кожи по бокам и на ягодицах, я подумал, что именно такой видел маму в последний раз.

Она умерла четыре года назад, но я в мельчайших деталях запомнил последние минуты ее жизни.

А еще вспомнил, как она трясла меня, сразу после выпускного — так сильно, что что-то болезненно хрустнуло в шее — пытаясь выпытать, у кого я взял этот проклятый крем. Морщинки вернулись на ее лицо, кожа на руках обвисла, а мешки под глазами сделались темно-сливового цвета. Мама кричала:

— Ты же знаешь! Ты все прекрасно знаешь! Просто ты меня ненавидишь, да? Потому что мы развелись! Потому что мы…

Я правда ее ненавидел. Из-за папы, который был хорошим человеком, но слишком слабохарактерным.

После того случая мы с ней прожили одиннадцать долгих лет. Я был рядом, когда мама состарилась окончательно, превратилась в ходячий желтушный скелет. Ее вставная челюсть постоянно выпадала. Время от времени я натирал маму кремом. Всю ее дряблую кожу. Это был второй волшебный крем. Он разглаживал морщины и заживлял мелкие раны. Мне было интересно, как долго мама сможет прожить в оболочке из нестареющей кожи. Внутри нее все сгниет, а кожа останется упругой и эластичной. Я, конечно, не смог добиться такого эффекта, чтобы мама помолодела на двадцать или тридцать лет. Но мне удалось сделать так, чтобы на последних фотографиях в семьдесят два года она смотрелась примерно также, как и в пятьдесят.

Мама замечала изменения, но уже была не в силах взять меня за плечи и вытрясти секрет омоложения. Ей оставалось только ворчать что-то о бывшем муже, нерадивом сыне и о том, что в этом мире ее больше никто не любит.

И вот я смотрел на Маргариту и мне казалось, что она сейчас тоже повернется и скажет что-нибудь в таком же духе. Например, какой у нее плохой сын. У нее правда где-то был сын. Главный управляющий крупной нефтяной компании. Маргарита нечасто о нем вспоминала, но его лицо попадалось мне на обложках журналов вроде Forbes.

Я присел на край кровати и положил ладонь на морщинистую, обвислую ягодицу. Ощущения, будто под рукой желе из холодильника.

Марго шевельнулась. Я не сводил глаз со складок кожи на спине, в которых скопились капельки пота.

— Возьми меня так, — прошептала Маргарита хрипловатым, треснувшим голосом.

Мне пришлось ее взять. Быстро, бестолково и яростно. Наверное, Маргарита решила, что это такой вид сексуальной игры. На самом деле мне просто было противно.

2

На каникулах между девятым и десятым классами мы с Волькой остались в городе.

Мы могли целыми днями гулять по полупустым улицам, загорать у фонтанов на центральной площади, валяться на газонах в парках. Одним словом, бездельничали, как могли.

Как-то раз мы забрались в подвал многоэтажного дома и бродили среди переплетений гигантских труб, которые дышали едкими влажными испарениями. Под ногами клубился дым. Мигали красным редкие лампочки. Будто мы оказались в лабиринте из которого никогда не выберемся.

Волька нашел выступ, подтянулся и забрался на одну из больших теплых труб под самый потолок. Я последовал его примеру. Мы уселись на мягкую стекловату, свесив ноги. Где-то журчала вода. В полумраке легко было представить себе, что где-то здесь бродит, скажем, Минотавр, разыскивающий малолетних любителей приключений.

Волька сказал:

— Мне кажется, что у каждого человека есть такие способности. Ну, знаешь, как у тебя с кремом. То, что человек может делать лучше всего. Вроде дара.

— Как в фильмах? — усмехнулся я.

— Но ты ведь не отрицаешь, что тобой кто-то вроде бы руководит. Как кукловод? Это и есть дар. Я вот чувствовал несколько раз, что так и было. Невидимая сила брала мои руки и рисовала вместо меня. Как будто кто-то присоединил невидимые ниточки к пальцам. Представь!

Волька показал, как он рисует будто бы с нитками на пальцах. Выходило немного страшновато.

— Знаешь, что, — я спрыгнул с трубы. — Пойдем-ка отсюда. Воняет и холодно.

— Испугался, что ли?

— Если бы. На солнце хочу, согреться. Лето на дворе, а мы сидим в этой тухлятине. Тебе чушь в голову потому и лезет, что по подвалам шляешься.

— Кто бы говорил, — заворчал Волька, но с трубы слез и отправился за мной к выходу из подвала.

Уже под ярким июньским солнцем, когда мы оказались на крыльце старого ДК, я уселся на бетонную щербатую ступеньку и сказал:

— Может быть ты и прав. У нас где-то в глубине есть тумблер, который проворачивается в нужном месте и позволяет делать разные уникальные вещи. Дар. Или гениальность. Я не знаю. Освобождает этого невидимого кукловода и дает ему какую-то силу, чтобы нами управлять. Как он работает, я не знаю. Но иногда чувствую, как что-то в груди проворачивается. Без моего ведома.

Волька взял веточку и нарисовал на мокром песке несколько размашистых линий. Чудесным образом они сложились и превратились в узнаваемое лицо.

— Похож? — усмехнулся Волька. — Это директор наш. Дружеский шарж, так сказать. Вот если в него вдохнуть жизнь, провернуть этот твой тумблер, то директор живенько купит портрет за любые деньги. Я к этому и веду. Надо зарабатывать. На велосипед, на хлеб с маслом, на нормальную и светлую жизнь, да? Ты со мной или как?

— А я-то что буду делать?

— Как это что? У директора есть жена. Ей точно нужен хороший крем. Такой, чтобы морщины разглаживал, я не знаю, в нужных местах. Женщина не молодая, красоту бережет, понимаешь?

В этот момент я вспомнил о маме. Она тоже старалась уберечь красоту.

— Наверное идея хорошая. Я подумаю.

— Что тут думать? Действовать надо. Пока лето, заготовим материал. А как начнется школа, тут же и займемся. У нас, брат, в клиентах полгорода ходить будет!

Волька принялся рисовать веткой на песке другие узнаваемые лица. Вскоре у ступенек ДК выстроились цепочкой все преподаватели старших классов, включая завуча и секретаря школы.

— Вот они где, деньжищи-то! — говорил Волька. — Вот на чем можно разбогатеть!

Я думаю, рано или поздно он смог бы меня уговорить. Мы бы, наверное, даже что-нибудь заработали. Хотя по прошествии пятнадцати лет я понимаю, насколько детским и наивным был первый Волькин бизнес-план. Но история пошла другим путем.

Невидимые кукловоды дернули за нужные им ниточки.

Волька пришел рано утром.

Я еще не проснулся, и сквозь сон услышал, как мама говорит кому-то, что в полвосьмого утра нормальные дети никуда гулять не выходят. Потом расслышал встревоженное Волькино: «Ну, пожалуйста! Разбудите его!», поднялся с кровати и выбрался в коридор.

Волька стоял в дверях. Светлые кудри взлохмачены, на щеках пунцовые пятна, а лоб покрыт крупными каплями пота. Одет черт-те во что, будто среди ночи вытащил из шкафа первые попавшиеся вещи и решил, что пойдет.

— Мам, я уже не сплю, — буркнул я. — Пусть заходит.

Мама перевела взгляд с меня на Вольку, потом обратно. Сказала со вздохом:

— Тогда завтрак будет готов через полчаса, — и удалилась на кухню.

