За чертой

Александр Можаев, 2022

Новый роман выдающегося современного русского писателя Александра Можаева рассказывает о воюющем Донбассе, о братоубийственном конфликте на Юго-Востоке бывшей Украины. Это рассказ из-за «черты», которая автору знакома не понаслышке. Много автобиографического несёт в себе центральный образ романа – образ Атамана, проводника групп российских добровольцев, идущих тайными тропами в ополчение Донбасса. В обход украинских растяжек и айдаровских засад.

Батюшка Никодим

Познакомил нас всех с отцом Никодимом Носач, когда после долгих лет безбожного запустения тот приехал по-новому освещать и обживать полуразрушенный храм в Нижнем хуторе.

— Мы с ним как-то нашу речушку переходили, он, чтоб не замочиться, и приподнял рясу, а там в яловые сапоги шаровары с лампасами заправлены, — делился с нами Носач. — Наш батюшка! Плоть от плоти — наш.

Особое доверие к Никодиму пришло тогда, когда он, по просьбе Носача, пришёл гнать с его сенокоса кротов. Поначалу, когда батюшка, читая какие-то подобающие к этому случаю молитвы и кропя святою водой, обходил сенокос Носача, мы с Жекой наблюдали за этой церемонией с насмешкой.

— И куда ж они теперь денутся? — смеялись мы.

— Должно быть, к вам побегут… — виновато вздыхал Никодим. — Хотите, и от вас отвадим?

Мы в это действо не очень верили, происходящее воспринимали с усмешкой и оттого просчитались. Сенокос Носача был зелен и чист, наши ж луга были до безобразия изрыты кротами.

Так батюшка Никодим стал прочно входить в нашу жизнь. Он и крестил, и венчал, и отпевал, и казачьи «круги» освящал. К нему бежали за советом по всем житейским вопросам. Там, где Никодим ответить не мог, он умел так повернуть заданный ему вопрос, что вопрошавший сам находил на него ответ.

Я уж не помню, кто первым прокричал моё имя, когда, возвращая былые традиции, выбирали хуторского атамана. Может, это был Кудин, может, Бармалей, может, дядька Мишка, у которого я когда-то был в штурвальных, а может, все разом, но других кандидатов никто не предложил.

— Любо! — ревел зал, когда, раскланиваясь перед всеми, я вышел на сцену.

— Ну-ка, подведите его ко мне! — командует Никодим.

Жека и Кудин берут меня под руки и ведут к Никодиму.

— В Господа нашего Иисуса Христа веруешь? — спрашивает тот.

— Верую, — склонив голову, отвечаю я.

— Расстегните ему рубаху, — приказывает Никодим. — Щас глянем, что ты за христианин. А то, может, хуторяне, не разобравшись, татарина себе в атаманы выбрали.

В губах Никодима шевелится едва заметная улыбка.

— Наш! Наш!.. — не поняв иронии Никодима, кто-то орёт из зала.

— Я его как облупленного ещё безпортошным помню! — угадываю я голос своего двоюродного дядьки Сашки-Героя, который намекает на то, что знает меня с тех давних пор, когда на мне и штанов ещё не было.

Рубаха расстёгнута. На груди тускло мерцает позеленевший с наружной стороны медный крестик.

— Похоже, не ошиблись! — уже широко улыбается Никодим. — Читай присягу!

— На Христовом Животворящем Кресте, на Священном Писании присягаю: «Служить верно, не щадя головы…»

Зачитываю текст Присяги, целую Крест, Евангелие и икону.

— Теперь можете и ногайку вручить! — приняв присягу, разрешает Никодим.

Дядька Сашка-Герой, кряхтя, поднимается с ногайкой на сцену. Не успел я протянуть к нему руку, как он отводит ногайку в сторону.

— Погодь, сначала на себе спробуй, — строго говорит он, словно и забыв о нашем с ним кровном родстве.

— Дай-ка, я стегану! — тянется за плетью Кудин.

— Сопли подбери, стегальщик… — Дядька Сашка-Герой даже не взглянул на Кудина.

«Ну, этот сейчас влупит, — думаю я. — Припомнит все мои бедокурства…»

— Заголи спину, чтоб рубаху не попортить, — словно оправдывая мои догадки, говорит дядька Сашка. — И наклонись, чтоб плеть не соскользнула…

— Герой, ты там не дюже усердствуй! — кричат из зала. — А то до смерти засечёшь, а нам морока — нового избирай…

Дядька Сашка хоть и нагнал страху, разминая своё плечо, шлёпал всё же не очень больно.

— Это чтоб помнил: откуда пришёл и куда уйдёшь! — после третьего хлопка, вручая ногайку, говорил он.

— А скажи, атаман, давно ли ты причащался Святых Таин? — едва закончился Круг, спрашивает меня Никодим.

— Да уж и не помню, когда… — честно признаюсь я.

Батюшка Никодим, призывая к вниманию, поднял руку. Зал стих.

— Завтра у нас в Нижнем хуторе праздничная служба — Рождество Христово. Всем казакам следовать за атаманом на исповедь и причастие, — объявил он, как о деле уже решённом.

Пока собрались, пока добрались до хутора Нижнего, в церкви уже пели «Верую».

— Хорошо хоть к трапезе не опоздали… — допев «Чаю воскресения мертвых», насмешливо шепчет Носач.

Хор пропел псалмы Давида, и Никодим вышел из алтаря принимать исповедь. Чтоб не ошибиться в чём-либо, пропускаем вперёд местных старушек, потом Носача. Наблюдаем, в каком порядке нужно действовать. Носач хитёр, свои грехи он подал в письменном виде, и что там, на тетрадном листке, никому не ведомо.

