Невыдуманная история

Александр Сергеевич Стрекалов, 2020

История первой любви молоденького студента-москвича, приехавшего на стройку в Смоленскую область в середине 1970-х годов, к провинциальной деревенской девушке: как у обоих всё стремительно и неожиданно произошло на танцах в клубе, красиво и возвышенно протекало, и чем в итоге закончилось! Всё это можно узнать, дочитав “Невыдуманную историю” до конца. А попутно понять, как жили, работали и самореализовывались простые советские люди на переломе двух глобальных эпох – коммунистической и демократической… На обложке – иллюстрация картины В. М. Васнецова «Ковёр-самолёт» 1919-1926 гг.

РУССКИМ ЖЕНЩИНАМ ПОСВЯЩАЕТСЯ!!!

«Никуда от юности не деться,

Потому что там, в <погожий> день,

Лепестки осыпала мне в сердце

Белая тяжёлая сирень.

Потому что там, где бродят травы,

Налитою зеленью шумя,

Тихо, неумело и лукаво

Целовала девочка меня…»

Олег Шестинский

Глава первая

1

В стройотряд он мечтал поехать в школе ещё, будучи совсем ребёнком, когда по родным московским улицам у себя на Соколе ошалело носился и встречал в огромном количестве весною и осенью, особенно возле метро, парней и девчат в стройотрядовских зелёных куртках с эмблемами МАИ на рукавах, с названиями разных строек на спинах, — или готовившихся уезжать из Москвы, или в Москву вернувшихся. Помнится, они все героями казались ему, сорванцу, взиравшему на них завистливо и почтительно, хозяевами-творцами жизни, что и думать, прилежно учиться умели, отличниками в школе были все как один (он в этом почему-то ни сколько не сомневался), и топором после тяжёлой учёбы лихо умели махать — не хуже профессиональных плотников. И личностями превеликими они ему представлялись — не трутнями, не дармоедами, не пустозвонами. За одно то уже, что стыдились на шее отца и матери, свесив ножки, всё лето сидеть; наоборот — что пытались смолоду сами себе на хлеб заработать: построить что-то приличное, облагородить и оживить; а потом получить за добросовестный труд зарплату. Живые личные денежки, то есть, которые станут хорошим довеском к стипендии и самостоятельными их сделают по-настоящему, обуться, одеться позволят по своему выбору и вкусу, родителям в рот не смотреть, не мучить их дополнительными поборами. Самостоятельность и созидание он всегда ценил: это были первейшие и главнейшие для него с малолетства качества.

Да и родители его, сами студенты бывшие, боготворили таких молодых людей, в пример ему их неизменно ставили; и в школе про них педагоги с восторгом всегда отзывались — именно как о героях и молодцах. И по телевизору студентов-строителей в самом выгодном свете тогда ежегодно показывали — красивых, статных, мужественных как на подбор, загорелых, задорных и волевых, на Стаханова очень похожих! Показывали, как самозабвенно трудятся они всё лето, не покладая рук, на какой-нибудь всесоюзной важнейшей стройке, ощутимую пользу таким добровольным трудом государству и народу приносят; сколько за июль и август всего успевают сделать; какие немыслимые горы наворотить.

Всё это возбуждающе действовало на него, до работы и подвигов жадного, распаляло, завистью отзывалось в душе. Хотелось им подражать, пойти, когда выйдет срок, по проторенной ими дорожке: непременно в МАИ поступить, что располагался недалеко от дома, повзрослеть, поумнеть, хорошо первый курс отучиться. Весеннюю сессию успешно сдать, в студенческий строительный отряд записаться. После чего уехать вместе со всеми в деревню в июле, лопатой, мастерком там на свежем воздухе помахать два летних благодатных месяца вдалеке от столичного шума, пекла и толкотни, след свой крохотный на земле оставить, стяжать благодарную память сельчан. Ну и, конечно же, у костра посидеть вечерком, песен хороших послушать… и молока парного вволю попить, до которого он был большой охотник.

Неудивительно, что как только герой наш, Мальцев Андрей, какое-то время спустя, совершеннолетним став и школу-десятилетку закончив, переступил порог в сентябре Московского авиационного института (МАИ), в который он в августе перед этим успешно экзамены сдал, как только студенческий билет получил на руки и полноправным студентом себя почувствовал, — неудивительно, что после этого он почти сразу же про летнюю стройку стал упорно задумываться: объявления на факультете регулярно бегал читал, летних работ касавшиеся, разузнавал у старшекурсников, соседей по дому, любые про стройотряд подробности.

Под конец осеннего семестра он уже твёрдо знал, всё разведав доподлинно, что на факультете у них стройотрядов существует с десяток. Но только два коллектива — “Солнышко” и “VITA” — котируются очень высоко. Там, по рассказам студентов, и хлопцы рукастые подобрались, и заработки всегда хорошие, отменная дисциплина труда. И места работы и отдыха постоянные на протяжении последних пяти-шести лет, где их уже даже знали по именам и фамилиям, ценили, любили и ждали как родственников — и старики деревенские, и молодёжь. Поэтому-то, коли уж ехать куда-то работать летом, законный свой отдых тратить, время, — то непременно и только туда. Осенью не обидно будет за потраченные каникулы, за мозоли и пот, ибо деньги большие, в Москву привезённые, компенсируют студенту-строителю всё — все затраты физические и моральные, все издержки…

Были у них в институте ещё и отряды торговые. Записавшиеся туда студенты никуда не ездили летом, оставались в Москве: торговали минеральной водой и соками в разлив на центральных столичных улицах, пирожками, квасом, мороженым, дынями и арбузами начиная с августа. И тоже неплохо зарабатывали, по слухам: «приличные бабки на обвесе и недоливе наваривали, на пересортице», — как с гордостью любили они потом говорить, хвастаться однокурсникам. Но такие отряды Андрей не рассматривал даже: торговлю всегда презирал, равно как и самих торгашей, что в палатках и магазинах работали и дурили по-чёрному москвичей, левые рублики из них выколачивая… Да и не хотелось ему, что гораздо важней и главней, еще и летом в Москве по жаре болтаться, ежедневные родительские наставления слушать, по их жёстким указкам жить, которые ему, повзрослевшему пареньку, здорово досаждать стали. В деревню хотелось — на молоко и природу, на взрослую вольную жизнь, которая из душной и шумной Москвы чуть ли ни раем земным представлялась…

2

После Нового года, сдав первую свою в жизни сессию и отдохнув, азартно в хоккей во дворе поиграв две недели, на бал первокурсников в бывшую школу наведавшись, Андрей, придя в институт в феврале, уже вплотную стройотрядом занялся — с намерением записаться туда, войти в трудовой коллектив, поездить на субботники и воскресники, с товарищами познакомиться. И там попробовать поплотней притереться к ним, работягой себя показать, любителем-энтузиастом стройки. А попутно и атмосферу тамошнюю почувствовать, что тоже немаловажно, узнать её изнутри: подойдёт она ему, не подойдёт; примут его старожилы, не примут в свой трудовой коллектив. Дальше тянуть уже было нельзя: март надвигался стремительно, стремительно накатывала весна, за которой, как “бабка за дедкой”, маячило лето. Затянешь с записью — останешься с носом. И будешь июль и август в Москве тогда “куковать”, по двору да по подъездам дурачком слоняться с местными алкашами вместе.

В “Солнышко”, как понял он, по институту полгода перед тем побегав, попасть не представлялось возможным. Там коллектив был сложившийся, одни старшекурсники и аспиранты подобрались, которые знали чего хотели и в стройотряд ежегодно не за романтикой, а за большими деньгами ездили, “пахали” там от зари до зари все два месяца, порою прихватывали и сентябрь, когда объекты особенно ответственные и денежные попадались. И потому сопливых мальчиков-первогодков они на стройку не брали, справедливо считая их обузой себе, нахлебниками… А вот в “VITA” попасть было можно: там смена поколений произошла, были места вакантные. Потому набирался и молодняк — не много, но набирался. В объявлении, во всяком случае, что увидел Андрей в феврале возле учебной части, так прямо и было написано: «Студенческий строительный отряд “VITA” проводит собрание своих бойцов в аудитории 13-20. Явка всех обязательна. Приглашаются и новички с младших курсов, желающие записаться, ударно поработать на стройке летом, хорошо отдохнуть. Им будут предоставлены такие шансы»…

Андрей обрадовался как ребёнок, объявление то желанное прочитав, глазами его пробежав не единожды, загорелся, завёлся, в назначенное время пришёл, с собой на собрание даже товарища притащив из группы. Придя в аудиторию 13-20 загодя, сел с дружком за последний стол, из-за которого понадеялся всё получше высмотреть и понять, прочувствовать понадёжнее, всех запомнить.

Последний стол не подвёл его, и за время полуторачасового собрания он понял, из уголка своего как встревоженный сычонок на всех посматривая, что костяк ССО “VITA” составляли рабфаковцы, полтора года назад поступившие к ним в институт с дополнительного рабочего потока, к которым примкнули доверчиво с десяток тогдашних юнцов-первокурсников. Теперь они все, около двадцати человек в общей сложности, учились на втором курсе, сидели важные в стройотрядовских куртках, вальяжные, гордые как кавказцы на рынках, и взирали на пришедших на собрание первокурсников чуть-чуть свысока, придирчиво их изучали на предмет того, кого им взять в отряд, а кого и отфутболить, от кого будет польза на стройке, а кто превратится в лишнего едока, любителя лёгкой наживы. Первокурсники понимали, что решается их судьба, — потому и сидели смущённые за столами, краснели, бледнели, ёрзали под колючими взглядами — нервничали, короче. Их набралось человек пятнадцать со всего факультета. Так что конкурс предполагался большой: необходимо было себя показывать.

В назначенное время в аудиторию бодро вошли командир с мастером, стройотрядовское руководство, стали здороваться с бойцами отряда за руку, всех по очереди переписывать. Обоим было по двадцать три года уже — “старики”, “деды” для таких пацанов как Мальцев. Оба были рабфаковцы, в армии отслужившие. У командира, Толика Шитова, на рукаве красовалось уже пять нашивок по количеству проведённых на студенческих стройках лет: он ездил в отряды до армии ещё, когда в электронном техникуме учился. Да пару раз успел съездить, будучи рабфаковцем и студентом МАИ. В прошлом году — в качестве командира.

Командир с мастером переписали пришедших, всех внимательно рассмотрели, молодых пареньков — в особенности; потом рассказали подробно о ближайших для вверенного им коллектива планах: о субботниках и воскресниках, спартакиаде весенней, смотре художественной самодеятельности. Рассказывая, они выясняли бегло про скрытые способности новичков: кто из них может в спорте отряду помочь, кто — в агитбригаде. Прежних-то своих бойцов они хорошо знали, а вот молодёжь ещё предстояло узнать, в деле её проверить. Про субботники напомнили особенного строго, к первокурсникам в первую очередь обращаясь, что ходить-де на них обязательно, потому как там и будут придирчиво просматриваться кандидаты, там будет проходить основной отбор.

