Одержимость справедливостью

Александр Эл, 2023

Совершая поступки, люди тем самым создают эпоху, в которой живут. Некоторые считают, что понятия «хорошо» и «плохо» придуманы, что это всего лишь мнения. Каждый человек существует в своём мире, со своими понятными только ему мыслями, и видит только то, что хочет видеть сам. Судить других легко, а что сделали бы вы, окажись на моём месте? И не надо мне мораль читать, от ошибок никто не застрахован! – говорит наш герой. Он с нами откровенен.Одержимость – частичное или полное и всеобъемлющее подчинение разума человека чему-то, какой-либо мысли или желанию. Справедливость – в римском праве трактуется как субъективная категория.

Глава-13 Персональная заявка

Грузовики с новобранцами, заехали в часть, загрузили какие-то тюки, и тронулись в загородный учебный лагерь. Меня почему-то не высадили. Я спросил старшину, что ехал со всеми в кузове, почему меня не высадили? Наверное, забыли? На что он ответил, — сиди салага, и рот закрой! Я стал возмущаться, позовите офицера! Товарищ старшина, Вы не в курсе! Я художник! На меня персональная заявка!

— Закрой рот, салага, — старшина ударил меня под дых так, что я не мог больше произнести ни одного слова, — какие на хрен художники? Здесь армия, солдаты. У-у, сачки, чего только не выдумают. Художник, твою мать!

Привезли в лагерь и стали всех переодевать. Форма почему-то была не серая, как Димки, а точно такая, как у солдат, с которыми я лежал в госпитале. Нехорошее предчувствие сменилось уверенностью, когда вручили кирзовые сапоги с портянками. Точно такие портянки я видел в госпитале, только те были вонючими, а эти ещё чистые. Призывники радостно натягивали на себя гимнастёрки и с интересом разглядывали друг друга. Кажется, я попал. Всё это никак не напоминало то, о чем рассказывал Димка. Его офицерские сапоги на кожаной подмётке выглядели так, как будто их шили на заказ. Раньше, я никогда не думал, что какие-то сапоги вообще могут мне нравиться. Казалось, что летом в них должно быть жарко. У Танечки туфли были надеты на босые ноги. Я тогда спросил Димку, не жарко ли? А он сказал, что нет, и что сам удивляется. Наверное, говорит, потому, что кожа натуральная, и в тонком носке нога дышит. Сапоги, оказывается, — говорит, — очень удобная обувь.

Я сунул ногу в кирзовый сапог и попытался встать. Сразу стало понятно, что ходить в них не смогу. Я подошёл к тому старшине, других начальников не было, и спросил, нельзя ли сапоги поменять?

— А, это ты, художник, что размер не твой, малы что-ли?

— Нет, размер вроде мой, только очень пальцы болят, и выше пятки будет натирать. Может, другая пара лучше подойдёт?

— Ну, художник, ты достал. Оборзел салага, я тебя научу Родину любить. Да, ты в этих сапогах, будешь у меня польку-бабочку плясать!

В общем, не возлюбил меня старшина и цеплялся при каждом удобном случае. Через две недели, научившись наматывать портянки, и стерев в кровь ноги, я начал про сапоги забывать. А вот старшина, обо мне не забыл.

Однажды, я совершил «чудовищное преступление». Лейтенант послал за сержантом, сказал, — «одна нога здесь, другая там…» Чтобы выслужится, я рванул, что было сил, но возникший из неоткуда старшина, подставил подножку, и я упал.

— Встать! Смирно! Ты кем себя возомнил, мерзавец?

— Виноват, товарищ старшина, выполняю приказ товарища лейтенанта.

— Ах ты, негодяй! Ты ещё и клевещешь! Не мог лейтенант такой преступный приказ отдать! Марш за мной, я тебя сейчас выведу на чистую воду!