Мы прошли в комнату. Я свалился обратно в кровать, обхватив подушку, и сонно поинтересовался, что за срочные дела привели Вольку в такую рань.

— У меня тут проблемы, — сказал Волька. — Похоже, серьезные.

Волька сел на пол, запустил пятерню в волосы, пытаясь их пригладить.

— В общем, понимаешь, я с того нашего разговора решил делом заняться. Ждал вдохновения, ну, чтобы кукловод появился. Пару рисунков накидал, но, чувствую, не то. А потом — раз! — и поперло. Кто-то будто за меня на ватмане набросал черновой рисунок карандашом. Знаешь, что там было? Призраки! Как на твоей ширме. Будто живые и будто наблюдают. Глазищи такие… страшные. Тянут руки с листа, хотят схватить. Мне даже не по себе стало на какое-то время. Но вот я смотрю на рисунок и понимаю, что он очень хороший. Его действительно можно продать!

— Так и в чем проблема? — пробормотал я, усиленно борясь со сном.

Волька с силой сжал прядь волос и дернул их, будто собирался вырвать с корнем. Тут только я заметил темные мешки вокруг его глаз. Белые пятнышки в уголках губ. Потрескавшиеся губы.

— У меня папа пропал, — сказал Волька негромко. — Позавчера ночью, когда я призраков нарисовал. Просто пропал из квартиры, безо всяких следов. Он лег спать вместе с мамой, а утром его уже не было. Мама слышала, как он вставал и ходил на кухню за водой. И все. Одежда на месте, ключи на месте, а папы нет.

— В милицию звонили? — я сел на кровати. Сон слетел мгновенно. — Знакомым, друзьям. Мало ли…

— Мама тоже исчезла, — продолжил Волька. — Мы позавчера не звонили, потому что мама надеялась, что это какая-то идиотская шутка. У папы есть друзья, которые могли его подговорить… В обед она пошла спать, а я рисовал в комнате. Я вообще ничего не слышал, понимаешь? Я, это самое, сидел в тишине и просто рисовал несколько часов. А потом вышел из комнаты и увидел, что комната родителей приоткрыта. Я туда заглянул — а мамы нет!

— Может быть, вышла куда-то?

— Без обуви, одежды и ключей, ага. У нас замок открывается с двух сторон ключами. Так просто не выйти. А все связки лежат на полке у двери. Никто из квартиры не выходил!

Волька шмыгнул носом.

— Это все рисунок, — сказал он. — Уверен на все сто процентов. Призраки на рисунке настоящие. Не знаю как, но я их нарисовал настоящими. Тот самый дар! Только у тебя он хороший, а у меня — плохой! А еще я видел призраков, когда искал маму. Ватман лежал на кухне на полу. Сначала он был свернут в трубочку, я его положил на диван у батареи. Но потом он упал и раскрылся. Я подошел ближе… и знаешь что? Они протягивали ко мне руки! Нарисованные карандашные руки! Прямо из бумаги! Пытались вылезти и схватить меня! Утащить к себе! Они уже утащили маму и папу, а теперь пытались добраться до меня! Я обоссался, блин! Я реально бежал из кухни в свою комнату и ссал! У меня до сих пор трусы мокрые!

Он снова шмыгнул носом.

— Я все время сидел у себя в комнате. Это очень страшно. Мне казалось, что если дверь откроется, то я просто умру от страха. Понимаешь, если они смогли без следа утащить к себе родителей, то меня утащат — и не заметят! Я сидел и думал, что делать. Как справиться. Потом подумал: надо подбежать к входной двери, схватить ключи, открыть замок и броситься прочь из квартиры. Я ночь не спал. Мне казалось, если честно, я не смогу бежать. Но я все же побежал. Как ветер, блин. Открыл дверь комнаты, рванул в коридор и вот там увидел рисунок. Этот проклятый ватман лежал на полу. Его как будто выдуло сквозняком из кухни в коридор.

— И что ты?

— Я прыгнул, — выдохнул Волька. — Мне некогда было тормозить или сворачивать. Только вперед. Не знаю, что я в тот момент думал. Я просто прыгнул. И, знаешь, что произошло? Из ватмана ко мне потянулись призраки. Они хотели меня схватить. Я почувствовал такой холод, какой не чувствовал вообще никогда! Мне по ногам будто провели ледяными лезвиями! Смотри!

Он стащил носки и продемонстрировал ступни. Пятки Волькины действительно оказались в глубоких неровных порезах с темной запекшейся кровью.

— Представляю, что бы они со мной сделали, — мрачно заметил Волька, надевая носки обратно. — Но я вроде как перепрыгнул, схватил ключи и рванул на улицу. Сразу к тебе. Я очень много о тебе думал.

— И что надумал?

Волька взял меня плечи, сказал:

— Нужно, чтобы ты приготовил крем, который уничтожит рисунок и призраков. Одно колдовство уничтожит другое. Это самый верный путь.

Я никогда не славился героизмом. Я даже дрался всего один раз, вынужденно. А тут… По спине пробежал холодок.

— Ты серьезно? Это же нам надо будет идти туда, где…

— Конечно, серьезно. Они забрали моих родителей. И наверняка заберут кого-нибудь еще. Надо их остановить. Ты же Фокусник, брат. Я верю, что ты можешь сделать крем, который растворит ватман с призраками до последнего кусочка.

— Надо будет идти туда, — повторил я, и понял, что голос дрожит. — Идти к призракам, да?

Волька потряс меня за плечи, но совсем не так, как это делала мама. Это была дружеская встряска. Он сказал:

— Мне нужна помощь. Очень нужна.

— Волька, ты понимаешь вообще, что хочешь сделать? Мы можем во что-то ввязаться, из чего вообще никогда не выберемся.

— Прекрасно понимаю, — ответил он. — Но мне кажется, что мы справимся. Ты Фокусник, у тебя есть дар, и он хороший. В смысле, положительный. А добро всегда побеждает зло.

— Ага. Либо о побежденном добре никто и никогда не вспоминает. — Не помню, где я слышал эту фразу, но она мне запомнилась надолго.

Будто в тумане я прошел на кухню, где пахло яичницей и лимоном. Мама суетилась у плиты. Я спросил, когда она пойдет на работу, а мама ответила, что уж точно не оставит голодными двух мальчишек. Тогда я сказал, что мы с Волькой позавтракаем в моей комнате, а сам пошел в спальню к маме и прихватил у нее с ночного столика последний номер женского журнала. Именно в нем я нашел новый рецепт крема.

Когда мама накормила нас и ушла на работу, я создал свой волшебный крем номер три. Рецепт из журнала, плюс некоторые изменения.

Кукловод снова принялся за дело.

Невидимые ниточки крепко перетянули пальцы. Мысли текли, неуправляемые. Внутренний тумблер провернулся, и я ощутил холодную пустоту в животе и в голове. Это был уже не я, а кукла, занимающаяся колдовством. Вуду, или что-нибудь в таком духе.

Кукловод стоял где-то за спиной, пользуясь моим даром, и что-то получал взамен. Ведь ничего не происходит просто так. Золотые монетки сыплются к ногам умелого Фокусника, если фокус сработал как надо.

Когда крем был готов, кукловод ушел. В животе громко заурчало.

Волька спросил:

— Как ты понимаешь, что сделал все правильно?

Я пожал плечами:

— Мне просто приходят в голову мысли. Я заранее знаю, что нужно добавить и в каких пропорциях. Это знания из ниоткуда.

