Пропавшая ватага

Александр Прозоров, 2015

Прошло два года с тех пор, как отряд казаков, отколовшийся от ватаги Ермака, обнаружил мир, где древние колдуны сир-тя зажгли второе, магическое солнце. Благодаря ему на Севере возник оазис, в котором ожили могучие «драконы» – динозавры. Построив Троицкий острог, казаки с атаманом Иваном Егоровым во главе отбивали нападения колдунов, высылая время от времени малые ватаги за золотом. И надо же было такому случиться, что одна из ватаг не вернулась. Никто из казаков не верит, что такие бывалые воины, как сотник Силантий, немец Штраубе, походный атаман Матвей и верная супруга его, хитроглазая колдунья Митаюки-нэ, могли пропасть совсем уж бесследно, поэтому на поиски их снаряжается отряд из лучших казаков…

***

Разработка серийного оформления С. Власова

Иллюстрация на обложке В. Ненова

© Прозоров А., Посняков А., 2015

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2015

Глава I. Весна 1585 г. Троицкий острог

Друзья-враги

Атаман Иван Егоров сын Еремеев, высокий, плечистый и вполне еще молодой, хоть и уже вошедший в солидную мужскую стать — как-никак, под тридцать, — поглядев на спящего в колыбели сынишку, привлек к себе жену, погладил по плечу, уселся на лавку рядом и, покусав губу, негромко молвил:

— Эх, милая моя Настя, чую, грустновато тебе здесь, в остроге дальнем…

— Да что ты, милый!

Супружница вскинулась — совсем еще юная, стройненькая, как девчонка, с распушенными по плечам локонами цвета теплой коры каштана.

— Что ты…

— Нет, не спорь, — мягко возразил Иван. — Уж я-то знаю. Чувствую, вижу. Что у нас тут? Три десятка казаков ныне осталось да дикарки местные. Подружки-то — Олена, Онисья с Авраамкою — тоже, пожалуй, скучают…

— Да некогда нам скучать, милый! — Настя прильнула к мужу, заластилась, словно кошка, взобравшаяся к любимой хозяйке на руки — вот-вот замурлычет. — Работы-то в остроге много.

Атаман вздохнул:

— Работа работой, а хочется иногда и многолюдства, праздника!

— То-то я и смотрю — ты нынче грустен, не я!

Улыбнувшись, юная атаманская женушка приспустила кухлянку, обнажив нежную шею, чуть тронутое загаром плечико. Оглянулась невзначай на сынишку — тот спал, счастливо пуская пузыри — да запустила руку под рубаху мужу.

— Теплый ты какой, милый… горячий…

Губы супругов слились в поцелуе, поначалу легком и быстром, словно дуновение весеннего ветерка, пахнущего мимолетным запахом пряных степных трав, а затем — постепенно — тяжелеющем, наливающемся жаркой сладостью, негой и страстью. Озорно сверкнув глазами, Настя стянула с мужа рубаху, чувствуя, как крепкие мужские руки гладят под нарядной кухлянкою — подарок подружки, Тертятко-нэ — спину, плечи, а вот горячие пальцы, поласкав пупок, дотронулись до груди, сжимая соски…

Застонав, Настя откинулась на ложе, чувствуя, как любимый супруг ловко и быстро освобождает ее от одежды — вот стащил, бросил на лавку кухлянку, узкие оленьи штаны… Прикрыв глаза, дева подалась навстречу, чувствуя, как нахлынувшая вниз живота горячая волна накрывает ее с головою, а душа уносится куда-то высоко-высоко в небо. И не стало вокруг ничего — ни хором, пусть небольших, зато — атаманских! — ни острога, ни блеклого северного неба, озаренного сиянием двух солнц: обычного, весеннего солнышка и яростного светила народа сир-тя, зажженного в незапамятные времена злобной колдовской силой.

Жар колдовского солнца слабо доходил до острога, поставленного казаками на самом краю владения сир-тя, полуострова, прозванного народом ненэй-ненэць — «Я-мал», что на их языке и значило — «край земли». Пылающее светило давало жизнь и благоденствие не только колдунам и их народу, но и множеству злобных и коварных тварей: свирепым зубастым двуногам — ящерам высотой с колокольню, зубастым нуерам, огромным длинношеям, водяным змеям, толщиной с добрую вязанку дров. Да кого только тут не водилось! Колдуны сир-тя умели заставить всех исполнять их волю… всех, кроме явившихся два лета назад казаков. Крепкое воинское умение, пищали и пушки, и паче того — Божье слово и сила животворящего Креста оказались сильнее заговоров сир-тя, многие города колдунов пали, и много золота обрели казаки — затем сюда и явились! За тем и послали еще по осени небольшой отряд в поход по дальним селениям — ближние-то уже давно были разорены, а их золотые идолы пополнили общую казну ватаги. Поселки, правда, все были по большей части мелкие, на крупные и богатые города — имелись у сир-тя и такие — пока не хватало сил. Да и с мелкими-то пришлось повозиться — окруженные гнусными тварями и надежной защитою оберегов, селения колдовского народа представляли собой далеко не легкую добычу, и, если бы не беспечность да самомнение колдунов, вряд ли ватажникам удалось бы добиться того, что они уже сделали, разорив немало земель, награбив немало золота. Впрочем, золота много не бывает — это в ватаге твердо знали все. Отрядец, опять же, послали, как только запаслись по осени мясом шерстистых слонов — товлынгов. А что еще зимой делать-то? На печи лежать? Вот и выкрикнул на кругу уважаемый всеми казак Матвей Серьга — мол, а не пойти ли малой ватажкою в набег лихой дальний? Людишек тамошних, силы еще казацкой не ведавших, примучить, золотишко добыть — худо ли? Знамо дело, не худо. Так и порешили на кругу, ватажку отправили, Матвея атаманом поставив. Окромя самого Серьги еще несколько уважаемых казаков с нею отправились — десятник Силантий Андреев, казак осанистый, справный, да Ганс Штраубе, кондотьер немецкий, давно уже за своего ставший, да сам отец Амвросий — слово Божие северным дикарям нести возмечтавший. Остальные ватажники — все молодежь неженатая, им в поход дальний — любо: племянник Силантия Кудеяр Ручеек, Семенко Волк, кудрявый Евлампий с дружком своим Никодимом да прочие такие ж. Ушли по осени — и с той поры — ни слуху ни духу. Ни сами не возвернулись, ни вестников-гонцов не прислали. Тревожило то атамана сильно.

Вот и сейчас…

Погладив жену, Иван уселся на ложе, задумчиво потерев на правом виске оставленный татарской стрелою шрам.

— Что закручинился, любый? — снова прильнула жена. — Ватажку Матвея вспомнил?

— Умная ты…

— Ничего, — Настя весело засмеялась. — У Матвея тоже супружница умная. Ах, Митаюки-нэ… Я даже по ней скучаю, ага. И по Устинье… Устинья…

Юная атаманша вдруг нахмурилась и вздохнула:

— Все до сих пор гадаю — чего ж она так… взяла вот — и сгинула.

