Никакая волна

Александр Старостин (2024)

«Никакая волна» — многослойный дебютный роман Александра Старостина, художника, журналиста и основателя группы Theodor Bastard. Эта книга основана на реалиях шоу-бизнеса и журнальной индустрии нулевых, в ней есть и узнаваемые персонажи, и личные драмы, и поиск себя в творчестве, любви и размытых стандартах медиапространства, где крутятся деньги, амбиции, обман и воля случая. Звездные имена и безымянный главный герой, модный лейбл против открытой Сети, истерика против медитации, агрессия против правды, верность против дерзости — все это «Никакая волна».

11

Наш мир порезан на куски и смонтирован, как в сериале. Мы движемся от одной монтажной склейки к другой. Делим жизнь на эпизоды, словно папки с фотографиями в мысленном слайд-шоу.

Вздернутые подбородки.

Кричащие позы.

Ника щелкает затвором, и бородатый Артем навсегда входит в историю, пойманный цифровой матрицей. Еще щелчок — и мятая с утра физиономия Тощего исчезает в недрах черной коробочки ее полупрофессионального Nikon.

Еще щелчок.

Энди в подвенечном платье, недовольный и поджавший губы, попадает в плен, захваченный оптикой объектива.

— В студии все по-другому, — капризничает он. — Я уже устал таскаться по этим руинам.

— Никогда не снимала в студии, — испуганно шепчет мне Ника.

Дохлая кошка, кем-то повешенная на ворота, скалит свои белые клыки на солнце. Не кошка, а рыжий скелет, обтянутый кожей с драным мехом. Ника с фотоаппаратом ходит вокруг в поисках лучшего ракурса, заметно нервничая под нашими взглядами.

Ветер развевает атласные ленты, привязанные к арматуре.

Я уже знаю, что Нику пугают пауки и змеи, как и Энди. Но к почерневшей на солнце разорванной кошачьей плоти она относится чересчур спокойно. Хорошо, что с нами нет Ульяны. Она вряд ли бы оценила такой подход. Фила тоже нет, он так и не вышел из депрессии, переживая расставание с подружкой.

— Отлично получается, — подбадриваю я всех, пока Ника щелкает затвором.

Мы зависли со всем своим барахлом возле кошачьего трупа у самого входа на территорию завода. Вдали за оградой разрастается постапокалиптический пейзаж: ржавые бочки и контейнеры. Часть стен исписана граффити.

— Как думаешь, нас не распнут за эту гомосятину? — Артем пинает банку из-под краски, и та с грохотом отлетает. В нос ударяет вонь растворителя. — А то Энди все пох…

Я успокаиваю его:

— С нашей стороны это лишь художественная провокация.

Накануне Макс Змеев клятвенно заверял, что с «Мажор Рекордс» у нас «все ровно». Только подпишемся — и сразу в большой тур.

Выход в чарты.

Ротации на радио.

Поэтому мы здесь с опережением плана. Тащим спортивные сумки с реквизитом и одеждой к одному из разрушенных цехов. Выстраиваем декорации и следим за натуральным освещением.

— Лучшее время для съемок — утро или закат, — говорит осмелевшая Ника и быстрыми движениями наносит пудру на лоб Энди.

На ней джинсы, серый вязаный кардиган с капюшоном и белые кроссовки на липучках.

Рядом Энди в свадебном платье, своей фигурой и жеманными жестами напоминающий невесту из дешевого хоррора.

Лучи ложатся на припудренную кожу. Мягкими тенями расползаются по предметам.

— Смазывается грим, — жалуется Энди. — И если фотки выйдут плохо, то я вас всех прибью!

— Хватит ныть, — шикаю я на него.

Энди обреченно вздыхает.

— Что с ним? — спрашивает Ника.

— Беспокоится за свою внешность, — поясняю я, а сам думаю, что Энди — классический пример фрустрирующего музыканта. Помешать другим. Осложнить процесс. Устроить истерику.

Последней каплей становится, когда мы декорируем старую кирпичную стену, а Энди заявляет, что в следующий раз мы поедем без него. Я обещаю, что мы так и поступим.

— Ты слишком жесткий, — говорит Ника и улыбается, словно мы с ней старые знакомые.

Она стоит так близко, что я ощущаю ванильный запах ее духов.

— Выстави одну ногу вперед! — Она делает очередной снимок. — Всегда хорошо смотрится, когда вес распределен неравномерно, а корпус чуть наклонен.