— Как и мои призраки. Из ниоткуда.

Было страшно до чертиков. Неизвестный страх — хуже всего. Уже у подъезда я понял, что не могу заставить себя подняться на крыльцо. Замер, запустив руки в карманы шорт, поглядывал на голубое небо без облаков. В кармане нащупал прохладный флакон и крепко сжал его.

— Обещай, пожалуйста, — сказал я, — что если все пройдет, как надо, ты больше никогда не будешь рисовать ни призраков, ни кого бы то ни было еще.

— Ага, обещаю, — ответил Волька и, подумав, добавил. — Ты мне тоже самое пообещай. Про крем.

— Без проблем.

Мы вошли в подъезд и поднялись на нужный этаж. Волька долго звенел ключами, пытаясь попасть в замочную скважину. Волькины руки тряслись.

Я же достал флакон и откупорил крышку. Крем был жидкий, по консистенции напоминавший растаявшее мороженое. Я специально сделал его таким, чтобы легко можно было вылить.

Наконец, дверь открылась. Волька спрятался за моей спиной, а я, выставив перед собой флакон, шагнул в коридор. Мне вспомнился эпизод из какого-то фильма ужасов. Я представил себя священником, который пришел изгонять бесов. По сути, этим я сейчас и занимался, только без молитв и святой воды. А еще мне было всего пятнадцать лет.

Серый свет, падающий из дверей комнат, обнажил разбросанную на пороге обувь. Там же валялись бесформенная темная куртка и скомканный шарф. Сразу за первым дверным проемом, неподалеку от двери в кухню на полу лежал лист ватмана.

Мне показалось, что вокруг листа разливалось голубоватое свечение. Я моргнул. Видение исчезло. Слегка загнутые края листа шевелились от сквозняка.

Я сделал первый шаг и оказался внутри квартиры. Почему-то подумал, что Волька сейчас закроет дверь за моей спиной и сбежит. Но я чувствовал Волькино тревожное дыхание. Он был рядом.

Еще один шаг. Переступил через шарф. Дальше. Оказался напротив комнаты, хотел заглянуть, но понял, что не могу оторвать взгляда от листа ватмана, края которого, вроде бы, все отчетливей шевелились. Это был уже не сквозняк. Кто-то намеренно шевелил бумагу. Может быть, изнутри.

Цепкие пальцы впились мне в плечо. Волька шепнул:

— Я вижу их! Я, блин, их вижу!

С того места, где мы стояли, можно было разглядеть неровные карандашные штрихи. Ничего более. Но мне вдруг тоже показалось, что я встретился взглядом… с нарисованными глазами. Темными, заштрихованными… И за изгибами и линиями вдруг появилось нечто большее. Нечто живое.

Нарисованные глаза, быть может, уже давно меня приметили и только и ждали момента, когда я подойду ближе. Разглядывали.

Ноги сделались ватными. Колкий страх щелкнул в коленке. Я вздохнул до одури сильно, так, что потемнело в глазах, плеснул кремом на ватман, а потом швырнул флакон об пол, потому что судорожно затряслись руки. Волька схватил меня за плечо и пронзительно тонко завопил:

— Бежим отсюда! Бежим!

Бумага растворялась, рассыпаясь по линолеуму черным пеплом. Мне снова показалось, что я вижу голубоватое свечение, но стоило моргнуть — и оно исчезло.

Я попятился, не в силах совладать с собственным телом, запнулся обо что-то и едва не упал — Волька подхватил меня подмышки и вытащил прочь из квартиры в серость и прохладу лестничного пролета. Он захлопнул дверь, провернул ключ, мы бросились вниз по лестнице, вон из дома, скорее, скорее на улицу, из подъезда, через двор, мимо детской площадки, к серой трехэтажной школе, где у пристройки бассейна всегда собирались в укрытии старшеклассники и курили. Только там остановились, тяжело переводя дух.

— Ты видел? Видел? — округлив глаза, выдохнул Волька. — Руки потянул! Едва не схватил!

Я честно признался, что не видел ничего. Мне только казалось, что взгляд нарисованных глаз буравит спину до сих пор. И еще сердце колотилось в груди.

Мы рухнули в траву и лежали минут, наверное, двадцать. Волька тяжело дышал, то и дело шмыгал носом и растирал виски пальцами. Потом он спросил:

— Ты слышал, как разбивается флакон? Как будто он и не разбился вовсе, а упал внутрь, в рисунок.

Я не знал, что ему ответить. Меня все еще колотило от страха. Бормотал, как заведенный:

— Никогда больше ничего не рисуй! Никогда больше… Ты обещал, слышишь? Ты обещал…

Родителей Вольки так и не нашли.

В тот же вечер я попросил маму вызвать милицию. Мы заранее придумали историю о том, что кто-то вломился в квартиру, когда Волька гулял. Я пришел к нему в гости, мы на кого-то наткнулись в коридоре и в испуге убежали. Как преступник вломился в квартиру, не оставив следов взлома и куда дел Волькиных родителей так и осталось для милиции загадкой.

Волька побывал в своей старой квартире несколько раз — всегда в присутствии взрослых. Позже он утверждал, что видел в коридоре черные ошметки бумаги и следы крема. Осколков не видел. Призраков тоже.

Вольку забрала к себе родная бабушка, квартира которой находилась в двух кварталах ближе к моему дому. Он прожил у нее до окончания школы, а затем почти сразу после выпускного решил уехать в столицу, поступать на архитектора.

Рисовать Волька бросил, как и обещал. Мы ни разу за оставшиеся два года знакомства не затрагивали темы призраков. Ускользали от разговора по обоюдному согласию. Это было табу, старательно запрятанное в глубины памяти. Я тоже перестал варить крема, пока не настал черед напомнить матери о том, как она обошлась с отцом. Тогда пришлось нарушить обещание. Всего один раз. Немым свидетелем выступил кукловод, плотно перетянувший кончики моих пальцев невидимыми нитями и забравший мысли на то время, пока варился крем.

В последний раз мы виделись с Волькой на выпускном в одиннадцатом классе. Вдрызг пьяный Волька пытался поджечь мусорный бак. Мусор не горел, а только дымился. Волька хохотал, ругался, но попыток не оставлял. Нас отогнал от урны дворник. Волька пригрозил ему кулаком и пообещал нарисовать чудовище и подбросить рисунок дворнику под дверь.

— Оно тебя сожрет, слышишь? — орал Волька, пока я тащил его от урны. — Ну, или что-нибудь с тобой сделает! За все, что ты совершил! От него не убежать! Никогда!

На следующее утро Волька улетел в Москву. За пятнадцать лет, прошедших с тех пор, я не получил от него ни единой весточки. Только иногда по ночам мне снился узкий коридор квартиры, где на полу лежал лист ватмана и чьи-то нарисованные глаза искали меня. А, может, разглядывали и запоминали.

3

Я вышел из номера, когда стемнело.

В коридоре вдоль стен зажглись светодиодные нити, озаряющие пространство желтоватым светом. Длинная тень торопилась впереди, будто хотела оторваться и умчаться прочь от номера, из отеля, из Греции, обратно в холодную и тоскливую Москву.

На первом этаже у ресепшена я взял бутылку с минералкой и уселся на диване у дверей.