— Не сгинула, а на Печору-реку, в острог Пустозерский, подалася, — напомнил Иван. — А с ней — и воздыхатель ее малолетний, Маюни — шаман да проводник знатный. С ним не пропадет!

— Ага, не пропадет… Коли он ее нагнал!

— Нагнал, — убежденно тряхнул головой атаман. — Маюни — остяк, почти местный.

— Устинья на меня все сердилась, — Настя снова вздохнула. — Слухи ползли, будто я про нее говорила невесть какую чушь! А я ведь… ни разу! Никогда!

Юная атаманша, неожиданно всплакнув, припала к мускулистому плечу мужа, глянула искоса:

— Ты-то хоть мне веришь, Иван?

— Верю, — погладив супружницу по волосам, казак улыбнулся. — За Устинью я не волнуюсь, не-ет… А вот за Матвея да ватажку его… Неужто — сгинули?

— Да не может такого быть, чтоб сгинули! — Настя передернула плечами. — Что они, дети малые? Опытных казаков полно — сам Серьга, да Ганс, да Силантий, да отец Амвросий в придачу! И вообще — в первый раз, что ли? Зелья порохового у них полно, припасу боевого в избытке. Тем более — Митаюки…

— Да, Митаюка все пути-дорожки здешние добре ведает, — степенно согласился Иван. — Хорошая жена Матвею досталась. Жаль только — не венчаны, да и детишек пока Бог не дает.

— Потому и не дает, что не венчаны! — Настя фыркнула, накидывая кухлянку — показалось, будто невдалеке, у крыльца, послышались чьи-то шаги.

Мимо кто шел? Иль к атаману с делом каким? Хм… и какие дела-то в такую-то рань? Солнце вон за окном еще не показалося, да и колдовское не в полную силу светит — сиреневой луною над дальним лесом висит.

— Нет, все ж таки, мыслю, должны бы они к весне либо гонца послать, либо сами явиться, — одеваясь, рассуждал сам с собой атаман. Так и на кругу решено было.

Настя не слушала мужа. Поднялась, да, колыбельку качая, в мысли свои погрузилась. Про Устинью задумалась, про Митаюки, про все свое житье-бытье.

Прав ведь и Иван, прав — иногда такая скука нахлынет, что просто волком выть хочется! Вспомнится город родной, ярмарки многолюдные, веселье! Вроде б и не шибко-то хорошо жила Настя, а вот, поди ж ты, плохое-то почти что и не вспоминалось, все больше — хорошее. Как с девками на качелях качались, как пироги ели, сладкие, с ревенем, как… А потом — полон татарский, насильничанье и пустота — тьма. Не казаки бы, не Иван… где б сейчас была-то? Да и все остальные девы… Ах, Устинья, Устинья, жаль, что острог покинула, ну да, дай бог, остяк Маюни ее догнал, отыскал, теперь, поди, вместе обживаются на Пустозерье… Ага, обживаются! На какие шиши, интересно? Доли-то своей молодой остяк не забрал, да и вообще, похоже, о ней не думал — за Устиньей следом кинулся. Ну, рыбу-зверя запромыслить умеет, к артели какой-никакой пристанет — проживут. Иное беспокоит боле — ватажка Матвеева. Неужто и впрямь — сгинули? Этакие-то опытные казаки? Да еще и Митаюки с ними — дева рассудительная, умная, к мужу своему, Матвею Серьге, привязчивая, да и так — для всех в остроге хорошая. С каждым поговорит, каждому улыбнется, для каждого слово доброе молвит — краса дева! Так-то оно так… но вот раньше Насте казалось, что добрей да услужливей Митаюки, кажется, и нет человека, а сейчас… сейчас вот так почему-то не кажется. Почему? Поди, разбери. Может, просто потому, что саму-то Митаюки Настя давненько уже не видела.

По крутым ступенькам крыльца застучали сапоги — значит, не показалось, и впрямь шел кто-то. И кого это с утра-то пораньше принесло?

Вот — слышно было — ходок шумно высморкался, стукнул в дверь:

— Дозволь доложить, господине.

— Доложить? — выйдя в неширокие сени, атаман отворил дверь. — А, это ты, Якиме. Заходи, заходи, садись вон на лавку, в горнице.

Верный атаманов оруженосец Яким, перекрестившись на висевший в углу образок Николая Чудотворца, поклонился скромненько — весь из себя неприметный, простоволосый, молчальник, слова лишнего клещами не вытянешь. Ростом невысок, однако жилистый, сильный, а ходил всегда неслышно, как тень.

— В море что-то не то, атамане, — откашлявшись, доложил Яким.

Егоров невольно напрягся:

— Что значит — не то? Колдуны на драконах своих кружат?

— Не колдуны, господине. Думается — лодка.

— Почему думается? — повел плечом атаман.

— Далеко еще, видать плохо. С юга идет, с колдовской землицы…

— Или вдоль берега кто-то с Печоры-реки плывет-добывается, — озабоченно перебил Иван. — Эх, труба моя зрительная куда-то задевалась! С осени найти не могу. Сейчас бы пригодилась — увидели бы, кто там веслами машет. Ла-адно, так поглядим — пошли.

Оба — впереди атаман, следом за ним — оруженосец — вышли из недавно сложенной избы и зашагали к надвратной башне острога, выстроенного казаками на небольшом островке посреди холодного северного моря, чтоб никакому зверью хищному — а на том берегу таковых многонько шлялось — не донырнуть, не доплыть было. Добрый острог сложили — шагов триста в длину и двести в ширину, могучие стены из засыпанных камнями и галькой срубов высотой в пять человеческих ростов, еще и подвесной мостик, и ворота с башнею — на нее сейчас и подымались, с нее и махал часовой — молодой казак Короедов Семка. Отрок еще безусый совсем, одначе в походах опытен и к пороховому наряду падок зело.

— Здрав будь, атаман-батюшка! — браво выпятив грудь, выкрикнул Семка.

— И тебя да хранит Господь. — Иван одобрительно покивал, показывая, что зоркостью караульщика весьма даже доволен. — Ну, что там насмотрел?

— А вон! — парень махнул рукой к югу, где посреди синего моря маячила темная точка.

— Может, какой зверь морской? — прищурил глаза атаман. — Или ктой-то из зубастых гадов. А зубастые сами в этакую холодрыгу не полезут — знать, колдуны направили.

— Может, и зверь, — тихо промолвил страж. — Токмо думается мне все же — лодка. Вона как волна-то играет.

— Да, похоже, лодка, — атаман присмотрелся. — И весла — вижу теперь. Челнок малый, не струг… И кто бы это мог быть-то?

— А не Матвеевы ли то казаки? — неожиданно предположил Короедов.

Иван дернул шеей:

— Те не с той стороны должны бы. Скорей — народец морской морей промышлять вышел, да вот отнесло к колдовским берегам. Ладно, что гадать? Подождем — увидим.

