Камыши

Александр Олексюк, 2020

Перед вами сборник коротких рассказов журналиста из Челябинска Александра Олексюка. Его миниатюры посвящены тем, кого мы обычно не замечаем: кассиру из сетевого магазина, водителю фуникулера, охраннику в офисе «Горводоканала», дворнику, продавцу в электричке – незаметным жителям большого города. «Камыши» – это откровение малых вещей и малых людей. Их будничное, совершенно негероическое, даже, пожалуй, скучное бытие, тем не менее, является настоящим чудом, о котором можно рассказать интересную историю. В сборник вошли 95 рассказов.

То венок, то памятник, то оградочка

Я ехал в машине и слушал по радио, как два ехидных ведущих обсуждали неожиданную тему — «дремучий и мракобесный обычай» отмечать места гибели людей, разбившихся в ДТП, венками, крестам и, памятниками.

«Это же черт-те что такое! Что за кладбищенский колхоз?!», — негодовал один. Он настолько рассердился, что дал петуха, сорвавшись на нестройный фальцет. Так пищат струсившие отличники, отвечая на вопросы гопников во дворе. «Борис Абрамович, всё потому что, Россия — мертвая страна. Здесь нет жизни, одни дохляки. Народ поклоняется трупам и смерти, понимаете? Вон, Ленина до сих пор не вынесли из мавзолея», — отвечал ему второй голос.

В отличие от первого он звучал с благородными, можно сказать, кофейными интонациями. Перед глазами возник образ капитана яхты, которого я однажды видел по телевизору: уже пожилой, с хемингуэйевской бородой, в фуражке с филигранным шнурком под кокардой. В новостях о нем рассказывали в контексте педофильского скандала. «В мире и так много всего плохого, я еду домой, к себе за город, усталый, почему я должен смотреть на венки? Вы думаете, мне это приятно? Неприятно. И никому не приятно. К тому же, мы платим налоги за содержание магистралей не для того, чтобы смотреть на оградки и памятники», — продолжал неистовствовать первый голос, он уже перевел дух и перестал писклявить. «Действительно, пьяница разбился, а я должен на его веночек смотреть? И вот еще, скажите-ка мне пожалуйста, землица, на которой они памятники ставят, кому принадлежит? Они ее оформляют как-то? Платят аренду? На каком основании устанавливают? Кто это проверяет? — бархатно рассуждал второй голос, потом внезапно прервал мысль, словно отвернулся куда-то, и произнес скороговоркой. — А у нас первый звонок в студию, напомним, мы сегодня обсуждаем законопроект, запрещающий самовольную установку мемориальных сооружений на обочинах федеральных трасс. Добрый вечер, вы в эфире… »

Я не стал слушать, что скажет человек в эфире: из-за голосов ведущих заболел затылок, а во рту появился приторный, сладковатый привкус. Показалось, будто меня спустили в тесный погреб и заставили перебирать гнилую картошку.

— Не против, что я выключил? Давайте я другую станцию поставлю. — Сказал я, обращаясь к клиенту, зевающему на пассажирском сидении. В свободное время я подрабатывал в такси и вез уже немолодого мужика в частный сектор.

— «Радио-шансон» включи, 105, 9 фм, кажется, — сипло ответил дядька. Он особо ничем не отличался, разве что носил огромную пыжиковую шапку-формовку, напоминающую каравай, я таких не встречал уже лет 15. У меня самого когда-то имелась формовка, летом я насаживал ее на трехлитровую банку и ставил в сервант.

— Всяко лучше, чем этих мудозвонов слушать, — пробормотал я, настраивая на магнитоле «Радио-шансон».

— И вправду мудозвоны. У меня сын из армии как пришел в 1996-м, так через полгода разбился на мотоцикле, на «Минске», помните такие были, с дефорсированными движками? И ведь в Чечне не убили, а здесь убился. На мокрой дороге, это самое, три километра от дома. Я в том месте, где он «того», памятник тоже поставил и табличку приделал, мол «Разбился на мотоцикле. Вечная память». Лавку еще сладил, столик, по-людски что б все было. Иной раз прихожу туда, сяду, посижу, выпью маленькую, потоскую. Не, на кладбище мы с женой тоже ходим, конечно, но и в этом месте бываем. И вот однажды говорит мне моя — не могу, убери памятник. Дескать, она как с работы едет, так памятник всегда видит и плачет. А я не убрал, пусть смотрит и другие пусть смотрят.

— Это правильно.

— Оно ведь, как бывает. Человек думает, что молодой, фортовый, что впереди — жизнь, а одна секунда и все — «привет» — отец памятник из кусков жести варганит, я ему, кстати, сам памятник сварил, у меня жесть была, крышу стелили, осталась. — Мужик в шапке замолчал, посмотрел в окно, — Ща, как раз проезжать будем, но он с другой стороны, ты не верти головой, а то тоже убьемся.

— А два говнюка, в смысле ведущие на радио, говорят, что им неприятно…

— Неприятно. Умирать тоже неприятно. Люди о смерти не думают, уверены, что они хозяева жизни, развлекаются, пляшут, живут, как эти самые, как пингвины, — у дядьки были особые представления о пингвинах, — а надо помнить, что человек может случайно помереть, вжих — и поминай как звали.

— Прикажет кланяться и долго жить, — зачем-то отметил я. — Ну, раньше так говорили.

Мужик вздохнул и продолжил.

— И вот, значит, едет такой фартовый парень по дороге, а у него перед глазами, куда не погляди: то венок, то памятник, то оградочка, то крестик! Тут, хочешь-не хочешь, а задумаешься, что ты никакой не молодец, а говно.

— Это верно.

— Вот поэтому и нужны все эти кладбищенские прибамбасы на обочинах, чтобы с людей спесь послетала. У теплотрассы останови, я выйду.

Мужик в формовке расплатился и побрел к небольшому частному дому с жестяной крышей. Листы жести блестели на закатном солнце, и я подумал, что, будь жив тот парень, убившийся на мотоцикле, то его дети могли бы скатываться с этой покатой крыши в огромный сугроб у забора.