«Знайте и помните главное, парни, — сказали они под конец, аудиторию окинув многозначительно и молодняк держа “под прицелом”, — что мы планируют взять в отряд из новеньких человек пять всего. От силы — шесть. Большего количества бойцов нам на строительстве не потребуется. Так что не обессудьте, мужики, и за нами потом не бегайте, не нойте, не предъявляйте претензий».

На том собрание первое и закончилось…

3

Ну а потом были обещанные субботники и воскресники, почти что еженедельные, спартакиада в мае, смотр художественной самодеятельности, где первокурсники-кандидаты рвались изо всех сил, стараясь себя показать руководству в самом выгодном виде: остервенело махали граблями и мётлами на МКАДе и на Ленинградском шоссе, по институтскому стадиону носились отчаянно, песни со сцены под гитару горланили, актёрами на время став, — в общем, делали, что могли, на что только были способны. А в середине мая, перед самой сессией уже, стройотряд “VITA” собрался последний раз, и командир громогласно объявил список тех, кого они с мастером решили зачислить.

Андрей Мальцев в тот заветный список попал и после собрания долго не мог и не хотел скрывать своих бурных от произошедшего события чувств. А когда через несколько дней он ещё и куртку зелёную, новенькую с эмблемами нарукавными получил, яркими и разноцветными, да надел её прямо в аудитории, — тут уж и вовсе он готов был петь и плясать от радости и от счастья! Так потом и ходил в той куртке обклеенной по дому и институту с неделю — важничал, щеголял, козырился, тайно любовался собой: хорош, мол, чертяка! хорош! — и статен, и умён, и трудоспособен! А как ещё ему было себя вести? чего робеть? чего скромничать? — когда, во-первых, давнишняя его мечта сбылась, им так страстно со школьной скамьи лелеянная, а во-вторых, он теперь уже точно полноправным студентом стал: его куртка новенькая, стройотрядовская сама за себя говорила…

Половину мая и весь июнь он пыхтел в читалках и душных аудиториях, зачёты сдавал, экзамены, которых было не счесть и которые много сил отняли; потом, покончив с этим со всем, печать себе получив в зачётку, свидетельствовавшую о его на второй курс переводе, он несколько дней отдыхал и отсыпался дома, здоровье и нервы потраченные восстанавливал, гудевшую голову разгружал, и попутно вещи в рюкзак собирал, боясь что-нибудь упустить, без чего ему было не обойтись в деревне. А 2 июля вечером в составе ССО “VITA” он уезжал с Белорусского вокзала в Смоленск, где ему два месяца предстояло работать на стройке, показывать удаль свою — и силушку дурную, немереную.

Завалив весь перрон вещами, проходы собою загородив и сильно озлобив этим носильщиков и пассажиров, отъезжавшие из столицы студенты часа три тогда по перрону болтались без дела, дожидаясь нужного поезда. Чтобы скоротать время, пели песни студенческие под гитары, балагурили, пили пиво, вино, с Москвой прощались украдкой, некоторые — с родителями, что на вокзал их пришли проводить и до последней минуты чадушек своих удалых от себя отпускать не хотели: всё воспитывали и наставляли их, давали советы.

Потом студенты-строители с шумом в поезд полезли, который к перрону медленно подкатил, и целую ночь не спали почти. Опять балагурили, пели и пили, по вагонам друг к дружке мотались от скуки, курили в тамбуре без конца, анекдоты травили, к девушкам-проводницам прикалывались — на скорую и страстную любовь их склоняли прямо тут, в поезде, на ласки. Кому-то это даже и удалось тогда: были, были у них удальцы-молодцы такие… Утром в Смоленск приехали сонные и дурные все, охрипшие, помятые и похмельные. И прекрасный древний героический город Смоленск, представляете, остался незамеченный ими, непознанный и неоценённый… Стыдно сказать, но они даже не удосужились его на подъезде из вагонных окон повнимательнее рассмотреть: они половину своих вещей чуть было не растеряли при выходе.

Похмельных и сонных, их посадили в автобус, предварительно пересчитав, и повезли в деревню Сыр-Липки, что находилась на северо-западе от областного центра, в 25 километрах от него. В ней-то уже шесть лет и располагалась база их стройотряда, насиженное прежними студентами-москвичами место. И они, бойцы ССО “VITA”, и Мальцев Андрей в том числе, опять безнадёжно всё пропустили, все красоты и достопримечательности смоленские, леса необъятные и поля, родину Гагарина и Твардовского, — потому что спали все сном мертвеца до самого лагеря, плотно прижавшись друг к другу и не обращая внимания на жару, духоту и тряску, спали и видели сладкие сны. И только на месте они, наконец, пробудились, в сознание, в чувства пришли; только тогда древний и живописный край Смоленский по-настоящему рассмотрели и оценили; а оценив, полюбили и порадовались за себя. В том смысле, что повезло им с деревней и базой отдыха, в которой два летних месяца им предстояло жить, коротать на досуге время, от строительных дел отдыхать, отлёживаться и отсыпаться…

4

Деревня Сыр-Липки, куда ближе к полудню Мальцева с его новыми товарищами привезли, широко и привольно раскинулась по берегам крохотной и мелководной речушки Жереспея, на холмистой и лесистой местности. Во второй половине 1970-х годов она, деревня, была ещё достаточно многолюдной и бездотационной, приносила государству пусть мизерную, но пользу в виде картошки, хлеба и молока. Хотя и тогда уже ощущалось повсюду катастрофическая нехватка молодых и трудоспособных рук; мужских — в особенности. Молодые парни, уходя после школы в армию, уже не возвращались назад, по возможности зацеплялись за города, где жизнь полегче была, повольготнее и повеселее. Из-за чего многолюдное некогда сельское поселение с годами деградировало и вымирало, приходило в упадок: там процветали пьянство и пессимизм. Остававшимся под родительским кровом девчатам, кто в институты и техникумы не поступили, не умотали за счастьем в чужие края, уже было проблематично создать семью, детей нарожать на будущее, пустить корни. Одинокая старость с гарантией ожидала их, которую они все жутко боялись… Поэтому жить и работать на родине им, несчастным перезревшим девам, ни разу не тронутым мужиками, не познавшим мужиков, было одиноко, холодно и ужасно тоскливо в компании стариков, от которых не было проку. По этой причине они были рады-радёхоньки приезжавшим на лето студентам-строителям, которых весь год с нетерпением ждали, готовы были любому на шею броситься и бурный роман закрутить, пусть только и на два месяца…

В центре деревни, на крутом берегу Жереспеи, да ещё и на возвышенности находилась местная достопримечательность — бывшая усадьба помещиков Тихановских, построенная во второй четверти ХIХ века. Двухэтажный прямоугольный дом приличных размеров из красного кирпича в стиле запоздалого классицизма красовался в центре холма в зелёном обрамлении столетних клёнов и лип, вокруг которого раскинулся огромный запущенный парк с заболоченным уже и тогда, в 1970-е годы, прудом. В советское время усадьбу отдали под школу — сделали царский подарок местным детишкам. И вот в этой-то школе, точнее — в двух корпусах её деревянного общежития, база ССО “VITA” и находилась; сюда не выспавшихся московских студентов аккуратненько и доставили на автобусе 3 июля 1976 года.

Про сырлипкинскую школу коротко скажем, что была она по статусу своему семилетка и единственная на несколько деревень, потому и пристроили к ней общежитие со временем. С таким расчётом, чтобы ученикам младших классов, крохам немощным, слабым, кто непосредственно в Сыр-Липках не жил и вынужден был сюда из других мест добираться, — чтобы им каждый день по несколько километров из дома и домой не ходить, силёнки сберегать и жизни. Тут же построили для них и столовую, баньку небольшую, умывальную комнату. И школа ввиду такой заботливой перестройки уже в интернат превратилась, в котором первоклашки уютно жили с сентября по май, а летом который от санатория было не отличить: зелень кругом буйствовала как в лесу, простор, тишина идеальная царили повсюду, чистейший воздух. А всё из-за того, что не единой частной постройки поблизости не наблюдалось, не единой живой души, включая сюда и кур: для колхозников приусадебная территория была запретной зоной, куда они и сами не заходили без надобности, и скотину где не выгуливали. Поэтому московским студентам было хорошо и вольготно здесь находиться, на целебном смоленском воздухе: удобно, уютно, максимально комфортно. Кто из них мечтал в деревне на природе пожить — тот не ошибся и не разочаровался нисколько: обстановка и окрестный пейзаж были почти что курортными.

Даже и речка собственная протекала под боком — мелкая, правда, узенькая и неказистая, рядом со школой густо зарослями окружённая. Но зато очень и очень чистая — как слеза! И студенты в жаркие дни как в ванной в ней мылись: кто — полусидя, кто — полулёжа… Долго вот только лежать в той речушке было нельзя: вода в ней была как в колодце глубоком холодная, быстро сводила ноги и руки. От этого реально было и заболеть…

5

Приехав на место к двенадцати, опомнившись и протрезвев, вещи из автобуса вытащив, студенты-строители по двум корпусам общежития разбрелись — койки понравившиеся занимать, заправлять их простынями и наволочками, в одежду казённую переодеваться, а свою — в рюкзаки убирать. После чего все дружно двинулись воду из школьной колонки таскать на кухню и в умывальники… Потом у них в лагере был лёгкий обед в интернатовской столовой, наскоро студентками-поварихами приготовленный, потом — собрание организационное, где командир им план работы обрисовал, рассказал про распорядок и дисциплину. И только после этого измученные долгой дорогой парни получили себе свободу на весь оставшийся день: могли по окрестным полям походить и лесам, с деревней поближе познакомиться. А кто тут был уже в прошлый год, кому это было не интересно, не важно, — те на койки застланные завалились: книжки, газеты взялись от нечего делать читать или просто лежать отдыхать, к клубу, танцам готовиться, силы копить на вечер…

Деревня Сыр-Липки большая была по размерам, больше похожая на село. Селом она и была когда-то, повторим, покуда не выродилась с годами, не растеряла мощь и удаль свою. Были здесь клуб, магазин, была почта. Пилорама собственная имелась, мастерские тракторные, новая кузня. Высоченный элеватор гордо на окраине красовался, зернохранилище, ток. За элеватором рядами длинными шли сырлипкинские коровники.