Мысли в голове крутились неприятные и дерзкие. Я ждал, когда снова увижу Вольку. Чувствовал, что он непременно должен появиться. Так и произошло. Спустя десять минут ожидания, Волька показался из паутины коридоров. Развязный, пьяный, дурно одетый, потный и раскрасневшийся от жары.

Он увидел меня издалека, помахал пятерней. На ногах — носки и тапочки, шорты песочного цвета, майка на лямках оголяет загоревшие плечи и складки вокруг подмышек.

— Привет, это самое, — сказал Волька, тяжело опускаясь на диван. — Не думал, что после утреннего разговора увидимся.

— Волька, ты был прав, — сказал я негромко. — Я, мать его, долбанный альфонс.

— Что? — ухмыльнулся он.

— Альфонс. Трахаю старую тетку, чтобы забрать ее деньги. У Марго собственный бизнес. Сеть ресторанов в Москве и области. Еще два открываются в Питере. На счетах сотни тысяч евро лежат. И все это дело бесхозное. Сына она не признает, в благотворительность не верит, политикой не интересуется. Остается только копить или тратить.

— На тебя?

— На меня в том числе.

— Резкое, знаешь ли, откровение.

Волька повел меня из отеля во внутренний двор, к кафе-ресторану под открытым воздухом. Мы сели за столик в плетенные кресла. Волька заказал пива. В руках его оказалась пачка сигарет и коробок спичек без этикетки.

— Рассказывай подробнее. У нас же секретов нет, — сказал, будто не было утром неловкого диалога и будто не пролегло между нами расстояния в пятнадцать лет.

— А что рассказывать? Я почти десять лет работал официантом. Проклятый неудачник. Дважды не поступил в универ, загремел в армию, отслужил, потом то в котельной, знаешь, то электриком пытался. В итоге пошел в официанты, по знакомству. Ну и тарабанил за копейки на старость. Встретил Марго. Она пришла молодость вспомнить, напиться и покутить. А тут я. Напились вместе, а проснулся у нее в квартире. Там знаешь, какая квартира? Девять комнат, окна на Кремль. Дворец настоящий. Я когда проснулся у нее в кровати, сразу хотел уйти, но потом лежал в полумраке и думал о том, что я ведь никогда в жизни на все это не заработаю. Так и сдохну официантом или дворником. Мне тридцатник, а я без высшего образования, без нормального опыта работы, перспектив никаких…

— И ты решил продолжить? — ухмыльнулся Волька и тряхнул головой, словно вместо блестящей лысины у него там снова вились солнечные кудри.

— Я подумал, что это, пожалуй, лучший способ пожить нормально.

— Гениальный план. И вы поженились, насколько вижу?

— Да, Два года лет назад. Сначала ухаживания, любовь-морковь. Влюбить в себя пожилую женщину чрезвычайно легко. Советую. Ну и закрутилось. Семейная жизнь, все дела. Вот прилетели в Грецию, отметить три года брака. — Я сконфуженно замолчал, обнимая пальцами холодный бокал с пивом.

Волька курил. Ладони его были в краске. Разноцветные яркие пятнышки разлетелись по загоревшей коже. Желтые, синие, зеленые.

— А ты, значит, решил снова рисовать?

— Я и не заканчивал, — ответил Волька. — В универ же поступил на архитектора, два курса проучился и понял, что не мое. Бросил, от армии откосил, бизнесом занялся. Знаешь, каким? Картины продавал. Портреты, на заказ. — Он подмигнул, ухмыльнулся недобро. — Вчера, как тебя увидел, вспомнил все. Ступеньки ДК, квартиру моих родителей, лист ватмана. Знаешь, Фокусник, я давно не ворошил прошлое. Не люблю все это дело вспоминать. Молодые были, дерзкие. А вчера, это самое, вечерком пришел к себе и думал ночью о детстве.

— О призраках, — напомнил я.

— И о них тоже, о родимых. Не знаю, померещились ли или в самом деле были. Но в первую очередь, конечно, о детстве думал. Помнишь, кем мы хотели стать, а? Размышляли о волшебстве, о том, как сможем зарабатывать миллионы. К нашим ногам упадет весь мир, а мы, это самое, взберемся на вершину.

— А обещание помнишь? — спросил я. — Про кукловода? Лучше не рисковать с ним. Он же мозги стирает, волю отбирает. Или как? — От ледяного пива свело скулы. Я попросил у Вольки сигарету и хотя не курил уже много лет, сделал первую затяжку без особых проблем. Горьковатый дым, проскользнувшись в легкие, неожиданно успокоил.

— Прекрасно помню, — ответил Волька. — Пару лет в школе еще держался. Боялся, это самое, что нарисую очередных призраков и не справлюсь с ситуацией. А как в Москву перебрался — сорвался. Рисовал и рисовал, без остановки. Мы с кукловодом вроде как сдружились. Он мне тумблер в душе проворачивает, и я человеком становлюсь. Настоящим.

— Он же управлял…

— Ну и пусть. Ему-то что надо? Ниточки на пальцы набросит, и довольный. Не знаю уж, как он этот дар запускает и что с ним делает, но я чувствую, что все в порядке.

Я поерзал на стуле, собираясь с мыслями:

— Ты уверен, что все в порядке? Как-то… нездорово выглядишь. Тапочки с носками, майка твоя эта.

— Портреты, — перебил Волька. — Дорогие эксклюзивные портреты умерших людей. Выходят как живые. Многим даже кажется, что мертвые с ними разговаривают с помощью моих рисунков. Хотя я стараюсь все отрицать. Это мой бизнес. Помнишь, еще до обещания, я предлагал дело открыть? Решил без тебя, каюсь. В Москве никогда не найти близких людей. Начал сам. Открыл дар. Провернул тумблер.

— И они… эти мертвые… никого не забирают к себе?

Волька неопределенно пожал плечами:

— Может и забирают. Может, кто-то этим пользуется. Не знаю. Мне все равно. Деньги платят, капиталы растут, душа спокойна. Живу здесь девятый год и не жалуюсь, — была в его голосе какая-то легкая, едва уловимая тоска.

— Живешь здесь?

— Это мой отель, — зевнул Волька. — И еще пять по побережью, тоже мои. Вкладываю заработки, так сказать. Сейчас вот закончу портрет одного умершего шейха и отправлюсь в Россию на недельку, отдохнуть, к дальним родственникам. Сибирь, это самое, дикая природа, охота и рыбалка. Красота!

Мне никак не удавалось собраться с мыслями. Что-то в глубине души трепетало и сжималось, дергалось и разжималось.

— Значит, все отлично, — выдавил я. — Рад за тебя. Ты, это, извини, что я тут с ненужными откровениями. Мы же вроде друзья, все дела. Подумалось, что можно с тобой нормально поговорить. Вспомнить старое. Обдумать новое. Пьяные мысли, кому они нужны, кроме старых друзей?

— Без проблем, дружище, — Волька улыбнулся. — Время не властно над дружбой, знаешь? Эти пятнадцать лет можно взять — и стереть! Как будто мы подростки в десятом классе, сидим на трубах в подвале, пьем пиво и курим «Приму», а? Твои секреты — мои секреты! Ты меня один раз спас, я тебя тоже когда-нибудь спасу!

Наверное, я именно этого и ждал. Его слов.

Взял его за ладонь. Когда наши взгляды встретились, сказал:

— Волька, друг, мне надо чтобы ты спас меня прямо сейчас. В эту самую минуту. Дело в том, что я убил Марго. Это долбанную старую сумасшедшую.