Впервые мне начинает казаться, что у нее есть все шансы сделать карьеру в каком-нибудь журнале. Она еще утрет нос своему приятелю Илье Сизову.

— Между нами не может быть конкуренции, — говорит Ника о нем.

— Почему? — удивляюсь я.

— Ну, он вроде как мой учитель, я знала его еще до того, как занялась фотографией.

Я позирую на фоне развалин и сам украдкой наблюдаю за ней.

Ника заговорщически улыбается, садится на корточки, расстегивает молнию на одной из сумок и показывает реквизит для следующей сцены: ленты, свечи и уйму всяких безделушек.

Ее тонкие руки выкладывают эти сокровища с барахолки прямо на бетон.

— А еще тут гусиные перья, сухие розы и кусочки цветной ткани, — старательно перечисляет она.

Ленты тянутся из сумок разноцветными языками. Вместе с ними выпадает и лифчик. Черный с красной окантовкой и толстым слоем поролона для увеличения объема груди.

Она стыдливо засовывает его обратно и неуклюже шутит:

— Это не реквизит. Точнее реквизит, но из другой постановки.

Я сразу догадываюсь, зачем ей такой. Ведь у нее почти нет груди.

Просто маленькие пупырышки из-под футболки, от которых сложно оторвать взгляд.

— Надо начинать… — говорим мы с ней почти одновременно. Осекаемся и смеемся. Я замечаю, что при смехе у нее на лбу появляется маленькая вертикальная морщинка.

Мне становится интересно, с кем она живет. На ее пальце — серебряное кольцо с гравировкой. Может, даже с именем. Его, наверное, подарил тот, кому она радуется при встрече. Он, скорее всего, один из тех папиных сынков, кто разъезжает на дорогущих автомобилях.

Слушает классику.

Ходит в театр.

Кто еще может гравировать надписи на кольцах?

Ника умелыми движениями быстро меняет объектив на своем фотоаппарате.

— Для крупных планов должен быть тщательный подход, — поясняет она. — Здесь следует обращать внимание на контур губ и темные круги под глазами. Камера имеет свойство гиперболизировать любые недостатки.

Любая мелочь может испортить всю картину.

Несмотря на жаркую погоду, внутри брошенных цехов — холодно и сыро. Пахнет плесенью. Даже в кроссовках начинает хлюпать влага.

— Мне кажется, лучше встать вот здесь, — говорит Ника и ежится от холода.

— А может, правее? — Я показываю руками воображаемый кадр.

Любого из фотографов взбесит подобное. Но Нику это не смущает. Она говорит, что за моими плечами огромный опыт в журнале. Она верит в мое чутье.

В правила композиции.

В законы перспективы.

— Ты вполне можешь меня поправлять, — говорит она.

Я ощущаю невидимые разряды электротока, которые скользят между нами. Но никто не подает вида. Мы говорим о фокусном расстоянии и о стабилизаторе объектива, а музыканты принимают театральные позы.

Все идет хорошо, пока Энди окончательно не расклеивается. Уже начинает темнеть, его кусают комары.

— Может, ты сам попробуешь торчать тут полураздетым? — со злостью говорит он, скидывая платье.

— Эй, а грим? — со смехом спрашивает Тощий.

Но тот лишь раздраженно отмахивается:

— Дома смою!

— Уже очень темно, — соглашается Ника — Можно и правда закончить. На фото будет слишком много цифрового шума.

Пока остальные собираются, мы не торопясь идем в сгущающихся сумерках. Время от времени Ника останавливается и фотографирует то кривое дерево, то пятна закатного солнца, играющие на стенах.

— Извини за весь этот нервяк, ребята же не фотомодели — им непривычно, — оправдываюсь я, пытаясь сгладить неказистый финал нашей фотосессии.

— Да все нормально. Не парься.

Ника закуривает, и по тому, как огонь играет в ее зрачках, видно, что она довольна. Вручает мне свадебное платье своей подруги — «Подержи!» — и рыскает объективом в поисках нового кадра. Она делает это так грациозно, и я сам не замечаю, как неприкрыто начинаю любоваться ее фигурой.

— Ты так смотришь, — вскидывается она, замечая мой взгляд. — У меня мурашки бегут.

Наш зрительный поединок заканчивается в мою пользу. Она смущена больше моего. И это почему-то приятно.