Но, главное, было в деревне много девушек молодых — и местных, проживавших на постоянной основе, работавших на селе, и временных, кто у родителей или родственников целое лето гостили, проводили студенческие каникулы. Москвичи это сразу отметили, ещё когда по центральной улице проезжали: за каждым плетнём, каждым сараем, каждой калиткой и дверью мелькали прелестные глазки, за долгожданным автобусом следившие пристально, страстно, зрачками огненными прожигавшие мутные стёкла насквозь, так что у пассажиров столичных, кто успел пробудиться и прислониться к окну, густые мурашки пробегали по коже от стихийно-нахлынувших чувств, сладко сосало под ложечкой в предвкушении чего-то сладкого и чрезвычайного…

Студенты-рабфаковцы и третьекурсники, командиром отпущенные до утра, по приезду дружно спать улеглись — добирать, что упустили за ночь, когда кутили в поезде. Проснувшись же, когда солнце уже клонилось к закату, и наскоро опять перекусив, взбодрив себя крепким чаем в столовой, они толпой побежали в клуб, хорошо им по прошлому году известный, — чтобы первый танцевальный вечер в клубе незамедлительно организовать, зазнобушек прошлогодних встретить, с новыми знакомство свести и закрутить шуры-муры. Дело это известное и понятное, и для неженатых парней извинительное — такая к клубам и танцам, и молоденьким девушкам тяга: всё это жизнью именно и зовётся. На этом мир и покой человеческий держится и стоит, и будет стоять долго.

Герой же наш, Мальцев Андрей, валяться на койке не стал, даже и не присел на неё, качество пружин не испробовал: не для того он в деревню ехал, чтобы бока отлёживать. После обеда он сразу же на конюшню отправился с вьетнамцем Чунгом, про которую тот ему по дороге рассказывал: что, дескать, много там лошадей, и есть среди них и породистые; что здешний конюх-пастух, зовут которого дядя Ваня, мужик хороший, простой и совсем не жадный; и что ежели с ним познакомиться и подружиться — можно будет по субботам у него запросто лошадей приходить и брать, и сколько хочешь потом верхом кататься.

Для Андрея тот рассказ дорожный прямо-таки бальзамом на душу стал — потому как к лошадям он тягу имел великую с малолетства, к лошадям и деревне, которую видел только в кино, и поэтому сильно идеализировал. Насмотрится фильмов, бывало, про “райскую” колхозную жизнь: “Юркины рассветы” какие-нибудь или “Русское поле”, — как всё у них там хорошо и осмысленно протекало, неспешно, несуетно, незлобиво; как жили люди, колхозники местные, дружно и счастливо, пахали поля без-крайние, сажали хлеб, пасли скот сообща и по очереди; как кормили потом тем хлебом и молоком горожан-дармоедов. И ему и радостно делалось от такой кинематографической красоты, и ужасно грустно одновременно, порою и стыдно даже. Он, дурачок наивный, после каждого такого просмотра себя уже в неоплатном долгу перед крестьянами начинал считать за их продукты питания, коренной горожанин, москвич, считал себя полностью от них зависимым — и потому ущербным, убогим, пустым, чуть ли ни паразитом. Он и работать-то поехал в деревню из-за того, может быть, сам того не осознавая, чтобы крестьянином на время стать, подспудно жившее в нём чувство вины перед деревенскими мужиками и бабами сгладить. И к цивилизации их диковинной прикоснуться, естественно, посмотреть — какая она изнутри; порядок, настрой, красоту её самому ощутить, и оценить по достоинству. А заодно и понять — какая она есть “на вкус”, их сермяжная правда-матка.

А ещё он частенько мечтал с малых лет верхом на лошадях покататься, которых почему-то страстно любил, непонятно — почему даже, которые казались ему из Москвы самыми умными и преданными человеку животными… Наверное, фильмы были, опять-таки, виноваты, в которых прославлялись деревня, колхоз, и которые он дома запоем смотрел вечерами: как конопатые деревенские парни там в ночное без родителей ездили, пасли лошадей табуны, скакали на них, посвистывая, по изумрудным колхозным полям, грудью рассекая ветер, ни страха не ведая, ни усталости. Вот и хотелось ему самому — до одури, до боли мечталось! — в ночное с теми парнями когда-нибудь съездить, на лошадь молодую лихо, по-кавалеристски вскочить и также удало и отчаянно на ней во всю прыть промчаться, подставляя свистящему в ушах ветру горячее лицо и грудь, неописуемое блаженство от скачки той удалой испытывая!… А как хорошо, как соблазнительно Лермонтов про лошадей писал, про Карагёза того же; с какой любовью и нежностью про них неизменно рассказывал в своих повестях и романах Шолохов! А ведь это были любимые писатели у Андрея, безоговорочные властители его школьных и студенческих дум. Вот он и потащил дружка своего нового Чунга сразу же на конюшню, которую тот ему из окна автобуса показал, когда они, полусонные, проезжали мимо.

Конюх деревенский на рабочем месте присутствовал к радости Мальцева. Был, по-обыкновению, здорово пьяненький после обеда и спьяну приехавшим москвичам много чего интересного наобещал. Заявил с пьяных глаз, бродяга, что, мол, приходите, парни, в любое время, берите лошадь любую, какая больше приглянется, седёлку, узду, подпругу — и катайтесь потом сколько хотите, пока ягодицы молочные в кровь не собьёте, пока у вас в глазах не зарябит и спина не заноет от тряски… Довольные москвичи поверили, возрадовались и ушли, дяде Ване крепко руку пожав напоследок, и, добрым словом его меж собой поминая, по окрестным полям слоняться направились, деревню изучать и исследовать, пока было время до ужина и пока ещё не стемнело совсем…

6

Вьетнамец Чунг, что провожатым у Андрея сделался и, одновременно, его новым товарищем, был бойцом-третьекурсником и приехал работать на стройку уже второй раз, был хорошим покладистым парнем, трудолюбивым, выносливым, дисциплинированным. Но, однако, дружбы себе прошлым летом ни с кем не завёл — толи из-за национальности азиатской, толи из-за корявого языка: по-русски-то он плохо совсем говорил и понимал русских плохо. Ему, как долдону, как чурбану, нужно было по нескольку раз свой вопрос или обращение повторять, потом его терпеливо выслушивать, всю его абракадабру словесную, трудно-переводимую. А делать этого, как ни крути, хотелось не всем, а если начистоту — никому. Вот он бобылём-отшельником и прожил весь прошлый в отряде срок, несчастным юродивым одиночкой. Работал молча всё лето как заведённый робот, да на койке вечерами лежал, ни с кем почти не разговаривая, не общаясь. Только газеты читал вьетнамские, книги, да регулярно ещё по субботам к каким-то местным знакомым бегал в гости, у которых пропадал до ночи, которые его кормили и поили по какой-то странной причине, дома у себя не понятно с чего привечали.

С Андреем же он в Смоленске в автобусе рядом сел. Случайно. Они разговорились, за разговором сблизились… Поняв языковую проблему вьетнамца, Андрей не тяготился ему трудные или же незнакомые слова по складам повторять и их смысл растолковывать, не ленился вопросы или темы какие-нибудь разжёвывать по нескольку раз… И вьетнамец оценил такое благородное поведение Мальцева, откликнулся преданностью и уважением, благодарной любовью к знакомцу новому воспылал. За время езды до деревни они сдружились настолько, что решили в общежитии рядом лечь; решили и работать и отдыхать тоже вместе… Андрей не противился такому сближению, не возражал: и у него в отряде из близких никого ещё тогда не было.

Проникшийся добрым чувством к Андрею Чунг и на конюшню с ним из солидарности потащился — волю его настойчивую исполнять. Потом по окрестным полям с ним бродил очень долго, часа два или три, хотя видно было, чувствовалось по всему, что сырлипкинские красоты не сильно его, сугубого азиата, возбуждали и трогали, как не прельщала его и сама мать-Россия.

Потом они в школу вернулись, поужинали, в шахматы поиграли с часок, остались одни в пустом общежитии, по душам опять побеседовали. И Чунг дружку полушепотом всё про всех рассказал: кто тут “плохой” был, по его мнению, а кто — “хороший”; с кем можно было общаться, дружить, а с кем категорически этого делать не следовало… А в 11-ть вечера они дружно спать улеглись, про клуб и про девушек и не вспомнив даже, про танцы и страсти-мордасти, что закипели в клубе с приходом туда москвичей. Маленький и невзрачный Чунг бабником не был — как и Андрей. И это их тоже сблизило…

7

На другой день, в семь утра ровно, сладко спавших бойцов ССО “VITA” разбудил одетый уже командир, что помыться успел и побриться, одеколоном подушиться даже. Ему-то на койке валяться некогда было — он в колхозном правлении по утрам теперь всякий раз обязан был присутствовать и заседать: на время летних строительных работ его на должность начальника участка зачисляли, со всеми наличествующими обязанностями и полномочиями. Торопившийся, он построил всех перед столовой в шеренгу, пересчитал, посмеялся над некоторыми рабфаковцами-гуляками, вид которых после прошедшей без-сонной ночи особенно жалок и комичен был, шутя посоветовал им поберечься, не тратить на девок и баб силы. После чего, пожелав всем успешной работы и удачного первого дня, командир сел в подъехавшую машину и умчался на планёрку в соседнее село, осоловелым парням помахав из окна ручкой…

После его отъезда парни умываться и бриться пошли, в спецовки переодеваться бэушные, солдатские, списанные из подмосковных частей. В семь-тридцать завтракать сели. А в восемь-тридцать все опять у столовой собрались и дружно, с мастером во главе, двинулись на объект, который пока что был чистым полем, где только бытовка стояла с лопатами и топорами, а рядом козы, овцы и коровы паслись, оставляя после себя огромные дымящиеся “лепёшки”.

Поле то трудовое за деревней располагалось, возле трёх старых коровников, убогий внешний вид которых, при Сталине ещё построенных, студентов сильно тогда поразил. А уж когда на объект приехал председатель колхоза Фицюлин в сопровождении командира и на экскурсию студентов в коровники те сводил, показал им хлева изнутри, во всей их “красоте” и наготе неприкрытой, рассказал, как “живут и здравствуют” в них бурёнки с пеструхами, как болеют и околевают зимой от сквозняков и морозов, рожают теляток слабеньких, наполовину больных, которые тоже в большом количестве дохнут; в каких антисанитарных условиях, наконец, женщины-доярки трудятся, причём — за гроши, за те же сталинские трудодни по сути, на себе таскают всю жизнь бидоны тяжёлые с молоком и водой и аппараты для механической дойки, — то у студентов-строителей и вовсе дыхание перехватило от нешуточной жалости и тоски, и сердца их молодые, чувствительные, горячей кровушкою облились и умылись! Страшно им тогда за Россию-матушку стало, по-настоящему страшно! До слёз обидно и горько сделалось за несчастных русских провинциальных людей, что до сих пор ещё живут как рабы, и работают также по-скотски тяжело и безрадостно.