Ждали недолго — едва заметная точка, подгоняемая ловкими взмахами весел и ветром, вскоре превратилась в узнаваемый облик обтянутого шкурами челнока, в котором сидели двое. Лиц было не разобрать, однако правивший челноком человек вел свое суденышко вполне уверенно — прямо к причалам.

— Может, из пищалицы пальнуть? — запоздало предложил Семка. — Для острастки!

— Я вот тебе пальну! — Атаман уж хотел было отвесить парню подзатыльник, да вовремя передумал — не солидно как-то.

Спустился — верный Яким следом — во двор, махнул рукой воротным, что открывали да спускали мосток. Все сделали быстро, ни одна петелька не скрипнула, ни один ворот — слава богу, уж чего-чего, а рыбьего жира в остроге хватало, да и сала тюленьего имелось в избытке — чего хочешь смазывай!

Перепрыгнув через плоский камень, Иван остановился в нескольких шагах от причала, у покачивающихся на мелкой волне стругов, глядя, как ловко, привязав челнок, на берег выбрались двое. Атаман улыбнулся — узнал уже. Распахнул объятия…

— Вот кого не ждал, гости дорогие! Ну, рад! Рад.

— И мы рады, да-а…

Поклонившись, произнес Маюни, юный остяк, проводник и шаман, еще по осени отправившийся вслед за любовью своей, Устиньей. Девушка тоже поклонилась, однако вслух ничего не сказала и поплотней запахнула кухлянку, словно бы замерзла… или просто все еще была сильно обижена.

— Рад, что вы оба вернулись в здравии! — Иван похлопал хрупкого с виду остяка по плечу и еще раз добавил: — Рад.

— Мы не вернулись, однако, да-а… — Темно-зеленые, цвета еловых лап, глаза Маюни сверкнули обидой и вызовом. — Долю свою заберем и уйдем, да. Ведь доля-то мне положена?

— Ах, вот вы зачем… — Егоров задумчиво потрогал шрам и продолжал дальше, впрочем, без всякого гнева, лишь с грустью: — Жаль, жаль… Я-то думал… Однако — что ж, неволить не буду. Долю свою заберешь, добра ты ватаге сделал немало. Однако допрежь того — заходите же, отдохните с дороги. А вечером о странствиях своих поведаешь!

Шаманенок неожиданно улыбнулся:

— Поведаю, да!

Потом обернулся, показал на Устинью, так и не проронившую еще ни слова:

— Ус-нэ краса ныне жена мне!

— Рад!

— Позволь, атаман, чум на бережку поставить. В остроге мы ночевать не хотим.

— Чум? — почесал затылок Иван. — Да ставь, твое дело. В острог-то — что? Совсем не пожалуете?

— Я приду, да-а, — остяк стукнул себя кулаком в грудь. — Вечером. Она, — он кивнул на Устинью. — Нет.

— Понимаю — обижена. Интересно только — за что? Ла-адно… — холодно улыбнувшись, Егоров махнул рукой. — Устраивайтесь, я прикажу, чтоб вам не мешали.

— Благодарствую, атаман.

— А ближе к ночи — жду.

— Маюни? Устинья?! — покормив сына, Настя радостно сверкнула очами. — Так они живы? Вернулись! Вот радость-то!

— Не особо-то они радостны, — сквозь зубы промолвил Иван. — Видеть никого не хотят, в острог не идут, чум себе разложили наособицу. Да и не вернулись — Маюни за долей своей приплыл.

— За долей… — тихо повторила дева. — Вот оно как. Видать, не оттаяла сердцем Устиньюшка.

— Да что про нее такое наговорили-то, что пришлось с острога сбежать, мать так-растак? — атаман в сердцах выругался.

Настя закусила губу:

— А ты будто не знаешь?

— Так, краем уха слыхал что-то… Да дел у меня нет других, что ли, как только в сплетни бабьи влезать?! Да ты не серчай — напомни. Может, и скумекаем чего? Остяка мне отпускать больно уж неохота, проводник славный… да еще и бубен у него. А сила у того бубна против колдовских чар — почти как у Божьего слова… Меньше, конечно, но — почти.

— Я знаю, милый… — Атаманша ловко перепеленала ребенка и продолжала, усадив сынишку на пол, забавляться сделанными из деревянных чурок игрушками. — Ты просишь напомнить… Слухи вдруг пошли про Устинью. Ну, помнишь, как ее тогда дикари-людоеды снасильничали? Ну, эти… зверолюди-менквы. Она еще тогда руки на себя наложить хотела?

— Да помню.

— Так вот, осенью, вдруг ни с того ни с того и пошли слухи: мол, так сладко с менквами, прости господи, спариваться, что кто один раз попробует, то и мужиков боле иных не надобно! Про то глупые девки сир-тя, полоняницы наши, всем гуртом обсуждали, смеялися да Устинью пытались расспрашивать. Вот и я, грешная… спросила. Просто так, ничего дурного не думала! Вот дура-то! Как думаешь, может, стоит сходить к Устиньюшке, помириться, прощения попросить за любопытство свое глупое?

Опустившись на корточки, Иван погладил по голове сына:

— Не знаю даже. Ну, попробуй, сходи.

— Сейчас нянька явится… Должна бы уже прийти… ага, вон она.

Нянька, одна из молодых девиц сир-тя по имени Аллиш-ка, явившись, первым делом бухнулась на колени да принялась что-то лепетать, видать, прося прощения за то, что поздно нынче явилась — проспала, дескать.

— Ладно, ладно, — махнула рукой Настя. — Играй вон, присматривай… а я быстро управлюсь.

По-девчоночьи легко юная супружница атамана, выскочив из избы, пробежала по подвесному мосту да спустилась вниз, к причалам, на бегу махая рукой оправлявшимся за рыбою казакам, как раз садившимся в струг. Молодежи — Тошке Игумнову, Ухтымке, Яше Вервеню и прочим — всем скопом, уважаемым же, матерым казакам — каждому по отдельности нашлось слово:

— Здрав будь, дядюшка Кондрат! Как рука, не болит ли?

— Ничо, Настенушка. Ныне прошла уж! Слава те господи, отболела.

— Удачи во всем… и тебе, кормщик добрый, Кольша!

— Тебе тоже удачи, Настя. Чего к нам не захаживаешь?

— Зайду еще. Да ведь и так, почитай, с Авраамкой твоей все время вместе. Ой, Михей! Ты что же, дубинищей своей рыбу бить собрался? Смотри, распужаешь только.

— Рыбу, Настена, не рыбу — а вдруг зверь какой? Морж или нуер чертов?

— Да нуер-то по такой хладной воде не пожалует.

— Ла-адно, Бог вам в помощь!

— И тебе…

— Добра жонка у нашего атамана, — посмотрев вслед убегающей деве, одобрительно засмеялся здоровяк Михейко Ослоп, прозванный так за любимое свое оружье — изрядных размеров дубину, в бою запросто валившую всадника вместе с конем.

— У Серьги тоже добрая — Митаюка, — промолвил кто-то из молодых казаков. — Где ж только запропастился?