Дальше, меня чихвостили все вместе, и лейтенант, и старшина, и сержант. Через весь лагерь, посередине тянулась дорожка, шириной метра два. Обложенная по краям, свежим дёрном с яркой, зелёной травой, дорожка казалась красной из-за того, что была покрыта мелкой кирпичной крошкой. Дорожка называлась, генеральской. Говорили, что по ней генерал пойдёт, когда приедет. Но, никакие генералы в лагере не появлялись. К дорожке привыкли и почти не замечали, лишь регулярно освежали её новым дёрном и битым кирпичом. По ней никто никогда не ходил. Моё «чудовищное преступление» заключалось в том, что торопясь выполнить приказ лейтенанта, чтобы сократить путь, я переступил генеральскую дорожку, оставив на ней след от моего сапога. За этим «подлым занятием» меня и застукал старшина.

— Каков негодяй! — брызгал слюной лейтенант, — даже начальник лагеря не смеет ступить на генеральскую дорожку! Такого пренебрежения к воинскому долгу, я представить себе не мог! Это в моём подразделении, потенциальный дезертир, провокатор! Разве можно такому доверить оружие?!

— Товарищ лейтенант, я этого негодяя давно приметил, — старшина гневно сверлил меня глазами, — он, отказывался в учебный лагерь ехать. Кричал, что на него «персональная заявка!»

— Так вот, откуда ноги растут, — понял лейтенант, — он у нас «особенный», не такой, как все! Вот что, старшина, и ты сержант, вот этого вот «особенного», загрузить «особенными» заданиями. Загрузить, по полной! Понятно?

— Так точно! Обеспечим!

— Ну-ка, художник, выбирай сам, куда сегодня пойдёшь, пластинки крутить, или в очко играть?

Заподозрив, что «игра в очко» ничего хорошего не сулит, я выбрал пластинки. Оказалось, что «крутить пластинки», означало — мыть алюминиевые тарелки за весь учебный лагерь, штук четыреста за раз. На это уходило почти вся ночь. А «играть в очко», означало мыть деревянный солдатский туалет с дырками в полу, что, по словам старшины, было «особенно полезно, для художников». Вообще, «играть в очко» оказалось легче, чем «крутить пластинки». Сначала моешь шлангом, только иногда нужно шваброй, если кто из солдат случайно в очко не попадал, а затем, хлоркой посыпал, и всё. Работы максимум на час. Но то, что я неправильно выбрал, ничего не меняло. Потому, что в следующий раз я уже не пластинки крутил, а играл в очко, а затем снова крутил пластинки.

Старшина следил, чтобы я без работы не остался. Скидок при этом никто не давал, гоняли вместе со всеми. Маршировать, бегать и стрелять, ещё куда ни шло, а вот уставы учить, было самым страшным. Сев за стол в учебном классе я из-за недосыпа, буквально вырубался. Это обижало офицера, читавшего науку уставов, и он сразу причислил меня к разгильдяям. В наказание снова отправляли в наряд. Я стал подумывать о том, что тот старший лейтенант, к которому я приходил на КПП, решил проучить меня, чтобы я не пытался откосить от армии. Судьба сыграла со мной злую шутку, в какие-то моменты, «играя в очко» и вспоминая Димку, его белую рубашку и декольте Танечки, мне уже стало казаться, что это было сном, или плодом моего воспалённого Мононуклеозом, воображения. Я считал проклятые дни, надеясь, что когда перевезут в город станет полегче.

Но вот, однажды, объявили о том, что приедет начальство и будет смотр, что проверять будут всё. Я понял, что туалет должен быть вымыт особенно чисто, и что снова не высплюсь. Но вместо этого вызвал замполит роты и вдруг спросил, почему старшина называет меня художником?

— Не любит он меня, товарищ старший лейтенант.

— А, почему художником, а не сапожником?

— Наверное, так ему кажется смешнее.

— Так ты художник или нет, чёрт возьми?

Я подумал, что если скажу, хуже всё равно не будет. Ну, что ещё они могут придумать….

— Виноват, товарищ старший лейтенант. Художественное училище закончил.