— Вот мы и просим вас, москвичей, молодых да красивых, да до работы жадных, слёзно просим помочь нам из этакой кабалы-нищеты выбраться! — с жаром обратился под конец экскурсии расстроенный председатель к в момент притихшим и посерьёзневшим молодым парням, на свежий воздух их выводя из полусгнивших вонючих хлевов, которые, как казалось, вот-вот должны были рухнуть у всех на глазах, с треском и грохотом обвалиться. — Постройте нам новый коровник за лето, чтобы к зиме мы коровушек смогли туда перегнать. И мы вам, родные мои! хорошие! мы вам всем мiром в ножки придём и поклонимся, всем селом. Я первый вам руки приеду пожму, поклон поясной отвешу… И деньгами вас не обидим, не бойтесь, и молоком всё лето поить до отвала станем, и телков молодых я уже приказал ежедневно для вас забивать: чтоб вы голодные тут у нас не остались, чтоб и на следующий год захотели приехать к нам. Ну а уж вы, родимые, постарайтесь, пособите убогим, поработайте добросовестно, без халтуры, как командир ваш, ваш Анатолий, мне крепко-накрепко пообещал! И мы за вас за всех тогда Бога молить ежедневно и еженощно станем! Не сомневайтесь в этом! Клянусь!…

После такого показа демонстрационного и слова напутственного, страстного, до глубины души всех присутствовавших взволновавшего, председатель уехал, увезя командира с собой. А расчувствовавшиеся студенты дружно приступили к делу: лопаты пошли доставать из бытовки, вёдра, ломы, топоры… Потом на бригады стали распределяться, носилки, лотки мастерить, размечать территорию под строительство…

8

На объекте всем распоряжался и заправлял мастер, Перепечин Володя, 23-летний светловолосый рабфаковец-третьекурсник — добрый, приветливый, смышлёный молодой человек, мозговой центр отряда. Этакий “начальник штаба”, если по-военному про него сказать, строитель-самородок каких поискать, советчик душевный, разумный, трудяга и умница, романтик с рождения и мечтатель. В плане распределения ролей в коллективе у них с командиром тандем замечательный образовался, знатный, и друг друга они понимали и дополняли так, как дополняют до целого две половинки яблока только. Или те же муж и жена, например, если оставить за скобками физиологическую подоплёку такого сравнения и на их отношения в стройотряде с деловой, практической стороны посмотреть.

Сравнение такое уже потому будет точно и правильно, что Толик Шитов по натуре прирождённым организатором был, лидером безусловным и ярко выраженным, усталости не знавшим “коренником”, агитатором-заводилою и трибуном. Он уже и в Армии лидером себя проявил, до старшины дослужился, взводом целым командовал, с офицерьём, как студентам хвастался, дружбу водил, пьянствовал с ними по праздникам, развлекался. Любил человек, одним словом, быть в большом коллективе и всегда на виду, мотаться по разным местам, с людьми ежедневно встречаться, переговоры вести; любил и умел быть в гуще важных событий, вершить большие дела, самолично делать Историю. Учился он в институте плохо, был не усидчив, не образован, разумом был не скор, если дело чистой науки и абстрактных вещей касалось. И МАИ для него, по всем признакам, лишь неким трамплином предполагался стать для будущей чиновной карьеры. К ней он и готовил себя старательно с первого учебного дня, втайне на неё настраивался, к ней несомненную склонность имел и призвание.

Володя же Перепечин, наоборот, был тихим необщительным домоседом, для которого в тишине посидеть, помечтать, о жизни бренной подумать было, наверное, всё — наипервейшее и наиважнейшее дело. Он хотя и поступил к ним в институт с рабфака, два года в Армии перед тем отслужив и почти всё там перезабыв, естественно, и по возрасту уже “старым” был, если его с такими как Мальцев желторотыми студентами сравнивать, у которых мозги работали как часы и память была почти идеальной, способности, — но учился, тем не менее, он хорошо, старательно и стабильно учился. Чем среди рабфаковцев пустоголовых особенно выделялся, за что в авторитете у них, тугодумов, ходил, блудяг и нетягов ленивых, через одного — выпивох. Андрей неизменно в читалках его встречал, когда туда иногда наведывался по необходимости. Видел, как сидел он там мышкой по вечерам, обложившись ворохом книг, очки себе на нос напялив, и что-то старательно конспектировал каллиграфическим почерком, запоминал, мечтательно думал над чем-то, усиленно пытался понять, что частенько было интересно ему просто так — не для стипендии, не для оценки. Молодого профессора напоминал он со стороны, или доцента.

Он и на стройке таким же “профессором” был: обстоятельным, вдумчивым, предельно серьёзным, всё подмечавшим до мелочей, всё помнившим, всё про каждого знавшим. Ему хоть и дали в помощь прораба старого, деревенского, деда-пенсионера по имени Митрофаныч, — но Володька к нему за советом редко когда обращался. Сам был прирождённый прораб, творец-строитель по духу… Митрофаныч с Фицюлиным только раз с ним поговорили в первых числах июля, раз всего ему объяснили дотошно, чего они от студентов хотят, чертежи ему предполагаемого коровника показали, — и этого оказалось достаточным, чтобы потом всё желаемое получить и остаться довольными стройкой. Володя тогда постоял задумчиво между ними, обоих их молча послушал с час, скорее даже из вежливости, чем для собственной пользы, что-то там про себя покумекал-подумал, выстроил общий план. Потом в сторону отошёл, с мыслями чтобы собраться… А потом те чертежи мудрёные уже один, сидя на брёвнышке, изучал и парням своим всё уже сам растолковывал; сам и территорию для строительства размечал, сам же технологию разрабатывал, сам придумывал оптимальные методы стройки, с учётом способностей и наклонностей каждого вверенного ему бойца, с учётом их индивидуальных возможностей. Прикомандированный Митрофаныч два летних месяца по объекту только гулял ходил, праздно из угла в угол шатался, грибы в лесу собирал, ягоды; и деньги от родного колхоза получал зазря: не нужен он был никому на стройке.

Строителем, повторимся, Перепечин был прирождённым, от Бога что называется. И многим профессиональным прорабам он фору бы точно дал: научил бы их, гордецов-мудрецов, как надо строить добротно и качественно, быстро и профессионально работать. Шитов за ним в этом плане как за каменной стеною был, в дела строительные почти не вмешивался. Так, приедет иногда посмотреть любопытства ради, спросит, чего не хватает, что надо достать, качество работ проверит. И опять уезжает на прикреплённом к нему ГАЗике договоры-переговоры вести, а чаще всего — с председателем колхоза водку пить на природе, закрытие нарядов обсуждать на будущее, просто лежать и трепаться. Командира своего на стройке студенты поэтому редко видели. А когда и приезжал, он одну лишь нервозность в работу вносил и суету ненужную.

Это не означает ни сколько, выделим это особо и подчеркнём, что один из них, Шитов Толик, был никчёмен и плох, и как пескарь хитромудр и пронырлив; а другой, Перепечин Володя, был очень хороший, трудолюбивый и знающий, но жизнью и судьбой обиженный молодой человек, затёртый удалым командиром своим до пустого места. Нет, оба они были хорошие, правильные и целеустремлённые ребята, работяги, труженики с малых лет, со студенческих лет — строители. Просто разными были они по характеру и темпераменту, разные занимали должности по этой причине. И были на тех должностях важны, ценны и незаменимы по-своему, как незаменимы в Армии командир и начальник штаба, повторим это: один — как вождь и оратор, как мотор клокочущий; другой же — как мозговой центр, как стратег-аналитик и тактик одновременно…

9

С командиром у Мальцева в первый рабочий год отношений не было никаких: он мало видел его, совсем почти не общался. А вот с мастером отношения сложились сразу, в Москве ещё, когда они на субботниках вместе трудились.

Тому звёзды, скорее всего, способствовали, были тому причиною и виной: Перепечин и Мальцев, как позже выяснилось, водолеями были по гороскопу, оба почти в один день родились с пятилетней разницей в возрасте. Так что звёзды их ещё при рождении сблизили, души родственные в них вложив, одинаковое мировоззрение и наклонности, мировосприятие и менталитет… Потом их сблизила стройка, работа общая, одинаковое отношение к той работе — через чур у обоих серьёзное, через чур болезненное и ответственное, — отчего их симпатии обоюдные раз от разу только усиливались и крепчали, превращались в дружбу, пусть только лишь временную — на два летних месяца всего. Ибо в институте они редко уже общались, редко виделись, учась на разных курсах и разных имея друзей…

Уже в первый рабочий день, шкуря топором сосновые доски для опалубки и носилок, старательно обчищая и выравнивая их, Андрей услышал у себя над ухом звонкий как колокольчик голос мастера:

— Андрюш, а ты до стройотряда работал где-нибудь? строил чего? Ну-у-у, там с родителями или ещё с кем?

— Нет, нигде и ни с кем, и ничего, — ответил Андрей смущённо, перед Перепечиным выпрямляясь, в глаза доверчиво глядя ему.

— Надо же! — удивился Володька. — А такое ощущение со стороны, что ты топор из рук уже лет пять как не выпускаешь: так лихо и сноровисто ты им управляешься. Я залюбовался даже, на тебя глядючи: ни движений лишних, ни брака, ни напряга как у других. Молодец! Надо тебя в бригаду к плотникам пристраивать побыстрей: там у них сейчас самая работа будет…

Так вот и стал после этого Мальцев Андрей, с лёгкой руки Перепечина, плотником в стройотряде, так с топором под мышкой всё лето и проходил. Пока его товарищи-первогодки, да даже и те, кто второй раз приехал, раствор для каменщиков месили, ямы копали фундаментные, кирпичи разгружали, цемент; а потом отмывались вечером по полчаса от раствора и от цемента… А плотники — нет, плотники аккуратные всегда ходили как женихи; холёные, важные, гордые все как один, сияющие и ухмыляющиеся. Потому что плотники — это элита стройки, рабочая аристократия, белая кость. Они чистенькие пришли на объект, чистенькие и ушли вечером, где-нибудь на крыше, на коньке целый день просидев с топором и пилою-ножовкой, с высоты своего положения царственно на всех взирая, потешаясь-посмеиваясь про себя над чумазыми каменщиками и бетонщиками, в душе их глубоко презирая. Все самые авторитетные и уважаемые люди в отряде работали плотниками, — и Мальцев попал в их число. Что было ему безусловно приятно, гордостью отозвалось в душе и тихим праздником.

Но, помимо чистоты, престижа и профессиональной гордости, ещё и потому быстрый перевод в плотники был выгоден и желателен для Андрея, что дерево он куда больше камня любил, чувствовал и понимал его как существо живое, разумное. И запросто — по строению древесины, внутреннему качеству его и исходящему от среза теплу — сосну от ёлки или ясеня отличал, берёзу от бука, клёна и дуба. Даже если и обструганы они были со всех сторон, если коры не имели в наличие…

Потом Перепечин Андрея рухнувший мост послал восстанавливать в составе плотницкой спецбригады в соседнее село Ополье, где колхозное правление располагалось. И Андрей опять там с самой лучшей стороны себя показал — думающим и рукастым, на любую работу годным, — ещё больше симпатии мастера снискав… Потом он с бригадиром плотников и сырлипкинским трактористом Михальком строевой лес валить ездил для нового коровника: стропила им тогда срочно понадобились, прогоны и перекрытия, которые колхоз за зиму подготовить так и не смог, как того обещал председатель, — жил в сосновом бору три дня в шалаше самодельном, на сосновых же ветках спал, воздухом лесным упивался, малину горстями ел, чернику и костянику. Вернулся назад счастливым и отдохнувшим, каким с курорта разве что возвращаются, — на зависть всем. И к этой халявной поездке Перепечин руку свою приложил, пусть и не без участия бригадира.