— Атаман сказывал — круг вскорости собирать будет, — уверенно пояснил Михейко. — Решать, на выручку кто пойдет. Путь-то их, слава богу, известный. Ну… почти…

Яшка Вервень встрепенулся и потер руки:

— Я б с радостию пошел!

— И деву свою младую оставил бы? Ась?

— Так ведь, дядько Кондрат — не навсегда ж! Выручим своих и…

— Я б тоже пошел!

— И я.

Один Михейко ничего не кричал, молча отвязывал причальный канат да думал — никому не мешая, не торопясь, — как всегда и любил. Умен был бугаинушка — не отнимешь! Правда, мало кто про ум его ведал, пожалуй, один лишь атаман и знал точно. Сейчас дубинщик подумал вдруг про Настю и Митаюки. Другим эти девы просто к слову пришлися, а он вот взял и сравнил. Обе — Митаюки с Настеной — чем-то похожи были, не внешне, конечно, а внутренне — обе дружелюбные, улыбчивые, только… Только вот взять Настю — и на глазах она, и когда не видать — одно и то же про нее — хорошее и доброе! — думается, а вот про супружницу Матвея Серьги — немножко не так. Михейко вот вспомнил — ежели на глазах Митаюки, тут где-то, рядом трется, так кажется, что одним видом своим душу греет, будто милее ее и нет никого в целом свете, а с глаз долой, то уже немного не то — да, и миленькая она, и добронравная, и хорошая-то для всех, а все же… не так, как ежели на глазах, рядом. Очаровывает, что ли, Митаюки одним своим видом? Так ведь и очаровывает, бугаинушка давно к сей деве присматривался, все думал-гадал — не чаровница ли? Теперь вот рассудил так — чаровница, тут и думать нечего! Так вот и к лучшему, пусть даже и мужа своего Матвея Серьгу Митаюки очаровала, так ведь любит его по-настоящему — это и слепому видать. Так что, выходит, все чары ее — казакам на пользу.

Отчалил струг, выперся веслами на полную воду — по указу кормщика Кольши Огнева казаки подняли мачту, вздернули парус, поплыли, хватая ветер, не ходко — в этих местах рыбы почти везде полно, далеко ходить незачем.

— Ух ты, гляньте-ка — шатер чей-то! — оглянувшись, с удивленьем воскликнул Ухтымка, казак уже женатый, однако сохранивший вечную свою почти детскую удивленность — ух ты! — за что и прозвали когда-то Ухтымкой.

— То Маюни-остяк с Устиньею возвернулся, — со знанием дела пояснил Яшка Вервень, тоже уже женатый на субтильной красавице Ябтако-нэ, что была родом из дальних северных земель, когда-то разграбленных ватагой во время бесшабашного и лихого налета.

Молодую полоняницу казак — так уж вышло — в жены взял честь по чести — испросил руки у ближайшего родственника, старшего брата, ныне обретавшегося бог знает где, в странной компании местного колдуна-изгоя Енко — приблудного дружка самого атамана Егорова. Да многие казаки брали в жены местных — а те не дичились, на сожительство шли с охотою, понимали вроде, как когда-то та ж Митаюки или подружка ее Тертятко-нэ — уж лучше один мужчина, чем скопище. В общем-то, всем было от того хорошо — и (понятно) казакам, и полоняницам-девам, коих никто уже не охранял и не считал за пленниц. Все вместе — посадом, у стен крепости-острога — и жили, кто в чумах, а кто и в недавно срубленных избах, путь и небольших, да зато своих, личных.

— А чего ж остяк-то — наособицу решил? — вытянув тощую шею, поинтересовался Игумнов Тошка. — И как у них с Устиньей-то?

— Хорошо у них с Устиньей, — выказывая свою осведомленность, снова заважничал Вервень. — Вроде как муж и жена теперь, мне про то Семка Короед сказывал, а ему — Яким.

— Ой, Короед! — отрываясь на миг от тяжелого рулевого весла, вплеснул руками кормщик. — Нашли кого слушать. Семка соврет, недорого возьмет.

Яшка шмыгнул носом:

— За что купил, за то, робяты, и продаю. А правда иль нет — судить не берусь.

— Дак чум-то — точно остяка? Маюни?

— Его. Так Семка сказывал, с ночной сторожи сменясь.

— Хэ! Семка.

— Да вон он, остяк-то, на бережку с острожкою! Небось рыбки набить вышел. Эй, Маюни!!! Эге-е-ей!

Казаки замахали руками, стоявший на камнях с острогою остяк вздрогнул, поднял глаза… заулыбался, махнул:

— Пусть ваш день будет рыбным! Да поможет вам Нум-Торум и повелительница вод, великая гагара.

— Эй, э, остяк! Заходи вечерком к костерку. Посидим, покушаем!

Ничего больше не отвечал Маюни, лишь снова помахал проплывавшему мимо стругу рукой, да вдруг почувствовал, как защемило сердце.

В Доме девичества ее прозвали Меретя — Быстроногая, — и прозвали не зря, Меретя все время торопилась, всегда: где бы можно было пройти пешком — бежала бегом, где б посидеть или вообще прилечь — волчком вертелась, в спокойствии ей было плохо. Когда пришли белокожие варвары, уничтожив селение и забрав с собой оскверненные статуи великих богов, быстрые ноги все же не помогли Меретя спастись — попалась, как белка в ловушку, в плен, правда, там с ней ничего плохого не делали — пару раз только и возжелали, может, потому что Меретя казалась куда младше своих лет, да и вообще выглядела не особенно привлекательно — угловатая, тощая, почти безгрудая, с несуразно большими коленками и остреньким, сильно выдающимся вперед носом. Да уж, не красавица, не дали боги… Зато дали покровительницу — Митаюки-нэ, жену одного из варваров и… и колдунью, это уж Меретя хорошо чувствовала. Не то чтоб Митаюки-нэ особенно покровительствовала этой несуразной девчонке, нет, просто пару раз просила о каких-то мелких услугах — кореньев для амулетов выкопать, цветов нарвать, а уходя с мужем в дальний поход, протянула Меретя засушенный стебелек таволги, обмотанный какой-то нитью. Меретя догадалась сразу — чай, не дура! — не простой это стебель — амулет наговореннный.

— Не знаю, пригодится ли, — поведя плечом, сказала тогда Митаюки-нэ. — Но пусть у тебя будет. Ежели что — он тебе скажет, что делать.