— Да? Боевой листок нарисовать, сумеешь? Справишься?

— Я сегодня в наряде, товарищ старший лейтенант, «в очко играю». Там рисовать не получится.

— Ты мне тут не паясничай, от санобработки места общего пользования на сегодня я тебя освобождаю. И от занятий освобождаю. Но чтобы к концу дня боевой листок висел, вот тут! Если обманул, до конца службы в очко играть будешь. Иди к старшине и получи всё необходимое.

— Так ты что, и вправду художник? — удивился старшина, — а чего раньше не сказал? Я думал, ты дурака валяешь. Был тут один художник. Вот он, настоящий художник. Молодой совсем, и такой талант. Он такой пейзаж забабахал, что начальник лагеря его сразу себе в кабинет повесил. Ему домик отдельный выделили, вон тот. Вот там он и жил. Дима и меня нарисовал, на рыбалке. Услышал, что я рыбак, и нарисовал. Ни разу с удочкой и без формы меня не видел, а нарисовал, как будто вместе ловили. Жене очень понравилось. Мы его потом пельменями угощали. Вот это, мастер! А всего ведь 20 лет человеку.

Дима? Димка?! — у меня потемнело в глазах. Тот самый Димка, из-за которого я тут «пластинки кручу»? Он тут был, в этом самом лагере. Только он в очко не играл, он в отдельном домике жил. А этот самый старшина, который с первого дня издевался надо мной, его пельменями кормил.

— Он, наверное блатной, сынок чей-нибудь, правда товарищ старшина? Почему он в домике жил, а не как все?

— Почему блатной? Не как все, потому, что он не такой, как все. Он талант, понимаешь! В армии, я тебе скажу, таланты ценят. Если кто поёт хорошо, или на музыке играет, или художник, как Дима, незамеченным не останется. Вот и в дивизии заметили. А ты что, знаешь его? Ишь, как глазки у тебя забегали. Завидуешь? Ох, не нравишься ты мне, художник! Ладно, иди в столовую, рисуй. Там, стол свободный найдётся.

— А может, в домик можно, чтобы не мешали?

— В домик? Ну, ты наглец. Вон твой домик, — старшина показал на солдатский туалет, — ну-ка, пошёл вон!

И всё же, заданию я был рад. В столовую не пошёл. Там всё время толклись люди. Работать пришлось в душкой спальной палатке моего отделения. На единственной, стоявшей здесь тумбочке сержанта. После почти трёх месяцев мучений, я снова держал в руках коробку с гуашью и старую истёртую кисть. Наверное, это Димкина кисть, кого же ещё, — подумал я, и снова вспомнил Танечку и белую фуражку. Если его тут пельменями кормили, то не исключено, что и Танечка к нему приезжала, в отдельный домик.

Друзей у меня тут не было, дружить было некогда. А в первые дни, однажды утром, после команды подъём, я не нашёл своих сапог, и встал в строй босиком. Оказалось, что кто-то ночью выбросил мои сапоги из палатки потому, что они воняли хлоркой и дерьмом. Кто это сделал, так и не сказали. Скорее всего, это сержант, командир нашего отделения, их сам и выбросил. Другие не решились бы. Теперь, каждый раз после «игры в очко», я тщательно мыл сапоги. Но после того случая, все кто жили в палатке стали подозрительно относиться к моим сапогам, а заодно и ко мне.

Весь день в спальные палатки никто не заходил, и к вечеру Боевой листок был готов. Нарисовал знамя, горниста, и крупными буквами написал тексты, которые дал замполит. Повесил туда, куда он указал и стал ждать приговора. Листок заметили, после ужина подходили солдаты, смотрели. Горнист всем нравился. Спрашивали, сам ли нарисовал, или может, перевёл откуда-то. Некоторые заговаривали, хотели познакомиться. А замполит сказал, — упустил я тебя, упустил. Думал, «художник», это кличка такая. А ты, и правда, художник.