Рецепт четвертого волшебного крема мне приснился.

Это случилось через год после того, как мы c Марго стали жить вместе. Мозг иногда подбрасывает идеи на счет того, как выбраться из самой безнадежной ситуации. А ситуация выглядела чудовищной.

Я рассчитывал, что проведу с Марго несколько месяцев, выужу из нее максимум денег и исчезну — ищи-свищи. На деле же выяснилось вот что: старуха была форменной параноидальной стервой.

Она контролировала все свои расходы до копейки. Сохраняла чеки и выписки, вела в нескольких программах учет. Все вокруг называли ее не иначе, как тетушка Скрудж. Я не получал на руки ни рубля. Покупками Марго занималась самостоятельно. Я удобно влился в её табель о расходах наравне с несколькими собаками и прислугой. Разве что должен был ее трахать вместо того, чтобы готовить ужин или стирать белье.

После свадьбы ситуация не изменилась. За исключением одного пункта. Марго не стала настаивать на брачном контракте. Однажды, когда мы лежали в кровати и я бездумно перебирал ее редкие тонкие волосы, думая о том, как хорошо было бы намотать их на кулак и резко рвануть, Марго обронила шутку о том, что с моим появлением отпала проблема с родственниками.

— Ни один маленький крысеныш их моей семьи не получит ничего, — сказала она, мечтательно. — Как бы им этого ни хотелось, я наняла самых лучших юристов, которые будут на твоей стороне. Как только я умру, они разорвут в клочья любого, кто приблизится к тебе и к моим деньгам. Отличный способ мести, не находишь?

Я не знал, что произошло у Марго с ее семьей, но подобная ситуация меня устраивала.

Осталось только дождаться, когда Маргарита умрет.

Мне не нравилось жить с ней. Я не выносил вида ее обнаженного тела. Меня раздражали ее запах, форма носа, вставные зубы. Мне было невыносимо тошно целовать эти пересохшие и потрескавшиеся губы, дотрагиваться до холодной кожи, водить пальцами по сморщенным соскам обвисшей груди. Я подсел на «Виагру» не хуже наркомана и научился мечтать о красивых молоденьких фотомоделях каждый раз, когда мы занимались сексом. А Марго, мать ее, любила заниматься сексом. И она не собиралась умирать.

— Я сварил крем. Впервые с того момента, как умерла мама. Мне казалось, что я больше никогда не смогу этого сделать. Мне не хотелось, ну, знаешь, будить кукловода и проворачивать тумблер. Я всегда этого боялся.

Мы с Волькой стояли в номере отеля и разглядывали то, что осталось от Марго. Я тихо, сбивчиво тараторил, ощущая, как дрожат пальцы, а воздух обжигает легкие.

— Помнишь, ты говорил, что у тебя плохой дар, а у меня хороший?.. Ничего подобного. Дар не бывает плохим или хорошим. Все зависит от того, справишься ты с кукловодом или нет. Кто за какие ниточки будет отвечать. Я не справился и нарушил обещание. Получал огромное удовольствие, когда варил для мамы омолаживающий крем. Кукловод меня одолел. Поэтому я решил, что больше никогда не возьмусь за варку крема. Не позволю внутренним демонам вырваться наружу…

Когда я замолчал, переводя дух, Волька шагнул в сторону кровати. Изо рта у него торчала сигарета, и сладковатый дым табака смешивался с запахом гниющей плоти.

— Что ты с ней сделал? — спросил Волька. В голосе его скользило легкое любопытство. Или недоумение.

Я пожал плечами:

— Намазал кремом. От него кожа сжимается… не знаю… скукоживается, что ли. Смешно звучит. Знаешь, как если резко сдуть воздушный шарик. Она час назад выпила снотворного, чтобы нормально выспаться. Это у нее что-то вроде традиции после секса. Так вот я намазал Марго кремом и стоял здесь, наблюдал, как ее кожа начинает сжиматься, как она рвется, лопается, отслаивается… но я, блин, не знал, что будет столько крови! И потом еще Марго проснулась. Ненадолго. Она пыталась закричать, но не смогла открыть рта. У нее лицо напоминало натянутую маску не по размеру. Правда, кожа на лице тоже скоро лопнула. Ну и вот…

Только сейчас я подумал, что стою перед Волькой, как провинившийся школьник перед мамой, и ожидаю, втянув голову в плечи, что он начнет меня отчитывать. А я буду оправдываться — о, да! — мне надо будет придумать аргументы.

Она была слишком стара!

Из ее рта пахло гнилью!

Эта старая стерва не давал мне ни рубля!

Я хочу чувствовать себя мужчиной, в конце концов!

Это все кукловод! Он ждал, ждал много лет, чтобы провернуть тумблер!

Ты должен понимать, ведь тумблер в твоей душе уже давно с сорванной пружиной!

Всегда можно найти аргументы, не правда ли?

И вот я стоял перед Волькой, беспомощный и открытый, не понимал, почему он до сих пор не бросился вызывать полицию, не назвал меня сумасшедшим. Он просто водил безучастным взглядом по ошметкам крови, кровавым подтекам, кускам плоти, и время от времени пускал сизый дым носом. Спустя пару минут Волька сказал:

— Надо будет тут все подчистить.

— Я не знаю, что на меня нашло. Сорвался, наверное… Что?

— Убрать надо будет, говорю. Тело я беру на себя, остальным займутся местные дамочки из персонала. Тебе надо будет часа два посидеть возле бассейна. Потом вернешься в номер, прозвонишь по телефонам своей ненаглядной и, это самое, заявишь в местную полицию о пропаже.

— И ее найдут? — спросил я, чувствуя зарождающийся внутри головы странный, медный гул.

— Нет. Нечего будет искать. Пойдем.

Мы спустились на нулевой этаж, к парковке. Волька вел меня за руку, гулко шлепая по бетонному полу резиновыми тапками. Мы обогнули будку с охраной, оказались в узком проходе между бетонных плит с низким потолком. Вокруг кутались тени, света было мало. Казалось, что мы погружаемся в темноту с каждым шагом. Затем я увидел дверь без опознавательных знаков. Волька открыл ее ключом и жестом пригласил меня войти первым.

В свете редких желтых ламп я различил небольшое помещение, напоминающее гараж. На стенах — полки. Множество полок до потолка, с вертикальными металлическими перегородками. Все полки забиты свернутыми листами бумаги.

— Что это? — спросил я, понимая, что вопрос глупый и, в общем-то, бесполезный. Несложно было догадаться.

— Это, брат, кукловоды, с которыми я смог договориться, — сказал Волька. Его рука тяжело легла мне на плечо. — В каждом моем отеле есть такая комнатка. Я рисую постоянно. По два-три рисунка в день. Не считая заказов. Только так мне удается справляться с этим проклятым даром. Не буду рисовать — из листов вылезут призраки, демоны, черти, вампиры, кракены и сожрут меня к чертовой матери с потрохами. Как когда-то давно они сделали это с моими родителями. Для моих заказчиков это всего лишь бизнес, для меня — плата за жизнь.

Я не в силах был вымолвить ни слова.

— Нарушил обещание, не скрою. Надо было жить серой, мелкой жизнью, изнывая от желания постоянно рисовать, но сдерживаться. Тогда бы мне не за что было себя винить. Признайся, ты ведь тоже хотел сварить крем. Хотя бы еще разок, да? Это как с онанизмом. Всегда хочется сделать в последний раз. Пока нет постоянной девушки, или когда в постели семидесятилетняя старуха. Разве ты закончишь когда-нибудь? Нет.