Так и пролежал сухой стебель таволги всю зиму засунутым за притолочину под навесом, где обычно казаки раскладывали вечерами большой костер, варили, жарили, ели да сидели — смеялись. Не только казаки сидели — все девы тоже. И Меретя. Ни разу таволгин стебель о себе не напомнил, да девушка уже и забыла про него, как вдруг сегодня поутру…

Еще солнце не встало, а Меретя уже почувствовала что-то не то. Словно что-то острое кололо в бок, куда-то влекло. Едва протерев глаза, Быстроногая поняла — куда. Под стреху, к таволге! Вытащенный из тайника стебель уже не казался сухим, наоборот, он был живым и… опасным, словно ядовитая змея. Как змея, он раскачивался из стороны в сторону и, кажется, даже шипел! А взятый в руку — властно указывал путь, тащил куда-то… Куда-то на побережье, за болотце, на дальний островной мыс, где высился чей-то недавно поставленный чум. Небольшой совсем, маленький… и к этому чуму Меретя шла не одна! Впереди, с распущенными волосами цвета дубовой коры, бежала белокожая дева. Они пока все были для Быстроногой на одно лицо, но эта… эта, кажется, жена самого главного вождя!

Меретя чуть сбавила шаг, отстала… затаилась в густых зарослях можжевельника, искоса поглядывая на зажатый в ладони стебель — что-то он еще попросит, что?

— Устинья! — подойдя к чуму, негромко позвала Настя. — Ты здесь?

— Здесь, — немного погодя из чума послышался усталый голос.

Полог откинулся, и Ус-нэ выбралась наружу — в расшитой ракушками и ремешками кухлянке из тонкой оленьей кожи, в таких же штанах и мягких полусапожках-торбасах. В такой одежде не жарко в зной, не холодно в непогоду, и мошка, гнус, ее не прокусывает. Ватажники тоже шкуры выделывали, шили.

Поначалу Устинья вроде бы обрадовалась, но тут же закрылась, спряталась, словно в раковину улитка.

— Зачем ты пришла?

— Спросить. Просто спросить, — поспешно пояснила юная атаманша. — Спрошу — и тут же уйду, коли ты совсем не желаешь меня видеть.

Беглянка кивнула:

— Ну, спрашивай.

— Всего-то и спрошу малость — почему? — Настя покусала губы и, потупив взор, исподлобья посмотрела на собеседницу.

— Что — почему? — скривилась Устинья. — Ты спрашиваешь, почему я убежала из острога, уплыла в утлой лодке куда глаза глядят? А ты сама не…

— Нет! — Настя торопливо вскинула голову. — Я хочу знать вовсе не это. Другое — почему ты виноватой считаешь меня? Я ведь чувствую это… так?

— Так ты же и раз… разболтала, растрезвонила всем — а еще подруга…

— Я?! Да кто тебе о этом сказал?!

— Так ты сама и спрашивала — вспомни?!

— Я… я просто так. Из любопытства дурного. Но слухи… они шли и раньше, их девы сир-тя распускали…

— Проклятые колдуньи!

— Не все они колдуньи. Им кто-то мог приказать… кто — еще не догадалась?

— Ты думаешь — это дело рук Митаюки? — удивленно моргнула Устинья. — Но… зачем ей?

— Я пока над этим не думала, — со вздохом призналась Настя. — Хочешь — давай вместе порассуждаем?

Стебель таволги в руках прячущейся неподалеку девчонки дернулся, изогнулся, словно боевой лук, готовый пустить отравленную стрелу прямо в сердце врага! Явственно запахло медом — таволга иногда именно так и пахла, — а еще — кровью, видать, амулет был заговорен на крови.

Что-то словно б ударило Устинье в голову. Будто бы кто-то вкрадчиво зашептал на ухо, напоминая весь давний позор, — менквы, насильники… никакой мужчина так не может…

— Господи-и-и-и!!!

Девушка дернулась, синие очи ее вновь вспыхнули обидой и гневом.

— Нет! — тряхнув головою, громко выкрикнула Ус-нэ. — Ступай прочь! Уходи сейчас же. Я не желаю с тобой говорить.

— Но…

— Уходи! Прошу же!

И столько было во взгляде Устиньи озлобленности, обиды и отчаяния, что Настя решила не искушать дальше судьбу, в конце концов, насильно мил не будешь. Махнула рукой да зашагала обратно к острогу, грустная и немного обиженная. Ну, ведь не виновата она ни в чем, не виновата! А кто тогда виноват? Митаюки? Так и впрямь — ей-то это зачем? Муж ее любый, Матвей Серьга, вроде бы на Устинью-то не заглядывался. Он вообще ни на кого не заглядывался, в очи смуглокожей ладе своей смотрел, словно привороженный. Привороженный…

Нет, нет, это не Митаюки — кто-то из своих сболтнул, кто знал. Знамо, из дев кто-нибудь, а может, и казаки — они тоже не хуже баб сплетни сводить любят.

— Эй, Маюни — как улов? Много добыл белорыбицы?

— Атаман?

Остяк сделал вид, будто только что заметил лодку и сидевшего на веслах Егорова. Скривился, правда, тут же улыбнулся — вести себя иначе казалось юному шаману как-то не по-людски. Сам атаман ни ему, ни жене его, красавице Ус-нэ, ничего плохого не сделал, разве что супружница атаманская, Настя, несдержанной на язык оказалась… Но сам-то Иване Егорович…

— Проходи, атаман, к моему костру — гостем будешь, да.

Этого Иван и хотел — переговорить с парнем заранее, до созыва казачьего круга. Может, и получится уговорить остаться, ну а нет, так попытаться хотя бы.

— С удовольствием рыбки твоей отведаю, коли зовешь.

Отдав улов Устинье, атаману глубоко поклонившейся, Маюни уселся рядом с только что разведенным костром, подкинул плавника да сухих веток, благодаря колдовскому солнцу кустов на островке хватало, хватало и хвороста, хоть на зиму, конечно, заготовляли дровишки на материке — тащили, сплавляли морем толстенные бревна. Они же и на избы шли — кто хотел строиться.

— Ну, рассказывай, — присев рядом на камень, тихо промолвил Иван. — Как Устинью свою нашел, как зиму пережили, до Печоры-реки добрались ли?

— Не добрались, — вздохнув, односложно ответил Маюни. — Зиму на берегу переждали.

Атаман недоверчиво вскинул глаза:

— Это у моря-то Студеного? Без избы, без печки?

— Чум сладили, охотились — так и жили, — пожал плечами остяк. — Я Ус-нэ уже едва ль не мертвой нашел. Хорошо, Митаюки-нэ подсобила, подсказала, где суженую мою искать! А я ведь ее не любил, Митаюку, злобной колдовской тварью считал, обзывал всяко… а она — вон как! Теперь совестно, стыдно, да-а. А здесь не останемся, не проси, атамане. Ус-нэ моя с позором жить не сможет. Не может и в тундре, в тайге, к людям хочет. Потому и за долей пришел. В Пустозерском остроге избу сладим… или еще в какой земле.

— Да уж, Строгановых обойти не получится, — Иван негромко рассмеялся. — Лучше, правда, к поморам, на Студеное море уйти. Но то — далеко больно.

— А где это? — заинтересовался остяк. — Как далеко?

— То тебе в Пустозерье скажут, — атаман, зевнув, отмахнулся. — Да и зачем вам туда? Чай, и Строгановым добрые проводники да звероловы нужны — с голоду не помрете. Но и своим умом жить вам не дадут, о свободе забыть можете.