А перед поездкой, в середине июля, у них в отряде собрание в обеденный перерыв проводилось по подведению первых итогов работы. И на нём мастер в присутствии командира здорово всех ругал, не жалея матерных слов и эмоций.

«Две недели уже прошло, мужики, — рассерженно говорил он тогда, одновременно ко всем бойцам обращаясь, — а вы всё никак не раскачаетесь, всё по объекту сонные ходите, деревенских баб обсуждаете: покоя они вам не дают своими толстыми задницами и сиськами! Вы разве за этим сюда приехали?! вам местные бабы, что ли, будут за работу деньги платить — за то, что вы их по ночам добросовестно и регулярно трахаете?!… С Андрея Мальцева, вон, пример берите — молодец парень! Как волчок с утра и до вечера на объекте крутится, без дела минуты не посидит: некогда ему про разные глупости думать. Он один за вас за всех и пашет, пока вы носом клюёте ходите да лясы меж собою точите».

Можно себе представить, что думал и чувствовал Андрей после тех памятных слов, какой безграничной симпатией к мастеру своему проникся… А уж как он “крутиться” на стройке после этого стал, чтоб Перепечину, его похвалившему, во сто крат более угодить, — про то и передать невозможно! В игольное ушко готов был пролезть, наизнанку вывернуться, двойную, а то и тройную работу выполнить, пока товарищи его без-путные свои кобелиные подвиги, перекуривая, обсуждали: как лихо они похотливых местных “тёлочек” камасутрили…

И как итог и безоговорочное признание со стороны мастера его таланта строительного и надёжности, в первых числах августа Перепечин Мальцева на пилораму работать услал — одного, безнадзорного и без-контрольного. Чтобы поучили его там деревенские мужички на циркулярной пиле работать, доски для пола пилить, что было делом крайне тяжёлым и крайне опасным, делом подсудным даже, ежели про руководство студенческое говорить, про их юридическую за бойцов отряда ответственность. Студентов-строителей к электротехнике, тем более — технике режущей, категорически было нельзя допускать, категорически! К работе же на циркулярной пиле и вовсе допуск особый требовался: даже и профессиональным строителям специальные курсы необходимо было перед этим кончать, сдавать экзамены по мастерству и технике безопасности.

Мастер об этом знал, безусловно, и здорово рисковал, принимая такое ответственное решение: случись с подчинённым что, его бы в тюрьму посадили. Но обрезные доски отряду были позарез нужны: полов-то требовалось настелить сотни метров. А рабфаковцы, на которых Перепечин с Шитовым первоначально рассчитывали, работать на той пиле отказались дружно — струсили. Вот выбор тогда на Андрея и пал, которому мастер поверил.

И Андрей оказанное доверие оправдал — отчаянным был в молодые годы парнем, что от глупости и неопытности его шло, от отсутствия рабочей практики и печального травматического опыта. Хотя поначалу визжавшей стальной пилы он как злой собаки боялся, холодным потом покрывался весь, первые доски под неё подсовывая: всё руки себе отпилить опасался, домой воротиться без рук. Ведь все работники пилорамы, как он ещё при знакомстве с ними заметил, без-палые давно ходили, светили культяпками перед людьми, заставляли людей морщиться и содрогаться от этого. У кого одного пальца не было, у кого — двух, а кто и трёх сразу когда-то лишился. И уродливые обрубки их, когда они с Мальцевым разговаривали, когда при встрече здоровались, руку ему трясли, только усиливали, только множили страх…

Но Бог уберёг его в первые дни, сопляка безусого и безголового, которому никто совершенно не помогал, не подсказывал, как и что нужно делать, к которому мужики-пило-рамщики и не подходили даже: больно им было надо за мизерную зарплату ещё и студентов глупых учить, отвечать за них перед кем-то. Их и самих никто никогда не учил деревообрабатывающим специальностям: оттого они и порезали сами себя, в инвалидов-калек превратили. И они никого учить не желали — и кто их осудит за то! Они только доски готовые ему лениво подбрасывали и говорили с ухмылкой хмельной:

— Давай, Андрюха, пили, пили, паря, лучше и больше. Ты молодой, волевой, духовитый и боевитый, — зубоскалили, — грамотный, головастый москвич. Комсомолец — к тому же: ты всё на свете осилишь. Тебе-де, как комсомольцу, должно быть всё по силам и по плечу — не то что нам, пердунам. Нам, — добавляли лукаво, по паре стаканов самогонки с утра засосав, — нам давно уже всё, Андрюх, на этом свете по х…ру! Мы тут в деревне пропащие все, с молодых лет загубленные, — и гоготать начинали дружно, довольные шуткой такой…

10

Андрей и учился — совершенно один! — быстро, надо сказать, и качественно учился. Через пару-тройку деньков он уже привык к пиле и визгу её устрашающему, худо ли, бедно ли, сжился с ней, сроднился даже, перестал трусить её, нелепых ошибок бояться. Через неделю-другую все хитрости и премудрости у пилы смекалкой собственной выведал, сам разбирать и точить её научился (и точить полотно мужики с пилорамы не очень-то и хотели: ленились, черти, водку с Андрея за это требовали), научился хорошую сталь от плохой отличать — отказывался потом от некачественной мягкой стали. Даже и своё рабочее место оборудовать догадался по всем правилам техники безопасности: мотор заземлил по совету электрика, расшатанный стол укрепил, деревянные щиты над крутящимся диском на уровне головы повесил по причине отсутствия защитных металлических кожухов. Чтобы, значит, глаза себе отлетавшими во время работы щепками не повышибать, которые летали как пули, — чем мужиков деревенских в неизменный восторг приводил, а заодно и командира с мастером. Те нарадоваться на него не могли — такого отчаянного и ловкого, такого смекалистого не по возрасту, — с каждым днём уважали и ценили его всё больше и больше.

И Андрей обоих их уважал. Перепечина Володю, в особенности. В первые дни приезда глаз с него не сводил, всё наблюдал за мастером с любопытством: как разговаривает тот с людьми, объясняет им дело новое, как в любой работе бойцам-первогодкам с душой помогает-подсказывает. Стоит, бывало, в сторонке, смотрит, как кто-то из молодых топором без-толково машет или лопатой неловко землю скоблит, подмечает все недостатки и упущения. А потом подойдёт, осторожно так тронет за руку и начнёт объяснять не спеша, как лучше топорище, черенок лопаты держать, чтобы руки и ноги себе не поранить, чтобы работа строительная в радость была — не в тягость. Как за детками малыми за всеми ходил и следил, заботился о вверенных ему пареньках всецело.

Работу дурную, ненужную, делать не заставлял: перед тем как новое что-то начать, всё тысячу раз обдумает, обойдёт и обмерит. Потом бригадиров на совет соберёт, их мнение авторитетное спросит, а бойцам пока отдыхать велит всё это время… А уж если вдруг промашка какая у него выходила или нелепица: напрасно что-то бойцы его с места на место перетаскают или выкопают не то, допустим, или столбы в коровнике не так поставят по его указанию. Стройка, она ведь стройка и есть — колготное и чрезвычайно путаное дело. Всего там не спланируешь и не предусмотришь заранее, как ни старайся и как ни крутись! — потому что проблемы разные вылезают уже по ходу работы… Так вот он, Перепечин, потом несколько дней сам не свой по объекту ходит, поедом себя ест и корит нещадно: ну, мол, я и балда, ну и дятел, до такой простоты не додумался! Мастер тоже мне называется!…

Очень он Андрею за это за всё нравился — куда больше даже, чем летун-командир. Командира-то он побаивался всё же, робел неизменно в его присутствии, нервничал, суетился излишне, — хотя Толик Шитов в общении был парень простой, с Андреем всегда дружелюбен. Но он был начальник, как ни крути, был по возрасту старше всех, жил от подчинённых отдельно в школе — в гостевом директорском домике… И поругаться он запросто мог, публично каждого отчитать, даже и домой не понравившегося бойца в два счёта отправить. И за порядком и дисциплиной в отряде всё-таки он следил, за ним было и последнее в любом важном вопросе слово… Он и у Перепечина был командир, и это накладывало на каждого свой существенный отпечаток.

К тому же, Шитов был москвичом, а Перепечин Володя — иногородним. А иногородних студентов от москвичей непреодолимый барьер всегда отделял, незримый — но очень существенный и весомый. Иногородние-то, при всём уважении к ним, были в Москве гостями, приживалами числились пять студенческих лет, этакими полу-легалами-полу-бездомниками. В общежитии обитали-ютились на временной основе, плохо и тесно там жили, чуть лучше бомжей в ночлежках, и остро ощущали всегда эту свою проклятую временность и бездомность, свой гостевой статус. С превеликим удовольствием — все! — жаждали его на постоянную московскую прописку со временем поменять, законными москвичами сделаться, полноправными столичными жителями… Поэтому-то и вести себя с хозяевами на равных они при всём желании не могли: психологически они москвичам всегда и везде проигрывали. И никакая разница в возрасте, знания и талан, никакой жизненный опыт и авторитет им здесь, увы, не помогали.

Оттого-то 18-летний москвич Мальцев, скромный боец-первогодок, мог запросто с 23-летним мастером Перепечиным на любую тему поговорить, любую обсудить проблему. Потому и чувствовал себя с ним всё лето почти что на равных…

11

Перепечин с Шитовым были первыми, но не единственными, кого близко узнал и полюбил в отряде Андрей, к кому с симпатией и глубоким почтением относился. Были у них и другие парни, Мальцеву глубоко симпатичные, которые не уступали командиру и мастеру ни по каким статьям: ни по качествам человеческим, ни по уму; ни по красоте душевной, ни по красоте телесной.

Были в ССО “VITA” два бригадира, к примеру, два Юрия: Юрка Кустов и Юрка Орлов. Первый, опять-таки, иногородний, а второй, Орлов, коренной москвич, — которых Андрей хорошо узнал и зауважал уже в процессе работы, знакомством и дружбой с которыми потом неизменно и долго гордился…

Рабфаковец Кустов, 22-летний бывший воин-десантник из Нальчика, сразу же прославился в отряде тем, что топоры и ножи кидал с любых положений, кидал точно в цель, куда ему перед тем указывали, чем поражал стройотрядовцев несказанно. И бутылки пустые он как яичную скорлупу колол, даже и из-под шампанского: горлышко у них отбивал взмахом рук, — и гвозди загибал на пальцах; и даже и скобы строительные, поднатужившись, ладонями шершавыми гнул, кольца металлические из них на потеху делал. Здоровяк был знатный: силищу имел немереную!

Но не этим, конечно же, он Мальцеву полюбился: кидания и загибания — это всё для потехи и пацанов. Полюбился он Андрею сноровкой своей фантастической и удивительной работоспособностью — качествами, которые Андрей впоследствии больше уже ни у кого не встречал, которые для него эталонными так до конца дней и остались.