Голос его дрожал от волнения. Дрожь передалась и мне. Я невольно мотнул головой. Шепнул:

— Ты прав. Абсолютно прав. Я и сейчас хочу сварить кое-что. По рецепту номер пять. Просто так. Для себя.

Мне стало невыносимо завидно. Я видел перед собой человека, который справился с демонами. Серая и мелкая жизнь — это про меня, а не про Вольку. Он был на коне. А я превратился в тень.

— Выбирай, — сказал Волька, — на любой вкус. Каждый из тех, кто изображен на картинах, готов избавить тебя от драгоценной, но, увы, мертвой жены. Без следа. А затем я заберу лист обратно, сверну его в трубку, положу на полку, и ни одна живая душа не узнает, что произошло. Считай, что я сдержал обещание и расплатился за то, что ты сделал для меня в детстве. Идет?

Что я мог ему ответить?

Конечно.

Идет.

Волька оставил меня в баре у бассейна, а сам ушел с листом ватмана подмышкой ко мне в номер.

Я заказал пива и, развалившись в кресле, наблюдал как аниматоры развлекают детей. Солнце давно зашло за горизонт, кругом горели фонари, атмосфера призывала расслабиться, забыть о проблемах, ни о чем больше не думать. Но я продолжал размышлять о нашем с Волькой детстве. О том, какими мы были и какими стали. Я — альфонс, убивший богатую жену ради ее денег. Он — миллионер, владелец отелей в Европе, вынужденный каждый день рисовать картины против своей воли. Я завидовал, а он мучился. Но хотел бы я оказаться на его месте? Несомненно. В этом и есть главный парадокс жизни. Каждый из нас завидует кому-то по мелочам, но живет своей жизнью и в своих шаблонах. Добровольно. Я — Фокусник. Он — Солнечный Мальчик.

Волька пришел минут через двадцать. Разложил на столе телефоны, сигареты и коробки спичек без этикеток. Мы не разговаривали, а просто смотрели на аниматоров. Потом Волька сказал:

— Когда получишь по завещанию все эти старухины миллионы, будь добр, перечисли мне десять процентов за работу. Я сброшу реквизиты.

— Мне показалось, ты делаешь это ради дружбы.

Волька ухмыльнулся, постучал себя согнутым указательным пальцем по лысине.

— Ты форменный идиот, — сказал он, — если в таком возрасте все еще веришь в сказки.

Мы посидели в молчании еще какое-то время. Я допил пиво и спросил, можно ли возвращаться в номер. Впереди меня ждало несколько сложных дней.

Волька протянул мне руку. Рукопожатие вышло крепким.

— Комар носа не подточит.

— Пообещай, что мы больше никогда не увидимся, — сказал я на прощание.

— Непременно, — ответил Волька.

Я прошел мимо бассейна, к стеклянным дверям отеля, и все это время казалось, что Волька смотрит мне в спину. Только это был молодой Волька, с белыми кудрями, с прыщавым лбом, тот самый, который не разлюбил рисовать чудовищ.

♀ Нелюбовь

Кто задремлет на холме

С веточкой тимьяна —

Будет всюду видеть смерть

И погибнет рано.

Кто увидит хоровод

Фейри ночью лунной —

Будет проклят через год,

Прослывет безумным…

Фэлан прикрывает глаза, вслушиваясь в летнюю ночь. Ветер стекает с холма, как шелк с женского плеча — мало, медленно, поторопить хочется, а нельзя.

Душно.

Душно, хотя пахнет дубовой листвой, и травами лесными, и сыроватой землей, и стынью от костей земных, и пьяными цветами из-под Холма.

— Сколько лет прошло, а на Белтайн поют все те же песни…

— Они тебе надоели? — Сирше смеется, а ее пальцы, прохладные и сухие, легонько скользят по его лбу и седым вискам — гладят, ласкают, прогоняют усталость.

— Нет.

Фэлан даже не лжет, просто недоговаривает. Да и что тут сказать — мне больно от этих песен? Я сожалею о том, что было? Хочу вернуться назад и все исправить?

Сирше может сшить для него рубашку из лунного света, звезду с неба достать и играть ею, как монетой, за одну ночь облететь весь остров от моря до моря… Но обмануть смерть или время — слишком даже для нее.

1

Кто задремлет на холме

С веточкой тимьяна…

А началось все с бахвальства, с глупости.

«Никто не сможет вернуться, если заснет на холме и увидит фейри, — Дара лукаво улыбается, зеленоглазая и рыжая. Дразнит. Ведьма, дочь ведьмы, они все такие. — Но говорят, что там растут самые красивые цветы. Хочу их».

Говорит она, вроде ни к кому не обращаясь, а смотрят почему-то на него, на Фэлана-колдуна. Любопытные глаза, жадные до чудес — ну как, сможешь бросить вызов красавице? Или опять она уйдет, насмехаясь — все-то вы мальчишки еще, трусы, болтуны…

«А что мне будет, если я тебе принесу этих цветов?»

Дара опускает рыжие ресницы — плутовка, ведьма… девчонка влюбленная и гордая.

«Всё, что захочешь. Только вернись, если сможешь».

Фэлан упрямо хмурится и встает на ноги, отряхивая штаны от прилипших травинок и лесного сора.

«Вернусь. А ты смотри, сдержи тогда слово».

Ни отцу, ни деду, ни братьям Фэлан ничего не говорит. Сам плетет амулеты, сам вышивает обережные узоры по подолу рубахи — он умеет, он колдун, как бы там Дара не смеялась. Фэлан знает много, но прежде ему никогда не приходилось колдовать одному; этим вечером он испытает свое искусство в деле.

Если Фэлан вернется победителем, никто и никогда не узнает, как ему было страшно.

Увидеть фейри легко — достаточно уснуть в правильном месте и подложить под щеку веточку тимьяна; а вот сбежать от них невредимым сложнее.

Когда Фэлан идет вдоль реки к проклятому холму, то мир вокруг кажется ярким и невыносимо прекрасным. Очень хочется жить; ноги как свинцом налитые, непослушные, а дыхание тяжелое.

Назад дороги нет. Отступать нельзя — Дара засмеет, ославит на всю деревню.

…Вечернее небо — высокое, прозрачное, нежное. Оно как поток изменчивого пламени; с запада на восток перетекают цвета — золотой, рыжий, алый, лиловый, лавандово-голубой, синий, иссиня-черный… Тает на языке весенняя прохлада, оглаживает лицо сырой ветер с озера, мнутся и соком истекают под рукою ломкие стебельки цветов — запах горьковатый, свежий, льдистый. Холм дрожит, будто там, под землей, размеренно бьется чье-то огромное сердце.

Фэлан закрывает глаза и слышит смех, пока еще далекий и похожий на шепот листьев. Фейри появляются позже, когда сон начинает смешиваться с явью; они возникают из тумана, облаченные в разноцветные одежды. Арфа, и флейта, и колокольчики из серебра вторят гортанным и высоким голосам. Древняя речь завораживает — и пугает своей чуждостью. Фэлан боится не то что пошевелиться — вздохнуть лишний раз. На этом языке, чьи звуки исполнены таинственного могущества, он составляет заклинания — а фейри на нем говорят, шутят, поют…

А потом Фэлан слышит:

«Эйлахан, смотри, какой хорошенький мальчик! Можно, я…?»