— Дом свой поставим, — упрямо повторил Маюни. — Избу. Заживем.

— А ты сможешь — в избе-то?

— С ней… — остяк с улыбкой кивнул на чистящую рыбу супругу. — Везде смогу! Великие боги исполнили мечту мою сокровенную — жену такую дали, да-а. Теперь мне боле ничего и не надобно.

— Окромя изб, хоромин, людишек…

— Люди — то не мне, — скривился юноша.

Атаман покивал:

— Знаю, знаю — ей. Ну, коль так решил — упрашивать-неволить не стану. На кругу, думаю, согласятся все. Все тебя знают, уважают. И Устинью твою…

— Вот за Устинью-то мне и боязно. Не сможет она здесь, руки на себя наложит, да-а.

Иван ничего не сказал, лишь развел руками: а что тут скажешь — прав Маюни! На каждый роток не накинешь платок, слухи так запросто не пресечешь. Да и не столько в языкастых казаках да бабах дело, сколько в самой Устинье. Коли здесь останется, ей всегда, до скончания веков в каждом взгляде будет насмешка чудиться, а в каждой улыбке — злой похотливый хохот. Кто ж такое выдержит-то, а?

— Спасибо за рыбу, Маюни… — молча сжевав ароматный, жаренный в углях кусок, поблагодарил атаман. — И тебе спасибо, хозяйка. Ты уж на нас не держи зла.

Устинья неожиданно улыбнулась, спокойно и как-то грустно, но тут же опустила глаза, украдкой взяв за руку молодого супруга. Тот обернулся, шепнул что-то ласковое… Иван попрощался, ушел, понимая, что ни Маюни, ни Устинью он больше не увидит в остроге никогда. Что ж, тогда лучше расстаться друзьями.

Вечером, когда Маюни ушел на круг, Устинья, управившись с делами, прилегла в чуме. Сон не шел, да она и не думала спать, просто так, размышляя, лежала… А еще чувствовала что-то такое, не очень хорошее, вот будто бы под лопаткой свербило, словно бы укусил кто. А потом вдруг — точно так же — засвербило в боку. Поворочалась дева, выбралась из чума наружу — на вечерней-то зорьке уже было прохладно. И тоже чувствовалось, будто что-то не так! Что…

Ус-нэ вдруг услышала за спиной едва слышный шелест, обернулась… и увидела невдалеке белого златорогого оленя и важенку. Олень бил копытом, словно пытаясь затоптать что-то, а важенка жалобно блеяла… пока не исчезла вдруг вместе с оленем.

Покачав головою, встревоженная — не впервой уже такое видение — Устинья, перепрыгивая через серую россыпь камней, бросилась к тому месту, где только что стоял олень, наклонилась, на коленки встала… искала — что, непонятно, хотя… Вот! Стебель таволги! А таволга-то здесь, на острове, не росла, холодновато для нее было! Странный какой-то стебель… нитью синей опутанный… словно бы специально — сноровку — кто-то его здесь посадил, воткнул.

Дева недолго думала, выдернула стебель — по ладони полоснуло до крови, словно ножом, — сопротивлялся стебель, вырывался, вертелся, словно змея, только что не шипел! У кого другого, может, и вырвался бы, да только не у Ус-нэ! Добежала дева до моря, сунула руку в воду… придавила таволгу плоским камнем — лежи, остывай. Пошла обратно к чуму — и снова увидела белого оленя и важенку — те весело промчались мимо, исчезли. И под лопатками не чесалось больше, и в боку не свербило. Нигде. Что это ж за стебель такой? Чей?

На созванном вечером казацком кругу по первому вопросу — о доле Маюни — разногласий не возникло. Все разом подтвердили — выдать. Остяк вышел на середину, к костру, поклонился на все четыре стороны, улыбнулся застенчиво, поблагодарил.

— Люб ты нам, парень! — кругом послышались возгласы.

— Может, зря уходишь?

— Еще повремени!

— Благодарствую всем вам, да.

Не поддался юный остяк на уговоры, да атаман иного и не ждал. Что ж, пусть уходит, хотя и жаль.

— Долю твою поутру выдам, с рассветом, — улучив момент, шепнул Иван. — Подождешь?

Маюни улыбнулся:

— Не, в чум пойду, к жене. Утром явлюсь, да.

— Добро, — атаман махнул рукой. — Увидимся.

Другое нынче тревожило Егорова, давно уже не давало покоя — судьба пропавшей ватаги Матвея Серьги.

— Вот что, други, — чуть помолчав, негромко начал Иван. — Про наших все мы думаем, все возвращения ждем — уж пора бы!

— Пора, атамане, пора! — нестройным хором поддержали ватажники. — По зиме еще должны были вернуться — ан нет.

— Смекаю — надобно на поиски малую ватажку отправить! — Молодой казак Игумнов Тошка вскочил на ноги, азартно ударив шапкою оземь. — Вызнать все, может, и подмогнуть.

— Сметливый ты у нас, Тошка, — почесав бороду, глухо засмеялся осанистый Кондратий Чугреев. — Гли-ко, без тебя бы не догадалися.

— А я что? — парень смущенно зашмыгал носом. — Я-то и говорю, что все…

— Правы вы все, други, — повысил голос атаман. — Ватагу отправить надо. Не верю я, чтоб сгинули все Матвеевы казаки безвозвратно — быть такого не может! Пусть и немного их, так там один Штраубе целого десятка стоит!

— Да, немец — казак опытный, тороватый, — ватажники согласно закивали, переглянулись. — И Силантий Андреев — не молодь.

— Отца Амвросия еще вспомните!

— Да и сам-то Матвей Серьга…

— Вот и я говорю, — спокойно кивнул Иван. — Не могли такие люди сгинуть. Отчего ж тогда не вернулись? Не прислали гонца? Ну, други, у кого какие мысли есть?

Казаки задумались, зачесали заросшие затылки…

— Может, струг у них на камень налетел, так пешком идут, — предположил Яшка Вервень. — Вкруголя, по бережку пробираются, чудищ да колдунов обходят — дорожка неблизкая, вот и подзадержались.

— Все одно, Яша, должны были уж прийти. Не век же им хаживать!

— А может, окружили их. — Костька Сиверов, поднявшись, пригладил волосы. — Обложили плотно — не дернешься и гонца не пошлешь.

— А еще могли золота столько захватить, что еле-еле тащат, — под общий смех высказался Короедов Семка.

— Эко ты Сема, загнул — еле-еле!

— Ну а что? В тех-то краях колдовской народец непуганый. А наши добычи набрали — отяжелели, не до спешки им.

— Твои бы слова, да Богу в уши, Семка, — посмеявшись, атаман посмотрел на молодого пономаря Афоню Спаси Господи, после ухода Матвеевой ватаги необычно сдержанного, молчаливого.