До чего же рукастым был всё-таки парнем этот Юрка Кустов, до чего красивым и спорым в работе! — с ума можно было сойти, на него долго глядючи! Работал изящно всегда, работал легко, прямо как артист настоящий. Причём — везде, на любом участке и с любым инструментом. К тому же, работал быстро на удивление, и при этом достаточно качественно, так что угнаться за ним в отряде никто не мог: КПД его был всегда наивысшим.

Удивительным было и то для Мальцева, что высокая скорость работы была для него естественной и нормальной: он жилы из себя никогда не рвал, не показушничал перед командиром и тем же мастером. Работал, как правило, за исключением авральных дней, по своим обычным возможностям, в обычном ритме. Оттого и выходило всё у него так красиво и зажигательно! Он и топором махал как хороший художник кистью, и мастерком со шпателем; и кирпичи удивительно ровно, словно по линейке, клал, и штукатурил стены на загляденье качественно и скоро: его штукатурка потом никогда не отваливалась… А уж как он с бензопилою “Дружба” играючи обращался, как грациозно ею вековые сосны под корень срезал, ни страха не испытывая, ни напряжения, — про это можно б было фильмы снимать и по телевизору их потом показывать в качестве учебного пособия для лесорубов. Игрушкою детской казалась бензопила в руках Кустова, какими в детских садах карапузы играются.

Когда Юрка работал, он всегда песни пел — дворовые или блатные, как правило, — работать мог сутками, не уставая, и при этом ещё и анекдоты напарникам или байки из армейской службы травить, до которых он был страстный охотник. Работать с ним было одно удовольствие: веселил он всех от души и сам вместе с напарниками веселился. А всё потому, что Мастером с большой буквы был: умел, человек, работая, расслабляться, кратковременный отдых себе давать, экономно расходовать силы, чего молодые бойцы-первогодки делать совсем не умели — даже и через месяц после приезда на стройку, и через два. Оттого и выматывались до предела, пытаясь угнаться за ним, еле ноги вечером волочили, валились с ног. По этому крайне важному свойству, умению расслабляться и отдыхать, Юрка в отряде тоже заметно всех обходил. И было это у него, скорее всего, врождённое…

На бригадира плотников, своего непосредственного начальника в первый месяц работы, Мальцева на стройке с неизменным восторгом смотрел. Всё удивлялся, как это ловко у него любое дело спорится — без брака, шума и суеты, без единого лишнего взмаха, движения.

Бригадир, подмечая слежку, не выдерживал жара его карих глаз, начинал хохотать раскатисто. «Ты дырку на мне прожжёшь, Андрюха! Отвороти глаза-то», — говорил ему озорно, по-отечески ласково, и Андрея за такое повышенное внимание и чувства искренние, дружелюбные, к себе приближал, с собою брал неизменно. И рухнувший мост в Ополье взял восстанавливать с одобрения мастера, о чём уже говорилось выше, где Андрей его ловкостью и разумностью удивил; и только Мальцева одного взял лес сосновый валить, жил с ним три дня в шалаше, от зори до зори работал. Сам с бензопилою ходил, на лесником отмеченных соснах надпилы делал, а Андрей у него толкачом-вальщиком был, шестом берёзовым валившиеся деревья направлял в нужную сторону — трелёвочному трактору подъезд улучшал, погрузку… Там, в лесу, он с бригадиром своим здорово сблизился: ел с ним из одного котелка, пил чай и воду из одной кружки, под одной шинелькою спал; тайны свои сокровенные ему по ночам рассказывал, его тайны внимательно слушал… А тайны душевные, по секрету кому-то доверенные, людей сближают лучше всего: это давно известно.

Приблизив к себе Андрея, по разным местам помотавшись с ним, в делах серьёзных его проверив, кабардинец-трудяга Кустов незаметно сдружился с первогодком-Мальцевым, душу родственную в нём подметив, так что к концу первого рабочего срока, несмотря на разницу в возрасте, они уже были друзья. И так и остались друзьями на все пять студенческих лет, и даже и по окончании учёбы неоднократно встречались. Часами болтали за пивом, молодость вспоминали, работу — и всё наговориться никак не могли: так им обоим приятно в компании друг с другом было.

Со временем жизнь разделила их, развела — это дело известное и понятное, хотя и прискорбное. Но память добрую в сердцах каждого она не стёрла!…

12

С другим бригадиром, Орловым, отношений у Мальцева не было никаких, или почти никаких, если сказать точнее, хотя и проработали они на стройке бок о бок целое лето, даже и жили в одной комнате. И пусть был Орлов всего-то на год старше Андрея, по возрасту — молоденьким парнем, в общем-то, — однако ж держал себя со всеми так, будто бы был в отряде самым старым, самым авторитетным и тёртым, мудрым и многоопытным.

Виной тому был его социальный статус, высокое Юркино положение в мiру — и барское воспитание, безусловно, что из того положения мощной струёй вытекало. А статус и положение определял отец, заместителем министра работавший какого-то там министерства, а до этого — дед, отец отца, что, по слухам, тоже высокие посты занимал в правительстве.

Поэтому барин Юрка, с министрами с малых лет знакомый, на коленках сидевший у них, в гости с родителями к ним регулярно ездивший, Юрка к себе в наперсники мало кого допускал: в ССО “VITA”, во всяком случае, у него товарищей близких не было, одни знакомцы… Но, не смотря ни на что — не смотря на барство его прирождённое и аристократизм, гордыню его непомерную и порою коробившее Андрея высокомерие, — парнем он был удивительным — каких поискать! — на все сто процентов оправдывавшим свою крылато-небесно-заоблачную фамилию. Был красивым и внешне и внутренне, умным, решительным, отчаянным и дерзким до глупости, на свете не боявшимся никого, на всех сверху вниз смотревшим. Как смотрят с небес голубых на людей благородные птицы орлы, которым Юрка был “не чужой”, с которыми, хочешь, не хочешь, он на века “сроднился”.

Масштаб и качество его личности поражали Мальцева, как поражали Андрея всегда величина его дарований, крепость духа и широта интересов. Ещё в Москве, не будучи бойцом стройотряда, а только-только на первый курс поступив, Андрей и тогда уже знал про Орлова, слышал про него в институтских коридорах не раз, что есть-де на их факультете студент один удалой: отчуга, герой и сорвиголова каких мало. И далеко-де за пределы МАИ молва про него разносится.

Потом, когда Андрей с ним на субботниках уже познакомился и внимательно рассмотрел, поближе паренька узнал и поблагодарил судьбу за такое знакомство, — он убедился воочию, лично, что всё оно так и есть, и слухи восторженные про Орлова не зря ураганом кружатся. И красавец он был, и удалец-молодец — из тех, с кем и жить легко, и умирать не страшно…

Про Юрку ребята из стройотряда Андрею много чего диковинного рассказали: как оказалось, у многих он был кумир. Но всё же более всего первокурсника Мальцева из услышанного поразило то, например, что ещё пару-тройку лет назад, до института то есть, был Орлов футболистом отменным, заядлым, воспитанником старой торпедовской школы, успевшим поиграть даже и за дубль своей родной команды год и звание кандидата в мастера спорта себе там получить, высокое в футболе звание. Не удивительно, что он лично знал в “Торпедо” почти всех игроков своего поколения, прославившихся затем на футбольных полях — и советских, и европейских. Но в десятом классе он выбор должен был сделать: либо в футбол продолжать играть, высот намеченных добиваться, либо с футболом “завязывать” и в институт поступать, профессию получать надёжную и серьёзную… Он подумал-подумал — и выбрал МАИ. Сам ли, или по родительскому приказу — не столь уж было и важно. Поступил легко на факультет самолёто — и вертолётостроения, как однокурсники про него говорили, что свидетельствовало о том, что и в школе он без особых проблем учился.

Став студентом МАИ, он футбол не забыл, играл в него постоянно: и за сборную института, и у себя во дворе, играл и за ССО “VITA” неоднократно — так играл, что на его игру вдохновенную вся деревня смотреть сбегалась, все деревенские парни и девушки. Такие пируэты выделывал, шельмец, даже и на убогом деревенском газоне — фантастика! Горел во время игры, по полю факелом ярким бегал — глаза всем своею игрою слепил: футболистом был милостью Божьей. Футбол, вероятно, был его самой большой, самой главной по жизни страстью: играя, он отдыхал, от житейской хандры выздоравливал, ну и накопившееся напряжение попутно сбрасывал, гоняя по полю мяч. Мог классно бить по мячу с обеих ног, голы забивать как угодно и на любой вкус: и с лёта, и ножницами, и через себя. Мог, стоя на одном месте, по нескольку человек обводить и дурачить: дриблёр был виртуозный, отменный… Бегунком он вот только не был: бегать быстро и долго совсем не умел. Лёгкие слабые были, а может и сердце, — из-за чего, вероятно, зная за собой слабость такую, он и оставил большой футбол: понял, что многого в нём не добьётся… Но зато уж мячом он распоряжался выше всяких похвал, не хуже всегдашних кумиров своих, Стрельцова или Воронина, про филигранное мастерство которых часами мог говорить, захлёбываясь от восторга, которых боготворил безмерно и безгранично — как христиане — Иисуса Христа, мусульмане — пророка Мухаммеда, а буддисты — Будду. Андрей те рассказы Юркины, которые слышать ему довелось, потом на всю жизнь запомнил, слово в слово: такими живыми и красочными, и предельно эмоциональными они были всегда.

«Надоели вы мне со своим Пеле! Подумаешь, король футбола! — в запале кричал он однажды на собеседников, например, когда разговор в сырлипкинском общежитии про футбольных звёзд вдруг зашёл: кто из них лучше-де, а кто хуже. — Да не посади самолично придурок-Хрущёв нашего Стрельцова в тюрьму за неделю до чемпионата мира в 1958-ом году, не устрой около-футбольная мафия против Стрельцова заговор, — знали бы вы тогда про своего бразильца хвалёного! в какой бы он заднице был! Наш Эдик на таком подъёме тогда находился: по несколько мячей за игру заколачивал в чемпионате страны, на поле чудеса творил, каких никто до него и не видывал! Ему на чемпионате мира все лавры пророчили специалисты спортивные, все титулы самые громкие как самому лучшему, самому техничному игроку предрекали, все победы: приедет, думали, всех “порвёт”; не человек, говорили, машина. Про сопливого Пеле тогда и не заикался никто, его на фоне Стрельца специалисты в упор не видели… И сборная наша в 58-ом чемпионом мира стала бы — однозначно могу об этом сказать, с гарантией! Там один Стрелец всех бразильцев и немцев пораскидал бы, один! А ведь там были ещё и Воронин, и Иванов, и другие талантливые ребята: мечта была, а не сборная! Куда там было кому-то до нас! — всех бы пораскидали и заткнули за пояс!… Дельцы от футбола знали об этом, чувствовали, что всё оно так в точности и произойдёт: ведь Стрельцов с Ворониным и Ивановым тогда на футбольном поле не играли, а царствовали, как катком проходились по всем, или бульдозером. Вот и посадили их заводилу от греха подальше по откровенно надуманному обвинению: гнида-Хрущёв, сука гнилая, продажная, приказом собственным посадил; у него, м…дака, других дел и забот кроме футбола будто бы не было… Представляете, на каком уровне валили нашего Эдика! — на уровне руководителя государства: чтобы уж было наверняка, чтобы он, бедолага, от них никуда не сорвался!… А всё оттого это происходит из раза в раз, и теперь, и тогда, что никому наша сборная не нужна и даром на пьедестале почёта, никому не нужны великие русские футболисты, русские достижения и победы, самобытный русский футбол… А вы мне тут про Пеле талдычите да про Гаринчу, не зная про около-футбольную мафию ни хрена, про закулисные козни около-футбольные! Молчите лучше, не злите меня! не разевайте рты поганые!»