«Иди, — смеется кто-то. Кажется, мужчина; впрочем, этих фейри по голосам не разберешь. — Только возвращайся скорее. Без тебя скучно, Сирше».

Сирше.

Фэлан еще не видит ее, но имя дразнит язык, будто яблочная кислинка. Губы пересыхают, хочется пить.

Сирше, Сирше…

«Эй, — она склоняется над ним, дивное видение в шелке цвета заката. Волосы ее белы как снег, а губы серебряные. — Откуда ты здесь?»

Фэлан не может лгать.

«Пришел… на спор. Обещал нарвать цветов для…»

Фейри касается холодной рукою его лица.

«Она красивая?»

«Очень!» — с жаром восклицает Фэлан и, забывшись, вскакивает. Он заливается румянцем, и фейри смеется — высокая, тонкая, гибкая, древняя, знающая всё и даже больше.

«Сколько тебе лет?»

«Тринадцать», — он упрямо вздергивает подбородок. Взрослый мужчина, колдун, смельчак.

«Хоро-о-ошенький… — тянет фейри. Глаза у нее медовые, томные. — Приходи сюда через два года. Я подожду».

«Я не…»

«Придешь, — улыбается и водит пальцем по его губам. Губы немеют, и язык тоже, как на сильном морозе, но Фэлан будто горит. — А пока возьми это».

Фейри дует ему в лицо, Фэлан жмурится — и просыпается.

На голове у него венок из колокольчиков, а в руках — охапка цветов; разных — всех, что растут в округе, и тех, что не растут, тоже.

Домой Фэлан возвращается шатаясь, как пьяный. У отца в волосах появилась злая седина, руки дрожат — Дара набралась смелости и рассказала, куда отправила его сына. Это было двенадцать дней назад, сейчас тринадцатый.

Позже Фэлан отдает Даре цветы — при свидетелях, и клянется, что они из садов фейри. Дара больше не опускает лукаво ресницы, она смотрит прямо, и ее глаза обещают Фэлану все, что он осмелится попросить. Но он только смотрит мимо, поверх ее плеча, на запад.

Фэлану кажется, что два года — это целая жизнь.

2

… Будет всюду видеть смерть

И погибнет рано…

Фейри коварны, фейри хитры, фейри лживы. Из всех пороков им не знаком только один — ревность; зато в человеческой крови его хватает с избытком.

Фэлану теперь двадцать три, и нет от Северного моря до самых гор за проливом ни одного человека, который не знал бы его имя. Слава о колдуне из Кладх-Халлан с каждым годом все ширится. Люди рассказывают о нем разное. Будто бы он умеет оборачиваться соколом и горностаем, разговаривает с камнями, заклинает холодное железо и желтое золото, ездит не на простом коне, а на злобном духе речном… А еще говорят, что Фэлану дарит любовь прекраснейшая из фейри — Белая Сирше.

От этих речей Фэлану хочется выть по-волчьи.

Да, он молод, красив и силен, но уже появились на висках первые седые нитки в смоляной гриве волос. Сколько лет ему еще осталось? Двадцать, тридцать? А сколько из них он проведет глубоким стариком, немощным, сварливым и вонючим?

А Сирше так и останется вечно юной и прекрасной до конца времен.

Когда он умрет, она забудет его.

Фэлан сходит с ума от одной мысли об этом. Он в ярости расхаживает по дому, деревянный настил прогибается под тяжелыми шагами, жалобно скрипят доски.

«О чем думала она, когда начинала эту игру? Чем прельстил ее мальчик, уснувший на холме?»

Он много раз спрашивал Сирше, но та всегда только смеялась в ответ. Смеялась — или целовала, и тогда уже не хотелось ни о чем спрашивать, и губы щипало, как в лютый холод, и каждое прикосновение обжигало.

Любит ли его лукавая фейри? Или просто дурачится, согревает свою бесконечную жизнь ярким, горячим, скоротечным пламенем человеческой любви? Одним из многих в бесконечной череде…

Фэлан хочет быть единственным. Поэтому сегодня он идет к Даре.

Рыжая ведьма встречает его приветливо. Она простила ему все — и пренебрежение, и бесконечные жалобы на Сирше, и даже свое одиночество. В зеленых глазах ее давно уже нет ни игривости, ни кокетства — только усталость и безмерная вина за те двенадцать дней, что Фэлан провел под Холмом.

«Чего тебе нужно на этот раз?» — спрашивает Дара кротко. Она и мысли не допускает о том, что Фэлан может прийти к ней просто так, а не за помощью.

«Зелье. Такое, какое может сварить только ведьма». «Какое?»

Когда Фэлан рассказывает, Дара впервые за много-много лет испытывает гнев… нет, не так: она захлебывается гневом. Кричит, стучит ногами и, кажется, плачет. Фэлан терпеливо ждет и прихлебывает из чаши травяной отвар, опустив густые ресницы. Все, что Дара может сказать, он уже много-много раз говорил себе.

«Ты же себя погубишь. И ее. Жалеть будешь, никогда себя не простишь», — шепчет она, когда сил на то, чтобы гневаться, уже не остается.

Но глаза Фэлана говорят о том, что он не отступится, и Дара соглашается. Страшный грех берет на себя — обещанное зелье должно связать сердца человека и фейри, пригубивших его. И тогда один будет счастлив лишь до тех пор, пока жив другой. А когда сердце человеческое остановится, то погибнет и бессмертная фейри.

Дара ненавидит Сирше, но не желает ей такой судьбы. Нет ничего горше, чем быть преданной возлюбленным.

Но Фэлану отказать невозможно.

Он говорит, что любит Сирше, но это не любовь, а что-то страшное, разрушительное, жуткое.

Три полнолуния спустя на деревьях начинают распускаться первые клейкие листочки, пахнущие остро и пряно. Весна все уверенней ступает по северным землям. Постепенно успокаивается и ревность Фэлана — Сирше по-прежнему здесь, с ним. Она тиха и задумчива, чаще прежнего говорит, что любит его.

Теперь в это верится легко, но отступать уже поздно. Зелье смешано с подогретым вином и перелито в кубок. Едва пригубив, Фэлан протягивает его Сирше.

«Что это?» — спрашивает она.

Белые волосы ее собраны в косу, одежды непривычно светлые и закрытые. Острые плечи укутаны вышитым покрывалом.

«Знак нашей любви».

«Разве нашей любви нужны знаки?» — Сирше смеется, и в смехе ее арфа, и флейта, и серебряные колокольчики.

Любит ли она его на самом деле? Или нет? Может, она играет, и все это для нее не всерьез?

Вот бы получить знак, думает Фэлан. Хоть какое-нибудь подтверждение. Тогда бы он тотчас же выплеснул зелье и был бы счастлив.

«Я люблю тебя, — отвечает Фэлан, не отводя взгляда. — Ты будешь со мною всегда? До самой смерти?»

Прежде это означало — до моей смерти. Но с этого вечера все будет иначе. Теперь они по-настоящему станут равны.

Сирше принимает кубок и осушает его в один глоток.

«До самой смерти…»

А потом наклоняется к Фэлану и шепчет на ухо:

«К осени я рожу тебе сына».

Фэлану кажется, что он падает в пропасть.