Ну а как же иначе? Тяжкий крест ныне нес Афоня — окормлял острожников Божьим словом заместо ушедшего с Серьгой отца Амвросия. Службу исполнял честно и себя держал как и следует — ни с какой полоняницей-девкой не путался, а токмо молился часто, поддерживал порядок в Троицкой церкви да время от времени брал челнок, навещал часовенку, пустынь, на безлюдном островке еще отцом Амвросием выстроенную. Там — в одиночестве полном — молился, лампадки жег да с Господом Богом беседовал. Ватажники Афоню зауважали — парень, кажется, не только внутренне изменился, но и внешне — ввысь еще больше вытянулся, оставаясь таким же худым, как и раньше, однако угловатость прежняя исчезла, появилась в движениях некая неторопливость, осанистось, как и положено степенному пастырю.

Уловив атаманов взгляд, Афоня поднялся, откашлялся:

— Мыслю, всяко быть может, как вы говорите — и так, и этак. И гадать тут нечего — надобно посылать отрядец. Сам готов идти с радостию и словом Христовым!

— Нет уж, Афонасий, — тут же возразил Иван. — Христово слово и в остроге не лишнее. Не ты — так кто? Других-то священников у нас и нету. А ватагу на поиски тотчас же и соберем, сам ее и возглавлю… Тише, тише, казаки, не шумите! Дело непростое, опасное, я ж, как вы знаете, в походах опытен, да еще и удачлив. С собой возьму человек с дюжину, уж не обессудьте, кого выберу, остальные здесь останутся — в остроге, чай, тоже порядок нужен, нужна и защита — вдруг да нападут поганые? Зима кончилась, лето скоро — самое время им и напасть. Ну, бог даст, до той поры мы все возвернемся с удачею.

— За себя кого мыслишь оставить, атамане? — поморщившись от кострового дыма, негромко поинтересовался Чугреев Кондрат.

— А тебя, Кондрате, и мыслю. — Иван добродушно прищурился и погладил шрам. — Тебя да Яросева Василия. А кто промеж вами главным, кто в помощниках — то пусть сейчас круг решит. А, казаче?

— Любо атамане, любо! — одобрительно зашумели собравшиеся.

— Кондрат — мужичин степенный, уважаемый…

— Да и Вася-то Яросев не худ!

Так и постановили. Старшим в остроге на время отсутствия атамана выбрали Чугреева, помощником — Яросева. Оба за доверие поблагодарили, поклонились кругу да, помолившись, клятву служить с достоинством принесли.

Егоров руки потер да усмехнулся довольно:

— Ну, вот и славненько. Теперь — о ватаге. Думаю так — морем, на малом струге по северному пути пойдем, в реки крупные заворачивать станем, из пушек бить, чтоб издалека слыхать было. Оружия и припасу возьмем изрядно. Значит, опытный кормчий нужен — ты, Кольша!

Вскочив, Кольша Огнев поклонился. Круг загудел одобрительно — что и говорить, Кольша — кормщик опытный, справный, с таким не пропадешь.

— Ты, Якиме, тоже со мною… Вы, парни!

— Мы? — сидевшие у костра рядом молодые ватажники Тошка Игумнов и Ферапонт Заячьи Уши обрадованно переглянулись.

— Вы, вы, — подтвердил Иван. — Собирайтеся!

— Да мы…

— Ты, Михей, вижу, тоже не прочь? Так давай, прекословить не буду.

Бугаинушко радостно поклонился.

— А вот вы, парни, здесь остаетесь, — атаман перевел взгляд на Яшку Вервеня с Ухтымкой. — Жен своих молодых берегите да помните — это пока тут, в остроге, тихо, вскорости же может быть и лихо! Кондрат, Василий — вот вам два десятника!

Михейко Ослоп между тем подошел к Егорову и что-то шепнул, указывая рукой на скромненько сидевшего Короедова.

— Припас пороховой зело ведает? — удивленно переспросил Иван. — Стреляет добре? И когда ж научиться успел? Хорошо. Семка!

— Я, атамане! — дернулся отрок.

— Тоже с нами пойдешь! За припасом оружным, за пушками да пищалями следить будешь.

— Благодарствую, господине… И вы, казаки, благодарствуйте.

Пряча глаза, Семка не знал — огорчатся ему или радоваться. С одной стороны, здесь, в остроге, явно было б спокойнее, но с другой — в дальнем (с самим атаманом!) походе можно было добыть не только почет, уважение и славу, но и добычу изрядную — увесистый кусок золота да прелестных молодых дев! А то все прежние лихие набеги как-то миновали Короедова стороной — по натуре трусоватый, парень на рожон не лез, не высовывался и всегда оставался в остроге. Ни тебе добычи, ни честно заработанных девок! Но сейчас вот… Прямо не знаешь, что и думать. Да что уж теперь, когда сам атаман… когда круг… Теперь уж — как Бог даст! Авось пронесет, спасет от лютой смерти, как раньше спасал.

Набрав на кругу отряд, атаман дал каждому задание — готовиться к походу: посмотреть струг, подсмолить, подлатать, если надобно, набрать припасу оружного, поставить дополнительно пушек, луки да самострелы не забыть присмотреть, вдруг да дожди зарядят? В сырую погоду фитиль плохо горит, пищальки могут и не выстрелить. С другой стороны, «хитрая» винтовальная пищалица атамана (называемая немцем аркебузой) в любую погоду могла палить, потому как колесцовым замком снабженная: колесико, пружина — искра, однако снаряд сей тонкий, грязи боится, фитилек в этом смысле куда как надежнее… вот только ежели дождь…

Пока отряд набрали, пока каждого — почти каждого — выслушали, покуда посовещались да путь наметили, не заметили, как за дальним, на том берегу, лесом забрезжили-заблажили рассветы, один — золотисто-алый — привычный, свой, другой же — сиренево-палевый — от колдовского разгоравшегося на новый день солнца.

Догорая, таял синими углями костер; негромко переговариваясь, казаки, зевая, расходились почивать — кто здесь, в остроге, а кое-кто — и «на посаде», в недавно поставленных избах да чумах — с черноглазыми прелестницами под боком.

Краем глаза заметив неслышно подошедшего остяка, Иван кивнул Михейке Ослопу:

— Пошли, друже, подмогнешь кой в чем. А ты, Маюни, жди. Мы сейчас. Получишь свою долю, не сомневайся!

Спустившись в ледник, занимавший весь внутренний двор острога, атаман быстро прошел меж большими плетеными корзинами с запасами мороженой рыбы и мяса, обогнул бочонки с холодной брагой (пару таких распили сегодня на кругу) и, остановившись перед ворохом недавно выделанных тюленьих шкур, обернулся:

— Ну-ко, посвети, Михей.

Бугаинушко поднял повыше смолистый факел.

Иван наклонился, резко откинув шкуры — под ними, в яме, тускло блеснуло золото. Колдовские побрякушки, украшения, позолоченные черепа, уродливые идолы из разных селений… Это еще кроме тех, что были прикопаны в землю.

— Да-а… — не выдержав, прошептал Михей. — Однако!

— Запасец изрядный, — присев на корточки, Егоров зацепил пальцами ворох цепочек и ожерелий. — Сколько ж у остяка нашего доля? Так и забыли определить. Ну, мыслю — этого хватит. И вот еще… Что скажешь, Михей?