Умный был Юрка парень, словом, хоть и горячий, во многих делах сведущий, знакомый с изнанкой дел, с пружинами тайными и течениями. А всё оттого, что высоко летал и далеко с той своей высоты видел…

По характеру был он человеком открытым, прямым, которому чужды были всегда под’ковёрные игры и склоки. Если он тебя полюбил — хорошо: ты для него друг-приятель до гроба. Но коли ты ему насолил чем-нибудь или просто не приглянулся — всё, плохи твои дела: он со свету тебя сживёт ежедневными колкостями и насмешками.

И холуёв с дураками он терпеть не мог, угодников-карьеристов; не выносил условности всякие, трафареты, систему, что тоску на него наводили и уныние жуткое, прямо-таки бесили и изводили его. Он заболевал от дураков и систем: они, как палочки Коха, будто кровь его молодую гноили и портили… Потому-то он с вызовом дерзостным вечно и жил, этаким бунтарём-одиночкой: всё силился окружавшую его мертвечину и косность разрушить, и тем самым жизни дорогу дать, новизне, даровитости, созиданию, свету; а паразитов и хамов тупоголовых под ноль извести, что мир только гадят и портят.

Ну, извести — это ладно: быстро это не делается. А вот пристыдить-оконфузить кое-кого, чесаться, краснеть заставить — это у него получалось прекрасно: тут с ним сравниться никто не мог. От выходок его удалых людишки словно от блох порточных чесались…

Так, он был единственным бойцом в отряде, кто, например, командира по фамилии всегда звал — как человека, то есть, чем-то сильно ему досадившего. Кто мог на собрании принародно всю правду Шитову в глаза откровенно сказать, разругаться с ним вдрызг, в пух и прах, на место командира как пацана поставить — чтобы тот палку особенно-то не перегибал, высоко не заносился порою… И командир побаивался его, что было заметно со стороны и невооружённым взглядом, — потому что не мог приструнить Орлова: выгнать или рублём, как других, наказать, зарплату урезать вдвое. Знал, во-первых, что не за вознаграждение Юрка работать ездил, не только и не столько ради него, и деньги, как правило, не считал, не трясся как остальные над ними — относился к деньгам как к мусору. А работал выше всяких похвал: качественно и надёжно работал. И мог за себя постоять, во-вторых, при случае мог и рыло кое-кому начистить, имел такую возможность… Вот и терпел его командир скрепя сердце в отряде, выносил его колкости и издёвки… А куда было ему деваться-то, куда?! Терпи, казак, как в народе у нас говорят, — атаманом будешь.

И на председателя колхоза Юрка зверем кидался порой, если тот обещаний не выполнял, и на директора школы — тоже. И те сторонились и опасались его, духовитого и боевитого москвича: чувствовали за ним правду-матку и силу.

Приструнить же Орлова в принципе было нельзя. Его невозможно было заставить жить по шаблону и по уставу — как все остальные жили. Для него это было смерти сродни: делом постыдным, утомительным, скучным… И примеров тому — миллион, которые все не упомнишь и не перескажешь. Поэтому приведём здесь один, самый простой и самый что ни на есть ничтожный; но зато и самый понятный читателю, что Орлова как нельзя лучше характеризовал, натуру его бунтарскую во всей её удалой широте и наготе показывал.

Итак, чтобы выделиться из общей массы и не быть “как другие”, “как все”, он всё лето на стройке в семейных трусах как африканец ходил (бус только ему не хватало) и даже бравировал этим: а почему бы, дескать, и не походить, ежели мне того хочется и мне так удобно? Где написано, в каких указах, что в трусах-де студентам-строителям ходить нельзя? — покажите мне те указы. Хочу и хожу — и никто мне ничего не сделает.

В этих трусах разноцветных он и на почту, не стесняясь, заглядывал, и в магазин, в очереди там со всеми вместе выстаивал, лениво почёсывая свою волосатую грудь, плечи, пупок мохнатый. Чем приводил деревенских совершенно диких и неразвитых мужиков и баб, спецовками, кофтами вечно укутанных, шалями и платками, в нешуточное волнение и смущение, в великий, можно сказать, конфуз. Ибо такого крутого стриптиза они и за целую жизнь не видели, “такой порнографии” по их словам; как не видели они никогда, вероятно, и такого холёного молодецкого тела.

Мужики и бабы носом похабно хмыкали, хихикали и смущались дружно, густо краснели, дёргались и суетились в очереди, как по команде отводили на сторону глаза, до краёв заполненные, если б внимательно присмотреться, различными пикантными ассоциациями, в зависимости от фантазий. А столичному насмешливому стриптизёру всё было как с гуся, всё было в радость и в кайф: он прямо-таки расцветал оттого, что конфузил-дразнил их всех, спокойствие их нарушал природное, вековое, миропорядок…

Трусами своими семейными, в цветочек, он не только в деревне народ смущал, но и в Первопрестольной тоже, потому как даже и там один раз вздумал в них в футбол поиграть — за сборную института! Он тогда свою сумку с формой дома забыл по какой-то причине: загулял у кого-то, парень, или ещё что, — а игра была очень важная, на первенство вузов Москвы. А он в футбольной команде капитаном был как-никак со второго курса, центральным полузащитником к тому же, диспетчером. И без него студенты играть ни в какую не соглашались, на поле мальчиками для битья становиться. Им с МВТУ им.Баумана предстояло играть — серьёзной крепкой командой… Ну и стали, значит, товарищи-футболисты Орлову всем миром форму искать-собирать: футболку нашли подходящую, бутсы, трусы, носки; нашли даже щитки и гетры.

Всё это Юрка тогда на себя напялил без удовольствия, а вот трусы чужие, ношенные, наотрез одевать отказался: «я вам что, подзаборник что ли, в чужом исподнем белье ходить», — сказал зло. И вышел играть в своих — семейных — на потеху публики. «Слышь, Орё-ё-л! — кричали ему с трибуны смеющиеся однокашники, — а чего это у тебя трусы-то такие интересные — цветные и широкие как парашюты?! Чтобы быстрее бегать, что ли?! лучше играть?!» «Да нет! — орал им в ответ капитан сборной на весь стадион. — У меня просто яйца большие — как у слона: в казённые трусы не вмещаются!…»

Мальцев такой диалог собственными ушами слышал, сидевший на стадионе. Видел, как раскатисто и похабно гоготали на трибунах зрители после Юркиных слов, как густо покрывались краской стыда молоденькие студентки, пришедшие после лекций за свой институт поболеть. Покрываться-то они покрывались — но на озорника-Орлова после таких его ответов особенно долго смотрели, особенно заинтересованно и внимательно. Вероятно, всё силились рассмотреть и предугадать — правду ли он говорит? не врёт ли, мерзавец и хвастунишка, про свои мужские достоинства?…

Подобное Юркино вызывающе-дерзкое поведение в деревне особенно отчётливо проявлялось, до неприличия контрастно и ярко. Ибо деревня — это ни с чем не сравнимый мир, полный антипод городскому, где условности и шаблоны разные даже и в мелочах присутствуют, где проявления вольности и либерализма не приветствуются совсем, а инакомыслие и гордыня категорически осуждаются и подавляются. А Юрка боролся с порядками и ханжеством деревенским с первого дня, сознательно пытался внести в размеренную жизнь крестьян пофигизм столичный, разброд и сумятицу.

Его борьба героическая и упорная не на одно одеяние распространялась: не одними трусами и голым пупком он традиции местные рушил, устои незыблемые разлагал, — но и на клуб, конечно же, тоже. Там он, бузотёр прирождённый, отчаянный гордец-удалец, дебоширил и скандалил вечно, с парнями местными цапался из-за ерунды, за дураков неотёсанных считая их, в глаза им о том заявляя дерзко… Распространялась его борьба и на баню ещё, про которую надо особо сказать, не пожалеть бумаги.

Та баня, где мылись студенты, возле бывшего барского пруда стояла, родниковой водой подпитываемого, мимо которого дорога просёлочная пролегала, что соединяла деревню с коровниками. Дорога эта пустовала редко: по ней целый день доярки ходили со скотницами дуда и сюда, краснощёкие дочки их, которые машинально замедляли шаг, а то и вовсе останавливались и на баню смотрели и лыбились, похабно разинув рты, когда там столичные хлопцы парились, шумели-буйствовали вовсю. И получалось, что эта дорога злосчастная для молодых москвичей большим неудобством сразу же стала: не давала она им, распаренным, голышом на улицу выскочить и с головой окунуться в пруд, остудиться там как положено в ледяной воде, в чувства себя привести, в нормальное до-банное состояние.

Неудобство такое всё тот же Орлов ликвидировал, который париться с шиком любил — с бассейном, душем Шарко, массажем. Уже в первый свой приезд в стройотряд, в субботу первую он, перегретый в тесной парилке, деревянную дверь широко распахнул и, прокричав: «чего это я должен здесь кого-то стесняться», — голышом на улицу выскочил. Разбежался и плюхнулся в пруд, и плавал в пруду минут десять, не обращая внимания на остолбеневших баб, что, поражённые и гогочущие, на дороге тогда столпились густо. «Прыгайте ко мне, чудаки! — махал он, довольный, руками застывшим в дверях парням, с завистью за ним наблюдавшим, как он в пруду родниковом барахтается. — После парилки в пруд окунуться — святое дело! Точно вам говорю!… А бабы пусть на нас поглядят, коли им интересно! пусть полюбуются! Когда ещё они таких мужиков-то увидят? и где? Вот и доставьте им удовольствие»… Товарищи его подумали-подумали, животы свои мокрые почесали — и тоже на улицу повыскакивали нагишом, кинулись в пруд обмываться. И потом это у них уже в привычку вошло: на проходивших девок и баб они внимания уже не обращали.