3

… Кто увидит хоровод

Фейри ночью лунной…

Когда ведьма Дара была молода, она мечтала увидеть Фэлана на коленях — отчаянно влюбленным, страдающим, ищущим у нее утешения. Чтобы волосы цвета воронова крыла разметались в беспорядке по плечам, и шнуровка на рубахе распущена, и в синих глазах — мука смертная. И чтобы пели кругом соловьи, и цвел дикий шиповник, голову кружил сладкий ветер с западных холмов…

Теперь Дара ненавидит себя за эту сбывшуюся мечту. Фэлан здесь, он влюблен и страдает, но чувства его обращены к другой.

«Всеми богами тебя заклинаю, Дара… Верни все обратно! Свари другое зелье, освободи Сирше, я прошу!»

Фэлану тридцать пять, и седины в его волосах уже куда больше, чем смоляной черноты, а лоб изрезали глубокие морщины. Не смазливый мальчишка — могущественный колдун, все еще красивый к тому же. Ишь, как сердце у Дары колотится.

«Не могу. Нет от того зелья лекарства. Ничего не воротишь».

«Прошу тебя, Дара! Все, что пожелаешь, дам тебе!» В глазах у Фэлана столько боли, что у Дары на языке появляется горечь.

Тринадцать лет назад Сирше родила сына. Два года она жила как простой человек — не спускалась под Холм, не танцевала в лунном свете, не каталась по небу в колеснице, запряженной северными ветрами. Фэлан устлал полы в доме теплыми мягкими шкурами, а если случалось жене выйти наружу — готов был ее на руках носить, чтоб не запачкала она ноги в дорожной пыли. Больше, чем Сирше, баловал он, пожалуй, только сына — мальчика, прекрасного, как зимний рассвет, и не похожего на смертного человека.

«Дара, умоляю тебя…»

«Нет. Прости».

Когда он уходит, Дара долго плачет. Она ведь предупреждала, предупреждала, да разве ее кто послушает… Фэлан и не поймет никогда, почему Дара не могла тогда отказать ему. Он, поди, уже и забыл ту клятву.

«А что мне будет, если я тебе принесу этих цветов?» «Всё, что захочешь. Только вернись, если сможешь». Не помнит. Забыл. Все заслонила Сирше — медовые ее очи, белоснежные волосы, сладкий голос и лукавые слова.

«Все несчастья от фейри, — воет отчаянно Дара. — Всё из-за них».

Но утешения почему-то не помогают. Вина ее тяжка; она пригибает Дару к земле и шепчет вкрадчиво:

«Кабы ты не просила невозможного, ничего б не было».

Даре больно, а еще больнее Фэлану; и только Сирше беспечно танцует с сыном в свете луны и беспечно смеется, не зная, что не сможет разделить с этим мальчиком свое бессмертие. Неважно, сколько ей осталось лет, десять или двадцать; однажды время ее закончится.

Через день Дара находит Фэлана у реки и говорит ему:

«Скажи обо всем Сирше. Она фейри, она мудрее нас с тобой. Может, она знает лекарство от того зелья, или обряд, или оберег».

Фэлан вздрагивает. Лицо его искажается.

«Не могу. Она будет ненавидеть меня, а еще… а еще познает страх перед смертью. Хватить и того, что я один буду мучиться им. Нет, Сирше я ничего не расскажу. Пусть она остается счастливой».

«А что же ты?»

«А я буду искать лекарство один. Я успею».

Он говорит твердо, но вовсе не уверен в своих словах. Дара украдкой вздыхает и отводит взгляд.

Фейри приносят одно горе.

4

… Будет проклят через год,

Прослывет безумным…

Все это было очень давно.

А теперь Фэлан сед, как лунь, и время скрючило его, согнуло в дугу. Пальцы стали что высохшие ветки — кривые, непослушные. Глаза видят не так зорко, как в молодости — что в человечьем облике, что в соколином. Единственный и любимый сын странствует в чужедальних землях — учится чародейству у всех, кто готов учить его. Дара уже два года как умерла, и немногие помнят, что та угрюмая крючконосая ведьма была когда-то смешливой рыжей девчонкой с лукавым взглядом.

И только Сирше, прекрасная Сирше по-прежнему рядом с ним.

Высокая, гибкая, тонкая, древняя, знающая всё и даже больше… кроме одного.

Фэлан открывает глаза и смотрит на нее. Белоснежные волосы блестят в лунном свете. У реки деревенские распевают те же песни, что и пятьдесят лет назад, пляшут, жгут костры и прыгают через них. Говорят, что так в огне сгорают печали, горести и проклятия.

Жаль, что ему это не поможет. Он все-таки не сумел найти лекарство, а теперь уже поздно.

И где найти смелость признаться?

А ведь может случиться так, что эта ночь — последняя.

— Сирше, я совершил ужасную…

Она улыбается и касается холодным пальцем его губ, словно запечатывая. Губы тут же немеют, как на морозе.

— Т-ш-ш… Не говори ничего. Я знаю.

Фэлан сначала недоверчиво хмурит брови, но потом глядит в ее глаза и осознает, что она говорит правду.

— Откуда ты… — подхватывается, пытается сесть, но приступ кашля сгибает его пополам.

Сирше гладит Фэлана по волосам, принуждая лечь обратно. Она смеется, как всегда — будто звенят серебряные колокольчики, беспечно и загадочно.

— Ты говоришь во сне, о муж мой. А я никогда не сплю.

Фэлан смотрит на нее снизу вверх и ничего не понимает. Совсем ничего.

— Если ты обо всем знаешь, тогда почему… осталась со мной? Я обрек тебя на смерть.

— Пока не обрек, — улыбается Сирше. У нее глаза цвета мёда и томный взгляд. Она не меняется, сколько бы лет ни прошло — мудрая, вечная. — Ты жив, жива и я. А почему я осталась… Я люблю тебя, Фэлан. Хоро-о-ошенький мальчик…

Вот теперь она точно смеется над ним.

Небо напоминает холодный стеклянный купол, подсвеченный изнутри — ало-золотым на западе, лилово-голубым в зените, а на востоке царит иссиня-черная тьма. Льдистая крошка звезд рассыпана в беспорядке, мерцающая, заманчивая. Холм дрожит, будто там, под ним, бьется заполошно чье-то огромное сердце.

— Сирше, — тихо говорит Фэлан. — Прости меня. Я хотел бы сказать, что жалею о том, что сделал… Но если б все вернулось назад, боюсь, я поступил бы так же. Я не смог бы тебя отпустить. Сирше… — имя тает на языке яблочной льдинкой.

— Спи, — она легонько касается его век. — Никогда не жалей ни о чем. Сожаления превращают любовь в нелюбовь, а жизнь — в пустоту. Ты еще ничего не понимаешь. Мальчишка…

И Фэлан послушно закрывает глаза.

Каждый вдох дается ему все тяжелее. В ушах нарастает звон — то ли искаженный плач флейты, то ли расстроенные струны арфы, то ли серебряные колокольчики бьются друг о друга не в лад. Вспыхивают под опущенными веками золотые звезды.

Вздрагивает земля. Издалека доносится пение на языке древнем и тягучем.

«Эйлахан, я вернулась. Примешь ли ты под холмом еще одного человека?»

Кто задремлет на холме

С веточкой тимьяна —

Будет всюду видеть смерть

И погибнет рано.

Кто увидит хоровод

Фейри ночью лунной —

Будет проклят через год,

Прослывет безумным.

Кто любовь отдаст свою

Духам бессердечным —

Будет, будет заточён

Под Холмом навечно!