Первым от нас идёт к Никодиму Кудин. Неуклюже перекрестившись, склоняется над Евангелием. Молчит. Молчит и Никодим, ждёт, когда Кудин вспомнит все свои прегрешения.

— Что ж ты молчишь? — прерывая молчание, первым сдаётся батюшка.

— А чего говорить?

В углу на клиросе старушка монотонно читает молитву к причастию, но это не мешает мне слышать происходящее на исповеди.

— Скажи, что душу тревожит, — подсказывает Никодим.

— Ничего не тревожит, — отвечает Кудин.

— Святой?! А я, грешный, тяну из тебя непотребное…

— Ну, не святой… — наконец близится к покаянному пути Кудин.

— Так что же душу тревожит? — вновь батюшка направляет разговор в нужное русло.

— Ничего не тревожит… — пожимает плечами Кудин.

— Пшеницу с колхоза воровал? А прелюбодеяния?.. — зная слабые места Кудина, подсказывает Никодим.

— Да это разве грех? — искренне удивился Кудин.

— Грех.

— Эх, батюшка, что для тебя грех, для казака — доблесть!

Беседа длится — служба затягивается. Носач уж накрыл в клубе Верхнего хутора столы для праздничной трапезы, а тут никак до причастия не доберёмся. Вот уж народ и роптать начинает, а Кудин никак не сдаётся. Большого труда стоит Никодиму убедить его всё же раскаяться в своих «доблестях». Вот наконец он накрывает Кудина своей епитрахилью, и храм облегчённо выдохнул.

Следующим иду я.

— В чём каешься, атаман? — утирая после тяжёлой беседы с Кудином лоб, спрашивает Никодим.

— Во всех смертных грехах! — чтоб не затягивать исповедь, отвечаю я.

— Неужто убил кого?! — вскидывает голову Никодим.

— Ну, убивать не убивал, а так…

— А говоришь: «во всех смертных»… — слабо улыбается батюшка.

Склонив голову над Святым Писанием, гудит о своих грехах Жека, чем вводит в смущение местных старушек.

После службы Носач поучает его:

— Ты, Жека, на листочек свои грехи записывай. Никодим молча прочтёт — и все дела! А ты трубишь на весь храм, как племенной бугай, о своих похождениях…

— Какой «листочек», Носач! Это мне на каждую службу нужно общую тетрадь заводить и писать мелким почерком…

— А ты лаконично пиши, — научает Носач. — Нечего рассусоливать. Пиши одним словом: «Каюсь в блудном грехе». И ненужно перечислять всех своих ухажёрок, да ещё со всеми подробностями: где, с кем, когда и каким боком…

После Жеки исповедовался Бармалей. Он недавно пришёл с Афгана с орденом Красной Звезды и контузией, отчего слегка заикался.

— И рад бы, да не знаю, в чём и каяться, батюшка, — живу сейчас смирно, скучно, даже похвалиться нечем… — простодушно говорил он.

— Людей убивал?.. — взглянув на орден, тихо спросил Никодим.

— Не знаю… Так, чтобы с глаза на глаз — не приходилось, а там… Пуля далеко летит, не проследишь…

— Вот и облегчи душу… Зачем ей лишний груз?..

— Так и они ж стреляли… — по-детски оправдывается Бармалей.

— Чужими грехами не оправдаешься. В свой час с них тоже спросится. Ты о своей душе думай…

В постные дни отец Никодим всегда находил какой-нибудь веский предлог, чтоб не участвовать в общей трапезе и никого не обидеть своим воздержанием. Если же день был скоромным и тем более праздничным, Никодим был вместе со всеми и никогда ни в чём себе не отказывал.

Едва окончилась служба, Носач подал к храму автобус, все едут на праздничную трапезу. Батюшку Никодима сажают во главе стола, меня и Носача как почётных атаманов по правую и левую руку от него.

Став лицом на восток, батюшка читает молитву «перед вкушением пищи», крестит стол и разрешает всем приступить к обеду.

— Батюшка, а нельзя ли вам стаканчик наполнить вином? — заботливо обращаются к Никодиму окружающие.

— Отчего же нельзя… В сегодняшний праздник можно. Но лучше водочки… — кротко отвечает тот.

Никодим крестит свой стаканчик, тихо шепчет какую-то молитву и аккуратно выпивает свой первый тост «за Рождество Христово». Потом все пьют за батюшку Никодима, за атамана Станично-Луганского юрта, Носача, за меня — атамана Митякинского юрта, снова за Носача — председателя районного Совета, за всех казаков наших, за тех, кто готовил обед, и за всю во Христе братию.

Никодим по-прежнему кротко крестит свой стаканчик и, чтоб никого не обидеть, не пропускает ни единого тоста, но при этом оставаётся трезв и телом, и словом. Он, никого не перебивал, даже если собеседник нёс что-то не то, внимательно выслушивал его, всегда говорил по делу и лишь тогда, когда его хотели услышать. И когда мы едва уж держались на ногах, он, как ни в чём ни бывало, читал благодарственную молитву «после вкушения пищи».

— Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил нас земных Твоих благ… — легко и непринуждённо произносит он нараспев, и поклонившись всем, уходит твёрдой походкой.

— Неупиваемый батюшка, — говорил про него наш народ.

— Что-то в этом деле не так… — едва ворочая языком, сомневался Кудин. — Может, он перед трапезой хлебнёт какой-то микстуры, и тогда его ничем уж не свалишь…

— Ты, Кудин, главного не приметил, — возражает ему Носач. — Батюшка Никодим перед тем, как выпить, обязательно стаканчик свой перекрестит.

— И чего?..

— А того. Ты пьёшь её вместе со всеми чертями, вот они тебя и корёжат. А батюшка нечисть прогонит и пьёт, как водичку.