Зато бабы обращали внимание на парней, да ещё как обращали! Половина из них, от холостых до замужних, прознав про такое мытьё, уже принялись по субботам в ближайших кустах как в театральных ложах места занимать — чтобы за купающимися студентами потом сидеть и подглядывать. Студенты подмечали это, слышали шёпот восторженный, тихий смех рядом с баней и прудом, — но купаний своих освежающих не прекращали; наоборот, выскакивать стали, без-стыдники-озорники, на улицу по нескольку раз — чтобы законспирированным зрительницам удовольствие по полной программе доставить…

Председатель колхоза Фицюлин говорил командиру про такой бардак и разврат, на без-платные порнофильмы больше похожий, просил по-дружески повлиять на студентов, приструнить чуток их. Но Шитов так и не смог те купания банные прекратить: сладить с бедовым Орловым он был не в силах…

13

В бригаде Орлова Мальцев не работал ни разу. Но самого бригадира любил — за прямоту, безрассудство, талант; за страстное и не меркнувшее с годами желание переделать-оздоровить мир согласно своим представлениям, стряхнуть с него мертвечину, косность, рутину и мрак, жизни дорогу расчистить, молодости и свету… А ещё за то он Орлова любил и ценил как никого другого в отряде, что, имея пятикомнатную квартиру в центре Москвы, служебную дачу в Ильинском — с бассейном, кортом, прислугой и всем остальным, что полагалось советским партийным и хозяйственным бонзам по ранжиру, — Юрка, тем не менее, рафинированным интеллигентиком-чистоплюем не стал, белоручкой или трутнем-лежебокою. Как не пополнил он собою, к чести его, и ряды советской “золотой молодёжи”, развратной, без-плодной, пустой и бездарной с рождения в основной массе своей; но при этом при всём предельно прожорливой и завистливой на удивление, похотливой, жадной и злой! Которая ради собственных удовольствий готова была на всё — на все самые утончённые подлости и пороки.

И спортом Орлов занимался серьёзно, “пахал” в нём как проклятый несколько лет; и не теннисом каким-нибудь модным, не гольфом, не шахматами и не картами, а “плебейским презренным” футболом. И дружбу с простыми парнями водил, не чинясь, футболистами бывшими по преимуществу. И каждое лето — нонсенс для его окружения — в деревню работать ездил, грязь там в месте со всеми месил, питался стряпнёй дешёвой, жил в общаге-казарме с простолюдинами. Чудно! Людей его уровня в институтах в студенческие строительные отряды никакими палками загнать было нельзя и никакими заработками. Все они, слизняки мягкотелые, в Сочах и в Пицунде лето целое грелись, а то и потеплее где и покомфортнее — в Болгарии, Греции или же Югославии, — мороженное ели там крем-брюле, “пепси” и “коку” пили, с длинноногими барышнями развлекались неделями и месяцами. Руками и задницей хватали те прелести, те соблазны, короче, что предоставляет богатому человеку цивилизация — и в ус не дули.

А Юрка — нет, Юрка был молодцом, был из другой совершенно породы — породы героев и победителей, и аскетов суровых особой закваски, какими славилась Русь во все времена, на которых одних и держалась, и держится, и, надеямся, держаться будет. И таких развлечений тлетворных, без-путных, тебя изнутри разлагающих, он инстинктивно чурался — в силу здоровья душевного своего, крепости и бодрости Духа. Не привлекали его никогда, по-видимому, ни барышни белозубые, загорелые, на всё за деньги готовые, ни праздношатающиеся трутни-юнцы, без пользы жизнь прожигающие, родительское богатство, здоровье, время. Он был на удивление цельным, чистым и волевым человеком, тружеником по натуре, работягой-строителем: строить очень любил, в деле серьёзном участвовать. И к таким же труженикам и тянулся, естественно, с ними душой отдыхал.

И личностью Юрка был превеликой — из тех, кому не требуются предводители и учителя, кто сам себя создаёт и над собой довлеет. Ещё и по этой причине, как думается, он ездил в стройотряд на всё лето, в смоленскую деревенскую глушь: проверить себя хотел, убедиться — выдержит он максимальных нагрузок, что предъявляет человеку жизнь? не скиснет ли? не сломается? не потечёт? и с позором домой не уедет ли? Мужик он, в конце концов? — или дерьмо собачье? “золотой мальчик”, живущий за родительский счёт?

Андрей это всё хорошо понимал: почему барин Юрка к ним в отряд затесался, — и очень его за такое подвижничество уважал; хотя и держался с ним один на один крайне робко и крайне сдержанно, никогда не выказывал истинных чувств к нему, даже и намёка на это не делал.

Да Юрка и не принял бы его чувств и похвал-комплиментов — посмеялся бы только, дурацкую шутку какую-нибудь отпустил, что были у него всегда наготове, — и этим и ограничился бы. Уж больно он горд был со всеми и независим: сантиментов и разговоров душещипательных не выносил, не терпел пустозвонства и заверений праздных…

14

Кустов с Орловым не завершали в отряде список хороших ребят: при желании его можно было бы и дальше продолжить. Другие просто куда помельче и пожиже были, душами прежде всего, и своими талантами и достоинствами не так сильно бросались в глаза. Ввиду чего не так крепко запомнились и полюбились.

Были и такие, конечно же, полные антиподы двух представленных бригадиров, которых Андрей прямо-таки на дух не переносил, которых, будь на то его воля, выгнал бы вон в два счёта. Такие ездили в стройотряд откровенно дурака валять, пить и гулять два месяца, деревенских доверчивых дурочек портить — и тем самым позорить великое звание студента-москвича, ко многому истинных москвичей обязывающее и призывающее. Будучи разгильдяями, пьяницами и развратниками по природе, они и работали через день, отгулы регулярно брали после ночных загулов, на стройке ходили “варёные”, квёлые, вечно сонные — никакие. Толку от них было чуть.

Но потом, когда все, измученные и выжитые до предела, уезжали домой в конце августа, они оставались в лагере с командиром: “на шабашку”, как это у них называлось, — чтобы доделывать и достраивать то — де-юре, но не де-факто, — что не успели достроить их уехавшие в Москву товарищи, честно “пахавшие” 50-т дней. Работать-то они в сентябре уже не работали по-настоящему: нормально трудиться те парни премудрые в принципе не могли, ни в отряде, ни в институте, — только водку с самогонкой пили безостановочно да по зазнобушкам бегали по ночам, да командиру одиночество скрашивали днём и вечером, развлекали его как могли анекдотами, домино и картами… Но потом, вернувшись назад в институт, получали в Москве за свою “шабашку” и клоунаду сентябрьскую по двойной цене. И, в итоге, даже и обгоняли по заработкам тех, кто работал все два месяца честно и безостановочно, и потом, как положено, двадцатого августа домой уезжал: чтобы чуть отдохнуть и прийти в себя, наконец, отлежаться и отоспаться на перинах домашних. Да и к той же учёбе хорошо подготовиться, полностью настроиться на неё, полистать книжки. И к этому они не менее ответственно и серьёзно относились все, как, впрочем, и к любой работе — умственной ли, физической ли, не важно!

Командиру в Москве говорили, конечно же, про такую порочную практику и кормушку прибыльную и халявную, что пройдох-паразитов кормила всласть, м…даков разных: и мастер, и оба бригадира ему на это жаловались. Но Шитову одному оставаться в деревне на весь сентябрь было что нож острый — и скучно, и тоскливо, и страшно. Наряды-то закрывались не быстро, не одним днём. И деньги большие колхоз выдавал не сразу, которые в Москву боязно было одному везти, за которые, элементарно, в поезде его могли и прибить лихие злобные люди.

И все об этом хорошо знали, понимающе трясли головой, соглашались невольно с доводами командирскими. Да и недоделки доделывать надо было — пусть медленно, пусть спустя рукава, пусть кое-как, — но доделывать. Наряды-то без них не закрыли бы, и вся работа двухмесячная, героическая, насмарку б тогда пошла. Это и дураку было ясно.

«Вы ж не захотели никто там со мной оставаться после двадцатого августа, — одно и то же всегда говорил в институте возмущавшимся бойцам командир. — Я бы те деньги лишние вам с удовольствием заплатил — любому бы… А вы бросили всё на произвол судьбы и умчались в Москву без оглядки, чистоплюи и гордецы. И хоть трава не расти — вам уже всё равно, всё до лампочки, вы умыли руки. А как бы я там один целый месяц куковал и выкручивался, “бабки” вам выбивал? — вы про то и знать не желаете, вам всем на то наплевать!… Ну и ладно — пусть так: я не в обиде и зла на вас не держу. Жизнь есть жизнь, и у каждого свои дела и заботы, и проблемы безотлагательные. Но и вы уж не возмущайтесь тогда, не предъявляйте несправедливых претензий, нервы мне не мотайте, не надо, парни! Оставайтесь там вместо меня, пожалуйста, — и командуйте, как хотите, и потом рассчитывайтесь по-честному с отрядом. Я только рад буду, и со стороны на вас погляжу».

И возразить ему было нечем — ни мастеру, ни бригадирам, никому. Потому что по-своему командир был прав, и правду его житейскую все видели и понимали, как бы горька она ни была.

Потому-то он всех этих деляг праздно-живущих, что хорошо умели “пенки” с чужой работы снимать, чужими достижениями питаться, чужим трудом, — потому он их весь сентябрь возле себя и держал, и платил им деньги хорошие — от безысходности. И бороться с ними, бездельниками, попыток не предпринимал, сколько б ему ни говорили, ни жаловались подчинённые.

Он был не по возрасту мудрый парень, их командир, суровую армейскую службу прошёл, до старшины там, как-никак, дослужился, что само по себе о многом уже говорило сведущим людям. Кто в Армии служил, тот знает и подтвердит, что не всякого солдата или сержанта званием таким награждают, не всякому так фартит. Только особо отличившимся и авторитетным, лидерам настоящим и безусловным, кто и у бойцов, и у командиров в чести.

Так вот, уже там, в Армии, вероятно, гвардии старшина Шитов крепко-накрепко сумел усвоить, на усы свои намотать основательно, затвердить как Строевой устав, что без социальной “гнили” и “плесени”, без прощелыг-паразитов то есть нормальному честному человеку обойтись и прожить ну никак нельзя: про это даже и мечтать нечего, душу свою тревожить. И стерильность искусственная и чистота, — она ни к счастью, ни к добру не приводит. Потому уже, что её в природе и в жизни нет. Не было никогда и не будет…

«А коли так, коли социальные паразиты существуют на свете, да ещё и в таком громадном количестве, — резонно размышлял командир на досуге, оправдывая своё поведение, — то и нельзя подчинённых от них ограждать, сажать молодняк в этакий футляр стеклянный, создавать им, зелёным юнцам, с первых рабочих дней особые тепличные условия. Не правильно будет это, не дальновидно и не умно… и очень и очень для них же самих, молодых пацанов, опасно! Привыкнут к теплице и к шоколаду — и что тогда?! Как они, сластёны мягкотелые и слюнявые, дальше-то жить станут с таким настроением и подходом?! Сожрут их в два счёта злые и алчные люди, и не подавятся, на части в первый же самостоятельный день разорвут. И мне их тогда будет жалко: локти буду кусать, что не научил их уму-разуму… Так что нет, нет и ещё раз нет: пусть лучше со студенческих лет знают, какая она есть подлая и несправедливая штука — жизнь. И пусть за неё начинают бороться уже сейчас — пусть возиться в дерьме привыкают…»