— Маюни — проводник справный, — опустив факел пониже, тихо промолвил Ослоп. — И добра нам немало принес. Одначе не токмо о нем одном речь сейчас. Устинья-то, чай, настрадалась…

— Ах, да, — дернулся Иван. — Устинья. Хоть и не положено бабам… а все ж нехорошо обижать. Гм… А вот!!!

Немного подумав, атаман бросил обратно в яму груду браслетов и, наклонившись, вытащил небольшого идола — кривоного, с большим животом и сплющенным ударами отца Амвросия достоинством, размером с локоть и весом примерно с четверть пуда.

— Полагаю, этого хватит.

— Да уж, — Михей хохотнул. — И я так мыслю — остяк не обидится. Да не жаль!

— Не жаль — это уж точно.

В желтовато-оранжевом свете факела тускло блестело уродливое лицо божка с узкими, вытянутыми к вискам глазами и тонкими, искривленными в недоброй ухмылке губами.

— Вот ведь чучело, — сунув идола под мышку, усмехнулся Егоров. — Смотрит!

— Будто что злое задумал, — бугаинушка покосился на божка и поежился. — Я б его в церковь сначала отнес…

— Ничего, — поднимаясь наверх, неожиданно рассмеялся Егоров. — У Маюни бубен есть — не хуже молитв в таких делах помогает.

Оба солнца — и желтое, обычное, и разгоравшееся колдовское — светили сидевшему на веслах остяку в левый глаз, бирюзовые волны несильно били челноку в борт, в море же отражалось синее, чуть тронутое белыми бегущими облаками небо. Как-то уж слишком быстро бежали облака, и Маюни все чаще с тревогой посматривал в небо.

— Не налетел бы ветер, не принес бы волну. Иначе на берегу ждать придется, да.

— Не придется, — сидевшая на носу Устинья, одернув кухлянку, прикрыла глаза…

Остяку вдруг показалось, что супруга его с кем-то разговаривает. Он догадывался — с кем, и потому не мешал, даже не трогал висевший на поясе бубен, да и некогда было — работал, греб.

Ветер вдруг резко ослаб, а потом задул снова, но уже не так сильно, не тревожно, а, скорее, приятно — холодил нагревшуюся от солнца спину.

Маюни не говорил ни слова, не мешая жене общаться с духами, Устинья же, успокоив ветер, погрузилась в свои — не очень-то веселые, но и не особо грустные — мысли. Татарская пленница, дочь разоренного и опозоренного Строгановыми боярина из сгинувшего в лихую годину опричнины рода, Ус-нэ хорошо понимала, что особого спокойствия там, куда они плывут, не будет. Печора-река, конечно, не строгановская вотчина, но все же — близко, слишком близко. Да и кто знает, может, Строгановы уже наложили на Пустозерский острог свои жадные руки, и тогда… Правда, кто сможет узнать в супруге лесного охотника испуганную боярскую девочку? Лет-то сколько прошло. А, впрочем, не так уж и много. Это в колдовской земле казалось — с десяток годков пролетело, не меньше, а на самом-то деле — всего-то три года! Три! На Пустозерье-то еще и знакомые могут встретиться — по той, прежней, жизни, знакомые — приказчики, купцы, мореходы. Узнает кто, донесет?! Будет уже спокойствие… Строгановы памятливы и мстительны, как все богатеи — мелочны и жестокосердны.

Нет, на Печоре-реке лишь пересидеть, в лесах заимку сладить, а потом… потом — в Архангельский городок поселиться, у воеводы тамошнего разрешения испросить, поставить избу. Золота, слава богу, — с избытком. Выходит, не зря все, не зря… Однако — честно сама себе признавалась Устинья — злато это что-то вовсе ее не радовало, точнее, не так радовало, как вроде должно было б. Будто украли они это золото, приобрели не по праву. Да и сам идол — надменный, страшный — словно бы насмехался: мол, подождите, поглядим еще, как все сложится — так, как надобно вам… или — мне!

Ус-нэ чувствовала исходящую от божка опасность, но старательно гнала свой страх — дурацкий, притянутый за уши. Ну, подумаешь, идол! Просто — золота кусок.

К тому же, если что — помогут Белый олень и важенка. Те самые, что приходили всегда, с тех пор, как Ус-нэ побывала в сверкающем мире смерти, там бы и осталась навсегда, кабы не Маюни. Маюни… муж. Пожалуй, это куда лучше, нежели какое-то там золото. Любит! Уж с таким-то супругом с голоду не пропадешь, другое дело, сможет ли он жить в городе, среди множества людей? А сможет! Никуда не денется. Будет себе по лесам шляться, охотиться, а на ночь — домой! В родню избу… да что там в избу, на столько злата можно и настоящие хоромы справить! Двор постоялый открыть или какое купеческое дело завести. Там поглядим, посмотрим, сообразим. Деньги деньгами, но всякому малому человеку следует к какому-то большому прибиться — так и безопаснее и сытнее, одного-то всякий обидеть может. А кто в Архангельском городке главный? Воевода. Ему и челом бити, ему и подарок — божка этого разменять на гульдены да дукаты, на серебришко мелкое. Челом бить, а там…

Девушка неожиданно озорно улыбнулась да, скинув кухлянку, зачерпнула горстью воды, брызнула на супруга. Тот обернулся:

— Ой! Ты что разделась-то?

— А жарко! И ты, милый, кухлянку сними. Постой, помогу лучше.

Подбежала — голая по пояс, — сдернула с мужа оленью рубаху, погладила по плечам.

— Ах, моя милая!

Юный остяк бросил весла, повернулся к жене, обнял за бедра, целуя в пупок. Потом потрогал руками тяжело вздымавшуюся девичью грудь, застонал, закусил губы, стаскивая с верной супруги узкие оленьи штаны, бросил на дно челнока шкуру…

Теплые лучи солнца золотили белое тело Ус-нэ, ее стройные бедра, высокую грудь с темно-розовыми твердеющими сосками, кои Маюни тут же принялся покрывать поцелуями, чувствуя, как ударила в голову кровь. Устинья прикрыла глаза, с трепетом отзываясь на ласки и ощущая жгущий внизу живота жар. Раздвинув колени, она притянула мужа к себе, выгнулась и тяжело задышала, устремляясь душой в чистое и высокое небо.

Лишь колыхался челнок. То ли от волн, то ли… Нет, скорее, от волн — похоже, вновь поднялся ветер, развернувший суденышко поперек.

— Сейчас, милая…

Приподнявшись, Маюни схватил весло и вдруг замер. Позади челнока, в полете стрелы, высилось неизвестно откуда взявшееся судно, огромный, куда больше струга, корабль с узорчатой, словно боярские хоромы, кормой и белыми, в два ряда, парусами на трех высоченных мачтах!

— О, великий Нум-торум! — потянувшись к бубну, с удивлением прошептал остяк. — Это еще что за чудо?